Русские апостолы. роман

– Да почему? – восклицает огорченный мужик.

– Запрещено! Запрещено!

– Хо-хо-хо! – покатывается со смеху женщина. – А дурачок-то выходит поумнее моего полоумного муженька!

– Похоже, что он не про себя, а про нас говорит, – вздыхает мужик. – Видно, очень скоро лишимся всего нажитого подчистую. И что ж нам теперь делать, куда бежать-спасаться? Или просто сидеть и ждать?..

– Бежать? Еще чего выдумал! – говорит жена. – Мы бедняки и ничего дурного не сделали. Будем жить как жили!

Как жили уже не живут. Выгнали прямо на мороз, на зимнюю дорогу, едва одетых, не разрешив взять с собой из дома ни одной вещи.

Бывает вообще нет охоты заходить в гости. Тогда просто сгружаю мешок с чужими грехами посреди дороги и сажусь на него. Так сижу, иногда даже по нескольку дней. Ведь всегда есть, о чем подумать. Но прохожие пристают с вопросами. Приходится открывать глаза и отвечать. Кто еще скажет им главное про жизнь. Без меня они как дети малые, ничего не смыслят. Вот, например, говорю одному человеку:

– Беги скорей домой, Максим Петрович! У тебя пожар!

Или другому:

– Сходи к куму, Максим Петрович, ежели он еще не помер!

Если кто-то дает мне деньги, сижу мну бумажки, перебираю грошики, а потом и бросаю-сею на дорогу: авось, что-нибудь вырастет!..

А однажды начинаю петь «заупокой».

– Кого это ты весь день хоронишь, Максим Петрович?

Но я не отвечаю. Только допев, говорю:

– Земля пухом! Хороните мертвецов!

Да и что толку объяснять людям неминуемое? Разве понять им, что в эту самую минут кого-то убивают, стреляют, топят?.. И так без конца…

Вот, пришел в храм и говорю мои самые отчаянные «Господи-помилуй». Не поднимаюсь с колен, всё бьюсь и бьюсь лбом о каменный пол, пока не расшибусь хорошенько. А люди смотрят на меня – ухохатываются. Даже батюшка вынужден шикнуть на хористок, прыскающих со смеху, глядя на мое усердие.

Выхожу из храма, иду по улице. Мальчишки пуляют в меня острыми камешками. Но ничуть не больно. Всё же, возвращаюсь, чтобы пожаловаться на них батюшке.

– Послушай, Максим Петрович, – с улыбкой утешает меня тот, – так уж нам полагается: потерпеть немножко, ради Христа…

– Точно так, Максим Петрович! – радуюсь я. – Как же иначе!

По правде сказать, вернулся-то я, чтобы лишний раз поговорить с батюшкой, когда народ разошелся. Мы ужасно любим потолковать друг с другом о разных умственных материях.

Теперь живу у благодетельницы. Как сыр в масле катаюсь. А батюшка ходит меня навещать. О его приходе я всегда предупреждаю мою набожную хозяйку заранее, чтобы она могла приготовиться. Батюшка наш – истинный святой праведник и угодник. Точно как другие праведники. Я-то знаю. И даже по секрету сообщил об этом хозяйке… Вот и сегодня, едва заслышав, что он обещался зайти, от радости и волнения она принимается хлопотать; носится из комнаты в комнату, прибирая, накрывая на стол, целый пир. Приходится даже немножко укротить.

– Не сегодня, не сегодня, дорогая, – говорю. – Сегодня мы с батюшкой совсем немножко потолкуем… Просто вот посидим здесь… – И показываю рукой на порожек.

– Да как же можно! – пугается хозяйка. – Что скажет батюшка!

– А вот и он! – кричу я. – Христос Воскресе, милый отец! – И приглашаю его присесть на приступочку.

Батюшка нисколько не возражает, доверяет мне всецело. Понимает, что я могу видеть-чувствовать то, чего он не может. И наоборот. Вот и получается, что мы с ним друг у друга еще одни глаза, уши, кожа.

– Ничего, ничего, – с улыбкой успокаивает он хозяйку. – Сделаем, как он говорит… Ну, как дела, Максим Петрович?

– Вот, – говорю ему, – хочу поменяться крестами. Я возьму твой, а ты мой.

– Как скажешь, Максим Петрович… – спокойно говорит он. Мы меняемся крестами. – Что теперь?

– Ничего. Просто посидим, отец. Помолчим. Как положено.

Сидим молчим. На пороге.

– Ну теперь, – говорю немного погодя, – ты, отец, иди домой, а мне нужно Псалтырь читать.

Он порывисто поднимается. Прежде чем уйти еще раз оглядывается, а лицо у бедного грустное-прегрустное. Пошел и заплакал. Видно, что и в этот раз всё понял: нужно поскорее возвращаться домой, чтобы успеть попрощаться с женой и детками…

В тот же день нас обоих берут под арест.

Когда за мной приходят милиционеры, моя добрая благодетельница всё допытывается у них, какое такое преступление мог совершить юродивый.

– Честно говоря, – хмуро признается старший, – лично нам он не мешает и ничего против него мы не имеем… Однако к нам приходит уже третья жалоба. Требуют взять его под арест… Так что, Максим Петрович, – поворачивается он ко мне, – давай собирайся и пойдем что ли…

Понимаю их. Куда им деваться. Председатель колхоза и его сынок-тракторист уж очень меня не полюбили, всё ябедничают властям.

А собирать-то мне и нечего. Мешок с камнями – вот всегда под рукой. Так что усаживаюсь в сани без долгих разговоров и мешок укладываю рядышком. Но только мешок милиционеры, еще до того, как тронуться, сразу отобрали и выбросили в канаву.

Едем по улице. Не спеша. Знакомая женщина спрашивает:

– Куда путь держите, Максим Петрович?

– Туда откуда не видать. На обед с царем-батюшкой. Так-то.

Она крестит меня, а я ее. Всё слава Богу.

Ну вот, сижу в тюрьме. Раньше это был монастырь. Кельи стали камерами. Почти ничего не изменилось. Битком-набиты церковным людом: священниками, дьяконами, монахами, даже схимниками. Все они замышляли против советской власти. Но есть и коммунисты, попавшие под чистку. Ну, эти понятно. Есть и женщины. Есть уголовники. Есть даже детишки, посаженные за кражу колосков. Есть даже шпионы-цыгане. Прям столпотворение Вавилонское.

Большинство ужасно оголодали. Жалко их. Приходится отдавать им весь свой паек.

– Да ведь ты сам голодный, дурачок! – говорят мне иные.

– Спаси Господи, – отвечаю. – Берите, берите, милые.

Здесь столько арестованных, что до меня никак не дойдет очередь. Весь истомился. Сижу, сижу… Но вот радость нежданно-негаданно: еще раз встречаю дорогого батюшку. Издалека и не признал его с первого взгляда. Лицо сильно посинело и опухшее. И борода, и волосья исчезли. Повыдергивали – волосок за волоском. А глаза всё такие же добрые. Говорит, что следователи, должно быть, не знают, за что его осудить, а сам он себя никак не хочет оговаривать. Впрочем, потом решили: раз призывал народ в церковь и не отказываться от веры, то этого вполне достаточно.

– Теперь, наверное, скоро расстреляют, – вздыхает бедный.

Слава Богу, хоть немножко могу за ним поухаживать, поуспокаивать.

Потом и меня вызывают для допроса. Но я говорю им сразу: