Dichtung und Wildheit. Комментарий к стихотворениям 1963–1990 гг.

Доволакиваюсь.

Сотрясаю чугунную щётку с левой ноги.

«Ещё раз».

Ну нет.

«Что-нибудь не ясно?».

«Да нет…».

«Что да нет? Это что за форма обращения?»

«Ну ясно».

«По полной форме и без ну у меня!»

«Всё ясно, товарищ старший сержант!»

«Если ясно, пошёл без разговоров!».

Иду по четвертому кругу.

То есть квадрату.

Наступает самый опасный миг.

Миг-жажды-крови.

Миг-убью-ненавижу.

Теперь проигрываю, потому что смотрю на него как ядерная бомба на Нагасаки.

А он вообще на меня не смотрит.

Никак.

И только тут догадываюсь: он ждёт.

Он ждёт, когда спрошу у него: «За что?».

И тогда он со всем своим удовольствием, с полным своим удовлетворением, ответит так же, как вслух или про себя отвечают все остальные:

«Не за что, а потому. Вопросы есть, рядовой? Что-нибудь не ясно?».

Всё ясно.

Нет, он не хочет моей смерти.

Он хочет гораздо худшего.

Он хочет, чтобы моё «я» перестало быть.

Чтобы моё «я» перестало быть таким, какое есть.

И стало таким, как у всех остальных.

Которые гнутся перед ним.

Которых он ломает.

Вроде Васильева, которому он за его трусость и раболепство выбривает монашескую тонзуру на голове и пускает в таком виде странствовать по казарме.

И Васильев бродит по коридорам, жилым отсекам и ленинским комнатам и весь дивизион потешается над ним и вытирает о него ноги четверо суток.

И все ржут и надрывают животики, так всё это смешно, – куски, спиногрызы, старики, зеленя и даже наш собственный комбат по прозвищу Герр фон Триппербах, страдающий эпилептическими припадками, смущенно хихикает в рукав кителя, утирая заодно рот от слюны.

Вот это вовк!

Васильев бы должен убить старшего сержанта или самого себя, но не делает ни того, ни другого.

Может, в этом как раз и состоит мудрость – мудрость выживания?

Я тоже сначала думал, что основный вопрос философии в том, что первично: болт или проект болта в голове, только после до меня дошло, что вопрос в другом: какой частью себя можно пожертвовать своему народу, чтобы он оставил тебя в покое, чтобы выжить?

И к чему тогда вообще выживать, если при этом надо жертвовать частью себя?

Разве это имел в виду Аббаньяно, говоря о сосуществовании?

Или вроде Матвеева, который каждое утро лижет ему сапоги до зеркального блеска, а он всё недоволен и снова поплёвывает на носки и голенища и Матвеев растирает эти плевки ладонью, а потом опять лижет.

Или маленький Ахматбаев, которого он решает по-былинному наказать за плохое знание языка Пушкина и Толстого, берёт его одной рукой за мотню слишком широких штанов, другой за воротник грязной гимнастерки с несвежим подворотничком, поднимает в воздух и швыряет об пол, как Илья Муромец Идолище Поганое, и Ахматбаев падает на растопыренные пальцы и ломает их на правой руке сразу три.

Значит всё-таки кожу мою он порушить может.

Да и в мозги может залезть.

Придется мне всё-таки уходить в глухое нет, как в зэковскую несознанку.

Но что это значит, глухое нет?

Как его реализовать?

На последнем издыхании проелозиваю к входной двери и завершаю четвертый квадрат.

Стою.

Молчу.