Русские апостолы. роман

Какие еще хлопоты и скорби, при такой-то райской жизни, как моя нынешняя? – удивляюсь я.

Однако ж довольно скоро я убеждаюсь, что не постиг, не оценил мудрого пророчествования старца. Еще как убеждаюсь!

Артель занимается изготовлением и продажей водки. При этом ни один член общины сам водки в рот не берет. В большом фабричном доме ни единого пьяницы. Хотя в округе – пьянство страшенное. Секрет такого замечательного трезвения прост: как кого заметят на пьянстве, сей же миг вон из общины, никакой выходной платы, с волчьим билетом! Хозяин Александр Павлович твердо почитает себя единственным, всевластным духовным руководителем и отцом своей общины и вотчины.

Одному Богу ведомо, сколько уж раз я старался ему объяснить, что изготовление и продажа водки – смертельный грех, даже если удается удержать от пьянства собственную артель. А нажитые деньги – от диавола. Всё впустую. На всё у него один ответ: мол, это так, значит, Богу угодно, и судьбой предопределено, а мое дело – заботиться об исправлениях червоточин нашего общего стада малого. До меня, мол, у него уж переслужила куча батюшек, да только ни один долго не удержался.

Теперь он и мне в лицо признается, что выискал-выбрал меня из многих кандидатов, что даже пришлось давать «на лапу» церковному начальству, чтобы заполучить молодого, способного батюшку. Купил, словно какой-нибудь плантатор, раба. И, кстати, обошелся я ему совсем не дешево.

В общем, чувствую, придет когда-нибудь этому предел, моему терпению, – когда и мне будет никак не возможно поступиться своими убеждениями.

Как бы то ни было, внутренняя жизнь общины течет строго по распорядку, раз и навсегда заведенному, по всем церковным уставам и канонам, в этом смысле, пенять мне абсолютно не на что.

Что ж, решил идти малыми шажками. Вот, уже на одном из первых собраний пришлось критиковать один из здешних обычаев, объяснять людям совершенно очевидное. Дело в том, что они считают «чужаками», которые не заслуживают справедливого отношения, не только некрещеных, но даже и православных, если те принадлежат другой, а не нашей общине. То есть происходит вопиющее: члены общины открыто, совершенно без всякого зазрения совести обсуждают между собой, как можно (и даже нужно!) обманывать, обирать, чужаков, в отношении которых скупость, жестокосердие, лицемерие не только не считается чем-то недопустимым, а наоборот – непременно обязательным и естественным. Они и не замечают (или не хотят замечать), что теперь и собственные, внутриобщинные добродетели, такие, как благотворительность и взаимопомощь – стали лишь формальностью, а по сути – одна корысть да скаредность. Просто волосы дыбом становятся.

Своей речью я вызывал всеобщее недоумение и замешательство. Если не сказать, возмущение. Оказывается, по общему мнению, на собраниях мне, священнику, вообще полагается помалкивать, а проповеди читать не здесь, а исключительно в церкви. Не говоря, чтобы критиковать заведенные порядки.

Какое страшное заблуждение! Разве слово Божье должно и позволено проповедовать лишь в храме?! Нет, мы обязаны быть христианами повсюду! В любой компании, обществе. Как среди верующих, так и среди тех, кто еще не знает Христа или сомневается. Само собой, если просто отвергать чужие верования и убеждения, этим никого не убедишь и не приведешь к Христу. Но твердо знать и провозглашать Символ нашей Веры – это уже шаг к победе над сатаной! С другой стороны, каждое пакостное слово, если тут же его не обличать, рано или поздно прорастет, словно ядовитое семя, к нашей общей погибели.

Вот, мне прямо в лицо говорят: занимайся ты, батя, своим серьезным церковным делом, а в наши дела, общественные и общинные, не лезь.

Но я терпеливо объясняю, что долг людей, облеченных саном, решительно участвовать в любой общественной жизни. А если какой-то мирянин не уважает какого-то священнослужителя и отрицает его участие в своей жизни, но принимает от него Причастие, то это в первую очередь недостойно самого такого верующего, и вера его вообще сомнительна. Если уж на то пошло, добрый мирянин обязан быть как Сим, покрывший наготу своего отца, – а если недоволен священниками и положением дел в церкви, должен сам идти в священнослужители и показать пример образцового служения. Недостойные священнослужители, может, и встречаются (хотя такие вовсе не правило), только Господь действует даже и через недостойных, так же, как и через достойных. Потому что священный сан – великая мистическая и нравственная сила.

Что ж, раз мои увещевания не действуют, придется прибегнуть к более строгим мерам… Однако сначала я должен тщательнее изучить своих «пасомых».

И тут какой-то парадокс! Когда они являются ко мне на индивидуальную исповедь, оказывается, что любой из них – совершенно обычный, тихий христианин, каждый вполне чистосердечно кается, держит себя скромно и кротко, у каждого в душе обычные пропорции и доброго и дурного. Но стоит им собраться вместе, мгновенно откуда-то появляется эта жестоковыйность, бесчувственность, упрямство. Не могу же я бодаться со всем стадом сразу! В общем и целом, мы ведь ладим друг с другом…

В общем и целом.

Вот и получается, если брать каждого по отдельности, у меня просто нет никаких причин для употребления строгих мер, вроде епитимьи или даже временного запрещения подходить к Чаше. Единственное, чем я могу на них воздействовать на исповеди – это не принимать покаяние сразу, а приказать отойти в сторонку и еще раз, хотя бы еще несколько минут, подумать о своих грехах. Ведь небрежной исповедью пред Господом человек ввергает себя еще в худшее положение!

Но вот однажды после долгой и внимательной беседы с Александром Павловичем на исповеди, и совершенно убедившись в его упорном нежелании менять свои зловредные взгляды, я твердо решаю, что на этот раз буду строг и запрещу ему подходить к Причастию. А он – он словно видит меня насквозь, и искусно втягивает в богословский спор, в самый неподходящий момент. Якобы смиренно интересуется, какое мое личное мнение, имеет ли священник моральное право, не говоря про законное, запретить человеку подходить к Чаше – основываясь, так сказать, единственно на своем субъективном впечатлении, посчитав исповедь человека недостаточно искренней или глубокой, по одной наружности? Может ли священник, в отсутствие особых, падательных грехов, запрещать кающемуся причащаться? Достоин или недостоин? Разве что у него имеются некие чудесные весы, чтобы взвешивать искренность человека! Допустим, священник имеет права запретить убийце. Но, как известно, сам Христос – взял да и простил разбойника. Да и как отличить чистосердечное покаяние от лицемерного? Тут какое-то отвратительное иезуитство! Эдак, чего доброго, когда-нибудь нами будут распоряжаться сплошные ханжи и лицемеры, и нам вовсе не видать Чаши!

– Вот вы, отец, – тихо, но с вызовом, и даже с какой-то угрозой, говорит Александр Павлович, – кем должны себя мнить, чтобы запрещать другому?

Я раскрываю рот, чтобы решительно объяснить, что я как священник и пастырь отвечаю за него не только пред своей совестью, но пред самим Богом… но Александр Павлович перебивает меня на полуслове и сообщает, что у него уже был как раз точно такой случай. Когда один священник запретил ему причащаться. Ему, видите ли, не понравилось, что Александр Павлович улыбнулся. По его мнению, человек обязан стоять перед исповедником, а не иначе как с жалобной, робкой физиономией.

– Вы ведь не можете знать, какой я внутри, отец мой, продолжает Александр Павлович. – И я не могу знать, какой вы. К тому же вы-то у нас новый человек. Да и вообще в церкви новичок. На вас столько всего навалилось, что вы просто не в состоянии различать сокровенные движения моей души. А что если эта улыбка у меня на лице означает, что я счастлив всякий раз, когда вхожу в дом Господа моего, только и всего? Можете вы это понять, отец?

Короче говоря, по мнению Александра Павловича, мой священнический сан и сам я – совершенно разные вещи. Следовательно, я для него, опять-таки, вроде наемного работника, которого он и община наняли, чтобы за приличное вознаграждение покупать себе Благодать Святого Духа.

То есть, претензии совершенно неслыханные: пастырь должен пасти стадо так, как это угодно стаду!

Несусветная глупость! Если не хуже. Пытаюсь объяснить ему, что это великое заблуждение – отделять сан от личности священника. Это прямая дорога к нападкам и осуждению самого понятия священства.

Однако он не желает ничего понимать. Наоборот, заявляет, что мое требование, чтобы он покаялся есть насилие не только над его личностью, но и над другими мирянами, а также духовный деспотизм в самом худшем смысле. К сожалению, это его обвинение тут же подхватывают и другие члены общины.

Теперь-то у меня уж нет сомнений, что Александр Павлович, будучи человеком, в общем, не плохим, волей не волей – является источником много дурного, что происходит в общине. Что ж, значит, я должен сделать всё, что в моих силах, и если нужно сверх того, чтобы вернуть его ко Христу.

К примеру, я вижу, он намеренно держит своих людей в беспросветном невежестве. Школа фабричная – одно название что школа. Два урока в неделю. Может, думает, что умнеть им вообще ни к чему. Но и они презирают ученье. Что оно дает в жизни? Учитель школьный беднее их. А не желающим учиться несчастных двух уроков в неделю – и то за глаза.

Каждый день ожидаю, что меня просто-напросто прогонят, но я полон решимости. Не хватало еще оказаться очередным батюшкой, которого купили как вещь, а затем как тряпку выбросили за ненадобностью!

Как ни удивительно, спасает моя прилежность и всяческая требовательность во всем, что касается богослужения, и моего досконального знания Литургии. Я охотно объясняю любую, даже самую малую подробность богослужения, да еще обширно цитирую по памяти соответствующие места из Писания и Соборов.

Так и живем – как кошка с собакой.

Однако странное дело: спустя некоторое время ситуация представляется мне совершенно в ином свете. Теперь вот не могу сказать с прежней уверенностью: то ли Александр Павлович правит общиной, то ли община диктует ему, заставляет его подчиняться своим настроениям. Он же один из них. Не хуже, но не лучше любого.

Не могу примириться также и с тем, что члены общины приходят в храм, стоят на литургии, словно на спиритическом сеансе, в ожидании какой-то магии. Даже лица у них становятся восторженно-неистовые, как будто каждый возглас священника для них колдовское заклинание, которое сделает их богатыми и здоровыми. Конечно, я и прежде знал о таком: о страстном желании чудес, что простые люди ждут от церкви волшебства, но теперь меня это смущает и огорчает до отчаяния.

Дальше больше. Вот еще одно «духовное» приобретение общины и Александра Павловича! Недавно выписали некоего чудодейственного святого угодника, перекупили у кого-то вместе с иконами и домовиной за огромные деньги и привезли к нам, поселили в отдельной избушке. Говорят, Василий (так все кличут старика) не просто необычайно силен в вере и благодати, но еще и великий знахарь-целитель. У нас это, оказывается, совершенно в порядке вещей: сманить к себе нужного человечка, – и никакого, мол, греха в этом нет.

Что ж, иду и я – повидать его.

Первым делом выгнал всю публику вон из избушки, чтобы испытать деда с глазу на глаз.

– Вот, – говорю грозно, – буду испытывать тебя, старик: введен ли ты, Василий, в соблазн и искушение или нет.

Дед с испугу возьми – и сразу расплачься. Вижу, никакой особой силы в нем нет, а только, может, немного возомнил о себе, как все мы грешные иногда способны. Покаялся он. Я его утешил, как мог. Наложил не слишком строгую епитимью. Теперь иногда навещаю. Храм он посещает, слава Богу, аккуратно, по всему видно, что встал на путь полного исправления.

Однако не так всё оказывается просто, как мне вначале показалось. Кое-кто из общинников, а то и люди со стороны, частенько ухитряются проникать к Василию конспиративно, чтобы получить от него «благодатную помощь». Да еще на меня озлобляются, что, мол, я его, этого святого человечка, затретировал. Но твердо веду свою политику.

Впрочем, по прошествии некоторого времени моя политика пересиливает. Не знаю, радоваться или горевать. Теперь все наши, Бог весть с чего, вдруг прониклись убеждением, что у меня в церкви «заклинания» не в пример сильнее и чудодейственнее, чем Василиевы, а сам я праведный и твердый, как библейский Аарон с жезлом. С этим я вообще ничего не могу поделать.

Кончилось тем, что в один прекрасный Александр Павлович потихоньку отправил Василия обратно, щедро наградив старика за испытания и скорби.

Однако случаи, наподобие как с Василием, случаются у нас с упорной регулярностью. Прямо как рецидивы какой-то заразы.

Однажды вся община, как один человек, включая Александра Павловича, возьми да и не явись на воскресную службу. С замирающим сердцем отслужил литургию и побежал сам не свой от страха на винокурню. Слава Богу, никто не угорел, никого не стравило. А оказалось, что в тайне от меня все снялись и поехали в какую-то дальнюю деревеньку, чтобы прикоснуться и получить благословение местной дурочки Пашеньки, прославившейся на всю округу своими пророческими и целительскими талантами.

История Пашеньки печальна. Родилась она калежкой-хромоножкой. Точнее, вообще не способной ходить. Родные родители, вместо жалости к ущербной, решили, что девочка есть какой-то их собственный воплощенный грех, который теперь вот всегда будет колоть им глаза, люто ее возненавидели. Всячески кляли-проклинали, желая, чтобы поскорее померла. А она всё не помирала. Когда ей исполнилось шесть годиков, они отселили ее в хибарку, вроде землянки, в дальнем конце огорода, где она и стала жить круглый год. Единственную милость, которую они ей оказывали, это погружали на садовую тележку и возили с собой в церковь. Хоть и слабенькая умом, девочка была очень набожная и радовалась, когда можно было причащаться, и старалась делать это еженедельно. Однако тамошний иерей почему-то решил, что сие – то есть еженедельное причастие – происходит у нее от гордыни, и запретил причащаться так часто.

Кстати, с этим батюшкой мы вместе учились на церковных курсах, я знаю его довольно хорошо, это добрый человек, учился весьма прилежно и, конечно, стал хорошим священником. Я поехал к нему в гости.

От него я узнал, под великим секретом, что в тот самый момент, когда он делал Пашеньке выговор за ее мнимую гордыню, увидел за спиной бедняжки саму Матерь Пречистую, которая укоризненно качала ему головой, впрочем, совершенно безмолвно и смиренно. Трудно сказать, видел ли Богородицу наяву или как сне, но словно каким-то внутренним зрением и слухом, всеми чувствами ощутил, что Матерь Божья напоминает ему о его собственных грехах. И тут же зарыдал, пал на колени: «Прости мне, Христа ради, Пашенька! – зашептал отроковице. – Принимай отныне Причастие столько раз, сколько тебе захочется!» Нанял также одну добрую женщину, которая как раз проживала недалеко от Пашенькиной земляночки и согласилась иногда ухаживать за калекой.

Поговорив с батюшкой, я оправляюсь к дурочке. Ничего сверхъестественного в ней не открываю. Обыкновенная деревенская юродивая, калека, замотана в тряпки, сплошь покрыта клопами. Но вот, что действительно изумительно: доброй женщине, которая ухаживает за ней и возится с ней постоянно, насекомые нисколько не досаждают. Вообще, на нее не прыгают. Не могу не засвидетельствовать сего чуда.

Разузнав, что и как, все обстоятельства, я нахожу возможным вступить в переговоры с родителями Пашеньки, чтобы отныне наша община взяла на себя расходы для лучшего жилища для калеки и перевезла Пашеньку в наше место под наш постоянный присмотр.

Но тут возникает неожиданное препятствие. Родители несчастной, оказываются не только жестокосердны, но еще и бессовестные скряги, считают, что мы просим себе Пашеньку «внаем» и заламывают такую цену, какую ни община, ни сам Александр Павлович (он присутствует при мне на переговорах, и особая щедрость его тоже никогда не отличала) платить не желают. Обе стороны, обезумев от скупости, забывают о благе самой подопечной. В итоге, так и не договорились.

А теперь вот приехал из той деревни мужик, привез скорбную новость. Пока отец Пашеньки с женой ездили на ярмарку продавать дёготь, а женщина, ухаживавшая за ней, тоже куда-то уехала, девочка заболела и померла – одна в своей земляночке.

Все наши, как в лихорадке, сразу засобирались, погнали в ту деревню – чтобы выкупить Пашенькины лохмотья и посуду, которые уже почитают чудодейственными и священными предметами.

Тут уж я ничего не могу поделать. Поехали, поделили, прихватили еще землицы с могилки, и разошлись довольные.