Русские апостолы. роман

– Ох, конечно, есть…

– Какие же, дедушка? – еще в большем изумлении спрашиваю я.

Не отвечает. Только плачет прегорько.

По причине преклонных лет и уединенной монашеской жизни он ходит в дальнюю сельскую церковь только раз-два в несколько месяцев, поисповедаться и причаститься. Вот и я с ним иду. Служба в скромном сельском храме изумляет меня своей торжественностью, невиданной, невообразимой, и благодатью. Так хорошо, такое счастье, как будто летаешь во сне…

Однако житье у крестного довольно-таки трудное. Ест он раз в день, а то и раз в два дня, или даже реже. А обычная еда – немного хлеба или сухари. То же теперь и у меня. Но мне-то он как может старается прибавить «паек», отбирая крохи от своей малости. Хорошо еще, что добрые люди дедушку никогда не забывают, оставляют каждый день у него на крылечке что-нибудь съестное, то одно, то другое, истинный дар Божий.

Если случается немного муки, то дедушка варит жиденькую кашку, заправляя ее съедобными корешками и грибами, которые собирает в лесу… Как ни странно, хоть он и поселился в лесной избушке, но в сам лес выходит редко. Зато если уж выйдет, то приносит мешок грибов, да ягод, да кореньев. Причем как будто даже не ищет их, как обычные грибники или ягодники, а просто идет на определенное место и набирает, сколько нужно. А по дороге и мне указывает то просеку, то заветную полянку, где можно полакомиться лесным дарами… А если устанет и приляжет спать, то всегда подкладывает под голову вместо подушки кулак…

Лето тянется бесконечно. Что ж, от усталости и голода я, бывает, унываю очень сильно, Иногда даже до того, что, взбунтовавшись, не выдерживаю и, пробираясь через буераки, убегаю в ближайшую деревню, чтобы выпросить у родни хоть немножко еды. Сначала я ни за что не хочу возвращаться, но потом все-таки передумываю и плетусь обратно с повинною головой. Но дедушка никогда не бранит за такие мои малодушные побеги, не слышу от него ни единого, даже самого крошечного упрека.

Во время молитвы, дневной ли, ночной ли, крестный неукоснительно запирает толстую дверь на несколько засовов – во избежание какого-нибудь вторжения или помехи.

Однажды мы действительно слышим очень странный, настырный стук в дверь, а молитва очень ранняя – перед самым рассветом.

– Открыть, дедушка? – спрашиваю.

– Нет.

Страшный стук раздается трижды.

– Может, открыть?

– Нет. Нет…

Восходит солнце, мы помолились. Тогда дедушка велит:

– Теперь пойди посмотри, что там…

Выглядываю за дверь и вижу полянку перед крылечком, которая сплошь в утренней росе и сияет на солнышке, словно стекло. И на ней – ни малейшего следа. Ни человечьего, ни иного.

– Кажется, никто не приходил, дедушка, – говорю я, возвращаясь в избу.

– Приходили, сынок, – говорит он. – Конечно, приходили.

А еще дедушка неутомимый чтец. Книгу Псалмов прочитывает от корки до корки всего за два дня, такое у него другое правило. А после пяти десятков акафистов непременно кладет земные поклоны. Он учит меня быть твердым в молитве и объясняет святых отцов и Писание, которое может читать по памяти, да еще с любого места. Очень удивительно. После дедушкиного чтения всё, что я читал до этого, кажется потускневшим и никчемным, даже тот удивительный, огромный мир, переливавшийся всеми цветами радуги, словно волшебный калейдоскоп, который открывался мне между строчек книг, когда я просиживал часами в библиотеке. Кроме того, в отличие от библиотечных книг, дедушкино чтение не заставляет в душе грусти по чему-то далекому, несбыточному, не превращает обычную жизнь в тоскливые будни… Когда я пытаюсь объяснить это дедушке, его добрые и лучистые, голубые глаза вспыхивают еще ярче.

– Что ж тут удивительного, – с улыбкой говорит он, – того, кто видел свет истинной небесной веры, больше не заманят радужные земные калейдоскопы!.. К сожалению, – прибавляет он со вздохом, – этого не объяснишь тем, кто не видел. Так и будут до скончания своего века гоняться за миражами, радугами и тенями, не в силах утолить духовную жажду бесчисленными впечатлениями. И не поможет им ни богатство, ни жизненный опыт, ни прочие знания. Ох, незавидна их горькая участь…

– А ты, дедушка?

– Слава Богу, мне еще маленькому запала в душу искорку Божьей веры и благодати!..

Еще удивительнее. Вдруг ни с того, ни с сего начинает очень серьезно рассказывать-предсказывать всю мою жизнь и судьбу, какая она у меня будет в будущем.

Сижу, как оглушенный, но, правду сказать, ничего не понимаю и ничегошеньки не помню из того, что он рассказал. Что мой детский ум против его – непостижимого, громадного! Как будто по книге прочел, из святых отцов или Писания. Но я бесконечно верю, что всё от первого до последнего слова – и есть вся моя жизнь.

Помню только, что, среди прочего, приказал мне запастись впрок великим терпением и особо наблюдать то, что дается тебе промыслительно.

– Да ты хоть знаешь, что нам дается промыслительно, чадо? – спрашивает.

– Нет, – говорю, – совсем не знаю.

– Я тебе скажу, сынок… Скорби непрестанные и горести – и есть то, что дается по Божьему Промыслу. И всё ради нашего вразумления. Чтобы остановить нас на наших путях лукавых и неправедных, а привести к свету и вящей Божьей славе. Вот, что это значит…

Еще кое-что начинает объяснять про свое будущее, но я это понимаю еще меньше. О том, что ему уготовлено: поругание, унижение, мучение, убиение…

Мне очень нравится жить у дедушки, хочется впитать в себя каждую частичку этой необыкновенной жизни… К сожалению, лето кончилось и нужно возвращаться домой в Москву…

Несколько лет подряд езжу к крестному на зимние и летние каникулы.

Последнее время меня изводят страшные вопросы. Мне кажется, если я не найду на них ответа – сойду с ума или даже умру… Жду не дождусь, когда меня снова отправят к дедушке в скит… Наконец, каникулы, отправляют!

Я задаю ему свои страшные, измучившие меня вопросы. И каждое его слово – чистое золото!

– А ты, – говорит он, – перво-наперво испытывай себя, спрашивай себя: «В вере ли я или нет?»

И сам исповедуется мне, как перед Богом, признается, что и сам внутренне раздираем подобными вопросами и по временам страшится потерять разум, борясь с адской печалью и унынием.

Вот, в Москве повсюду теперь словно суеверная дымка-туман клубится: сплошь зловещие приметы да всяческие мистические знаки, из каждой щели так и прут. Какой-то морок накрыл всю жизнь. И что примечательно, одно и то же – что среди верующих, что среди неверующих. Мои одноклассники, дворовые друзья-товарищи, большинство хоть теперь и комсомольцы, а туда же. Даже у меня дома. Чего только не услышишь, суеверия на любой вкус! Тут и черные коты, и бешеные зайцы, и глазливые глаза, привидения, домовые, вурдалаки, лучи смерти, гипнотизм, спиритизм, кладбищенская нечисть, порча от булавок и ногтей, заговоры зубной боли, старинные магические приемы, антипорча, снова порча, такая и сякая, дурные сны, сны в руку и тому подобная чертовщина

Мне и самому ужасно интересно, что же за всем этим кроется. «Да ведь нет же дыма без огня! Взять хоть приметы и сны…» – рассуждаю про себя, а у самого даже мурашки по спине ползают. С такой вот кашей в голове опять приезжаю к крестному. Может, он объяснит.

– Эх, сыночек, – говорит дедушка, – всякое суеверие от недостатка веры, и никак иначе!

Как услышал я это, так сразу в голове прояснилось и раз и навсегда выбросил из головы суеверия, даже самые «невинные», народные приметы.

В следующий свой приезд, пряча глаза и робея, рассказываю крестному про другой свой упорный грех, тот, что… про девушек. И вот, что удивительней удивительного – хоть моя исповедь, вижу, расстроила дедушку до глубины души, но он ни единым словом или взглядом не укорил меня за падение. И за кое-что другое тоже. Он долго молчит, но, видя, с какой надеждой я жду его слова, очень тихо, дрожащим голосом говорит:

– Ну что ж, ну что ж… Обольстился, пал, да, но… ведь без намеренной похоти… Поднялся и идешь! Ты теперь юноша! Помогай тебе, Господь!

В другой раз, зимой, обоз с сушеными грибами снова останавливается возле рынка, я мчусь умолить маму благословить меня отправиться с оказией к крестному. Хоть до каникул еще довольно далеко, но время мрачное: у нас свирепствует жуткий грипп, множество знакомых и соседей уже поумирало, – и мама соглашается. У меня же к крестному важнейший разговор…

Ах, милый, милый дедушка! Как и во все прошлые разы он понимает, утешает меня, возвращает мир в мою душу одним мудрым словом…

К сожалению, в этот раз он также сообщает мне, притом с поразительным спокойствием, что его время приблизилось и что очень скоро он покинет этот мир. От неожиданности и отчаяния у меня на глаза наворачиваются слезы. Но вот проходит день, другой, третий – ничего плохого не случается, дедушка, слава Богу, по-прежнему жив и здоров, и я понемногу успокаиваюсь.

Кроме того, в этот раз я нахожу в жизни крестного большие перемены: всё больше людей, прознав о его праведности и святости, пробираются в лесную чащу в надежде получить помощь: за драгоценным советом, утешением, а главное, исповедать душу. Это и понятно: ведь окрестные храмы порушены или закрыты и глухая избушка исповедника – всё, что у них осталось.

Дедушка принимает всех, не жалея сил. В то же время повторяет:

– Что ж вы, миленькие, ко мне, грешному-то, бегаете? Еще не все храмы порушены, устоит наша православная Церковь до самых последних времен. Не ленитесь, потрудитесь, поезжайте туда, где сияет ее свет! Да поторопитесь, ведь последние времена приблизились! Тогда, если и захотите, не сможете войти в храм…

Некоторым, которые жалуются на скорби и притеснения, он пророчествует:

– Ничего, миленькие, потерпите. Будут времена еще куда как худшие. Но Господь вас не оставит!