Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»

– А если и выйдем… Ты думаешь, наши мучения кончились? Думаешь, спишут судимость после этой атаки? Как бы еще пару месяцев «шуры» не накинули.

– Тихо!

– Что это?

Где-то вверху, за гребнем высоты, послышался вначале глухой и смутный, а потом более отчетливый и мощный рокот моторов. Он то затихал на мгновение, то снова возобновлялся, уже отчетливее и ближе.

– Танки подтягивают. Вот что это.

– Гудят, проклятые. Сильно ж мы их тут напугали своими саперными лопатками.

– Танки. Или самоходки.

– Если самоходки, дело паршивое. В Козловке на левом фланге «фердинанд» за несколько минут полвзвода выбил. И ушел. А в Закрутом они сколько наших танков пожгли. Я видел. Как раз перед нашими окопами «валентайны» и «тридцатьчетверки» вперед пошли. Мы обрадовались, думали, ну все, прорвались, сейчас и мы пойдем. Трофеи собирать. Какое там! Как даст-даст – и броня насквозь, с выходом. Ему с такой пушкой – что «валентайн», что «тридцатьчетверка». Танкистов много погорело. Вот уже где страшно воевать, товарищ лейтенант, так это в танке.

– Подводят. Значит, скоро наступление. Они это знают точно.

– Откуда?

– Авиаразведка. Наши из тылов войска подводят, технику. А они эти передвижения засекают.

– Во! Во! Слышите? И в той стороне задвигались. Если так, то им сейчас не до нас. Небось вовсю лопатками работают, окапывают свою технику и боеприпасы. Сползаю-ка я к немцу. А?

– Ну, давай. Только, если что, сразу назад. Никакой стрельбы. Понял?

– Ничего. Если что, Соцкий поможет.

Олейников поставил винтовку в угол окопа, осторожно выглянул через насыпанный брустверок, некоторое время наблюдал за немецкой траншеей. Ратников тоже встал. И сразу почувствовал, насколько теплее внизу, в окопе. С северной стороны, от леса, тянуло холодным низовым ветром. Ратникова начало знобить. Мокрая от пота гимнастерка все еще прилипала к лопаткам, холодила спину. В левый разорванный до плеча рукав задувало, как в трубу. В локте саднило. Похоже, локоть выбит и начал опухать. Он потянул к себе винтовку, перехватил ее за штык и тут же брезгливо разжал и отдернул руку. Штык был покрыт бурой слизью, особенно в пазах. Он ухватил клок соломы со дна окопа и принялся торопливо отчищать штык.

Олейников вскоре вернулся. Он перебросил через бруствер кожаный ранец, потом пропихнул немецкую шинель и, наконец, с автоматом на шее свалился в окоп сам. Он был возбужден, похохатывал, блестя глазами:

– Вот, командир, ехал было мимо, да завернул ко дыму… Одним словом, какую-никакую одежонку вам раздобыл. Накиньте-ка, примерьте обновку. Вижу, колотит вас. Так малярия начинается. Паршивая штука. – Олейников снова перешел на «вы». Но ненадолго. – А посмотри, как хорошо сшита. И сукно что надо.

Ратников осмотрел шинель, как, наверное, осматривают на базаре не новую, но нужную вещь, отряхнул ее от налипшей земли и накинул на плечи.

– Там их двое лежат. Видать, и вправду Соцкий срезал. К другому я не пополз. Патронов вот прихватил. Три рожка. Так что пока живем. А ранец, гляди, доверху набит. – И он по-хозяйски похлопал по потертой коже ранца, откинул верх и понюхал содержимое. – Немцем воняет.

Олейников вынул сверток, лежавший сверху. Это была пара чистого белья. Хлопчатобумажные кальсоны и рубаха.

– Во! И они подштанники носят! На банный день, видать, выдали. Холодно без подштанников в чужой земле сидеть.

Ратников опустился на колени, стараясь плотнее укутаться в немецкую шинель. Шинель действительно пахла чужим человеком, и это вызывало брезгливость, иногда даже подступала тошнота, но желание согреться и унять дрожь было сильнее. И он, кажется, начал немного согреваться и успокаиваться. Во всяком случае уже не задувало в разорванный рукав и не пробирало до костей. Хотя дрожь не проходила. Трясло разом, накатывало неожиданными короткими приступами, с которыми невозможно было справиться. На лбу выступил холодный пот. Сознание туманилось, как после внезапно прерванного сна. «Неужели заболеваю, – подумал Ратников. – Только этого не хватало». Усилием воли он выхватывал себя из состояния оцепенения и прислушивался к тому, что же все-таки происходило в нем.

Но надо было слушать. Слушать, что происходит за окопом, в стороне высоты. Там, на высоте, похоже, ничего особенного не происходило. Затихли даже моторы самоходок. Ратников был уверен, что немцы, боясь танковой атаки, выдвинули вперед именно самоходки. Не верили, что иваны снова пойдут в атаку одной пехотой. Самоходки… Конечно, самоходки. Как под Закрутым. Там они встретили нас хорошо. Минные поля. Заграждения. Колючая проволока. А узкие проходы перекрыли средствами ПТО. В том числе и самоходками. Много наших танков сожгли именно они, самоходки. Ратников вспомнил, как после боя, когда их, остатки штрафной роты, отводили назад, они шли мимо сгоревших «тридцатьчетверок» и «валентайнов», как качалось над ними, еще не остывшими, марево, как плавились в воздухе запахи окалины и человеческого мяса. Его снова замутило, затрясло.

Вверху все было тихо, и это расслабляло. Появлялось непреодолимое желание поспать – хотя бы пять-десять минут. Чтобы действительно не уснуть, Ратников рассеянно наблюдал за Олейниковым, за тем, как тот деловито и расторопно разбирал содержимое немецкого ранца. И, наблюдая за своим солдатом, он испытывал и неловкость, и любопытство одновременно. Раньше бы сделал замечание. Или ушел бы в другой окоп, чтобы не мешать пиру победителей. А теперь он смотрел на личные вещи убитого глазами своего бойца.

Кто он, этот немец, пришедший на их, Ратникова и Олейникова, землю? Почему он нахлынул на их города и села с такой жестокостью и алчностью? И что он, вчерашний победитель, разбивший многие наши армии и взявший в плен десятки окруженных дивизий и полков, думает теперь, когда отступает по всем фронтам?

Ничего он уже не думает. Лежит. Коченеет. И ранец с его личными вещами разбирает Олейников. И половину этих вещей он выбросит или зароет на дне окопа.

Однажды взвод Ратникова захватил немецкий обоз. Обоз был небольшой, несколько подвод. Полк наступал. Перед сумерками, когда уже зашло солнце и воздух густел и становился влажным и пахучим, рассеянная цепь его взвода вышла к опушке леса и там, в неглубокой пологой лощинке, которую с поля было не видать, на переезде у разбитого авиацией моста наткнулась на обоз отступающих немцев. Ездовые сдаваться не захотели, открыли огонь из карабинов. День прошел без особых происшествий, а тут сразу двое раненых: сержант, командир третьего отделения, и один боец, шедший с ним рядом. Взвод залег. Ратников приказал пулеметчикам дать несколько очередей. Пулеметы тут же заработали. Стреляли Олейников и Маркин, пожилой, лет сорока пяти боец из тульских ополченцев, которого молодые солдаты звали «дядькой». Возле переезда сразу началась паника. Кони полезли через вывернутые из земли сваи и бревна раскиданного накатника, затрещали оглобли и постромки. Немцы побросали повозки, побежали к лесу. Их тут же, на опушке, всех и положили. До леса не добежал никто. Пулеметчики израсходовали по полному диску. Торопливо и азартно, чтобы не упустить никого, стреляли из винтовок солдаты. Кто лежа, кто с колена, а кто и встав во весь рост. Стрелял из своего табельного «ТТ» и он, лейтенант Ратников. Когда добрались до подвод, обнаружили, что нагружены они мешками с мукой, сахаром и крупами. Ох, и попировали ж они в тот раз! Несколько мешков белого, как снег, пиленого сахара солдаты тут же заслуженно разобрали по «сидорам». Кто позапасливей да поумней, прихватил круп и мучицы. Когда долго нет кухни и нет даже вестей, где она, по какой такой долгой дороге догоняет их наступающую роту, и мука да горсточка круп за великое счастье. Зачерпнул в котелок воды, поставил на костерок, посыпал туда мучицы, размешал. Попьет солдат такой болтушки, угостит товарища, который в обмен ему оставит недокуренный «сорок», и уже не так тягостна война.

Остальное добро в тот раз отправили в обоз, сдали старшине Хомичу. Вот уж кто был безмерно рад такому солидному приварку, нежданно-негаданно свалившемуся на роту.

Хомич хлопотал перед ротным, чтобы его, лейтенанта Ратникова, и пулеметчиков наградили медалями «За боевые заслуги», потому как заслуги действительно налицо. Да еще и мука, сахар, крупы в придачу. Ротный сказал Хомичу, чтобы о приварке помалкивал, иначе трофей придется сдать на полковой продсклад по описи. Есть приказ: все продовольствие, захваченное в качестве трофея, даже зерно, сдавать по назначению. Лошадей тоже ротный зажал. И правильно сделал.

После боестолкновения на переезде к ним прибежал от ротного посыльный, поинтересовался, что за стрельба, осмотрел убитых и передал приказ: прекратить движение и занять оборону по опушке леса фронтом на северо-запад.

Вот тогда-то, наспех отрыв окопы, солдаты и занялись немцами.

Убитых было пятеро. Четверо солдат и офицер. Офицер лежал на опушке, он успел убежать дальше всех. Возможно, ездовые потому и открыли огонь, что хотели спасти своего командира. Фуражка его с высоко задранной тульей и красивой кокардой на черной тулье отлетела далеко в сторону. Кто-то из подошедших наклонился, поднял ее и сказал:

– Одеколоном пахнет.

Рядом с убитым лежал офицерский «парабеллум». А на руке, закинутой за голову, желтым блеском сияли золотые часы на позолоченном, слегка потертом браслете и обручальное кольцо. Немцу было около сорока. Немолодой.

Ратников поднял «парабеллум» и снял его с боевого взвода. Половина обоймы оказалась израсходованной.

Пуля попала офицеру в спину и вышла под горлом, раздробив ключицу. По розовым, острым, как шильца, косточкам уже ползали мухи. На землю он падал, видимо, уже мертвым. Когда Ратников нагнулся за трофеем, мухи, жадно сосавшие кровь, нехотя слетели с кормежки и, будто пьяные, заметались внизу, время от времени врезаясь то в голенища сапог Ратникова, то в ботинки солдат. Одна из них ударила Ратникова в переносицу, скользнула вниз и зацепилась лапками за губу. Он в ужасе отмахнулся. Его тогда едва не стошнило.

Вот и сейчас крупная, с мохнатой спинкой муха, невесть откуда взявшаяся в эту пору, ползала по штыку винтовки. Ратников с отвращением следил за ее деловитой суетой. Муха перебирала своими проворными лапками, ловко присасывалась длинным хоботком то там, то там. Штык Ратников так и не смог отчистить как следует. Штык надо было где-то помыть, а потом хорошенько протереть ветошью. Иначе запахнет и покроется ржавчиной.

– А часики хорошие, швейцарские. Такие больших денег стоят, – сказал тогда на опушке кто-то из солдат, стоявших рядом.

На те часы многие посматривали. Но молчали. И Ратников понял, что этого убитого офицера, с его золотыми швейцарскими часами, взвод отдавал ему. Честный трофей, взятый в бою.

Пулеметчик Олейников, тоже тогда оказавшийся на той опушке, кивнул на «парабеллум», который Ратников все еще держал в руке, и сказал:

– Это правильно, товарищ лейтенант, при рати железо дороже золота. Но часы все же заберите себе. Вам они куда нужнее.

– Берите, берите, – посоветовал и другой пулеметчик, дядька Маркин. – Ваши-то больно старенькие, циферблат, гляжу, слепой совсем. – И дядька Маркин покачал головой, глядя на убитого. – Так-то оно, ребятки, и бывает: голова пропала, а шапка цела…

Часы у Ратникова действительно были старые, затертые, с выгоревшим циферблатом и сколотым стеклышком. К тому же иногда выпадала заводная головка, и, чтобы не потерять ее, он время от времени трогал часы указательным пальцем, всякий раз подпихивая головку на место.

Искушение он тогда поборол. О своих часах сказал:

– Подарок отца.

– Заберите. С вашими, хоть они вам и дороги, до Берлина нашему взводу, пожалуй, не дойти. – И дядька Маркин улыбнулся и поправил пальцем усы.

Солдаты вдруг начали торопливо расходиться. И Ратников понял, что или Олейников, или дядька Маркин украдкой махнули им: мол, нечего вам тут делать, пусть лейтенант сам со своим трофеем решает…

Он посмотрел на убитого еще раз, на густой чуб светло-русых волос, на закинутую за голову, будто во сне, руку с золотыми швейцарскими часами и обручальным кольцом и подумал: «Возьму, а завтра на такой же опушке и меня… И с моей руки, вот так же облепленной мухами, брезгливо сорвут эти часы…» И он сунул «парабеллум» в полевую сумку, перешагнул через убитого и побежал догонять своих солдат.

На другой день он приказал убрать убитых подальше от позиций. Стоял июль. Жара. За ночь трупы разнесло, потянуло жутким, проникающим буквально всюду, запахом. Полетели мухи. Они забирались в окопы, в трещины сапог и ботинок, в солдатские котелки.

Ратников проходил мимо, когда взваливали на поперечины березовой волокуши офицера. Ни часов, ни золотого кольца на его руке уже не было.