Должен же быть какой-то выбор?
Аббаньяно говорит, что вот эта неясность, какой сделать выбор, это и есть наша свобода, в этом-то все мы и одинаковы, на этой неясности выбора и держится наше сосуществование.
Так он говорит, со-существование.
Солидарность на основе неопределенности всего и именно поэтому.
Но со-существовать можно только с живой экзистенцией, т. е. с живым иным существованием в образе человека.
Вот тут-то и встаёт вопрос: вовк это живая экзистенция или неодушевленная эссенция?
Можно с ним со-существовать или надо к нему относиться как к ничто?
Конкретному временному ничто и всеобщему постоянному?
Подъём ноги уже болит. Быстро же тело начинает отказывать. Гораздо быстрее, чем душа или что там внутри. Ну это так всегда в начале.
«Под шкафом тоже. Под этим и под тем».
«Есть, товарищ старший сержант!».
С наслаждением скидываю щётку с ноющей ноги и хватаюсь за шкаф, чтоб отодвинуть его с дороги.
«Щётку надеть».
«Есть, товарищ старший сержант!»
Так.
Ладно.
Надеваю.
Ну как тут со-существовать, синьор Аббаньяно?
Отодвигаю шкаф.
Тру белый квадрат под ним.
До блеска котовых яиц.
Но блестит он слабо.
«Вяло трёте. Больше энергии».
Потом, уже в другой жизни, точно так же будет говорить Господин Третий Год из ленинградской тусовки поэтов, только глагол там будет другой: не «вяло трёте», а «вяло пишете». А в остальном будет та же каптёрка шесть на шесть и дрочка пола под шкафом. Но это потом.
Ладно.
Тру.
Ну что же там Аббаньяно?
Вот он считает, что самое главное из всего, в чём живет человек, это время, и что именно благодаря времени у человека появляется множество возможностей, пока в один неожиданный момент время вдруг не иссякает.
Что принесёт нам время, какие возможности, даже ещё сегодня, даже через минуту, неизвестно.
Но это-то и есть самое интересное.
«Добро, двигайте на место. Теперь вон под тем».
«Есть, товарищ старший сержант!»
Уже весь мокрый.
Пот течет по лбу, струится по щекам, как водяные пейсы у какого-нибудь настоящего еврея.
Снимаю зимнюю шапку-ушанку, в которой молодые, – а молодые мы весь первый год – из трех, – обязаны ходить в казарме.
Вытираю лоб рукавом гимнастерки.
«Шапку надеть», без выражения.
«Есть, товарищ старший сержант!»
Нахлобучиваю шапку на макушку, только чтобы не давила на мокрый, раздраженный лоб.
«Шапку надеть по уставу».
Спускаю шапку на лоб.
Мокну.
Теку.
Тру.
Матерюсь.
Ненавижу.
Стоп.
Аббаньяно говорит, что как раз неприятие мира, как он есть, – вот неподлинное существование.
А мир есть только вот этот, такой гнусный, как сейчас. Но надо его принять.
А как его принять?