Бетховен

На первом этаже Людвиг остановился, поправив парик, плотно нахлобучил меховую шапку.

– Кутайся плотнее, декабрь на дворе, -зачем-то сказал Иоганн.

– Да что ты говоришь. Крестины отметим у госпожи Баум. У нее большая зала и камин. Тебя завтра на весь день отпускаю, сам договорюсь. В церковь пораньше, часам к трем, а там и за стол.

Уже у самой двери:

– Кто в крестные?

– Пусть она и будет и …может… ты…

Старик еще крепче нахлобучил на глаза шапку, низко нагнул голову, отвернулся.

– Людвигом… значит…

– Да. Если не против.

Людвиг резко махнул рукой.

– Закрывай дверь-застудишь малого..Сейчас к Саломонам и Рисам. В церковь они не пойдут, но за столом хочу их видеть.

– Не поздно? -спросил сын.

– Еще семи нет.

Иоганн поспешил закрыть дверь. Быстро забежал в свою комнатку и выглянул в окно. За пеленой снега при ясном свете месяца огромная фигура старого капельмейстера удалялась вдоль узкой улочки. Полы шубы развевались на ветру, трость зло отбивалась от пурги, словно пугая невидимое белое чудище. За спиной капельмейстера белый пух крутился, извивался белой стайкой. «Смешной он и чудаковатый», -подумалось Иоганну и на сердце улеглась обида на отца. Тем более, по сути, ведь он прав.

Людвиг действительно был зол на единственного сына. Уж на него-то он возлагал свои нехитрые надежды. Конечно, Иоганн звезд с неба не хватает, исправно тянет лямку скрипача, певца в капелле и оркестре князя. Первый министр фон Бальдербуш им доволен, впрочем, непонятно, из-за чего или благодаря кому. Конечно ему, Людвигу. Это он

прикрывает прогулы, запои и прочие шалости сына, не будь его, сидеть бы его Иоганну в каком-нибудь кабачке и пиликать на своей скрипочке за стакан вина и ломоть селедки. А

начиналось все так хорошо. При хорошем поведении и прилежании мог бы и его Иоганн выбиться в капельмейстеры и там, глядишь, свою торговлю вином можно было передать ему. А лет через двадцать собственный дом, прислуга, экономка, серебро на столе, счет в кармане и смерть в почете и уважении. Впрочем, о смерти ему, Людвигу, еще рано думать. Лет на десять его должно хватить. И занесла же его сына нелегкая в юности в захолустье как

городок Эренбрейтштейн (ну и словечко!) и все та же злая судьбина свела с дочкой повара и уже вдовой лакея Магдаленой Каверих. Сын говорит «не лакея, а камердинера», а

какая к черту разница! Высокая, на полторы головы выше мужа, худая аж скулы просвечивают

носатая с большими испуганными черными глазами девица. Сядет в уголке, глазища таращит

«да, отец», «нет, отец» – весь разговор. Иногда плачет, шмыгает длинным носом и все равно молчит. Понятное дело- не только по росту но и по уму эта дочка повара выше его Иоганна. Уж это старик Людвиг сразу приметил, но гордость не дает признаться-не ровня она сыну.

В хорошую погоду от дома Фишера до дома Саломона десять минут ходу, но в эту погоду и с такой шубой Людвиг едва доковылял за двадцать. Порыв ветра несколько раз сбивал с него шапку, и Людвиг хватался за парик, зло отгоняя снежную метель тростью, словно сражаясь с невидимым великаном, хрипел, кашлял, ногами расчищая дорогу. Вот, наконец, и дом Саломонов. На первом этаже бледный свет. Громко и долго стучал. Дверь отворила дочь.

– Ой, Ван Бетховен! Заходите, заходите.

Капельмейстер поспешил закрыть за собой дверь. С лестницы спускался сам хозяин

– Что случилось?

– Да ничего особенного. Завтра крестины, вот решили собраться все у госпожи Баум часам к пяти. Сейчас темнеет рано.

– Да, да. С первенцем Вас!

Людвиг кивнул.

– Днем крестины, а к пяти, я думаю как раз, -еще раз уточнил Людвиг.

– А кто крестные? -спросил Саломон.

– Госпожа Баум и я.

– Значит внук Людвиг?

Капельмейстер заколебался, смешно нагнув голову, запрятал глаза под самую шапку.

– Они решили… сами… я-то… что..

Дочь Саломона не утерпела.

– Знаем, в честь кого.

– В общем, сбор у нее, -уже уверенно произнес Людвиг и глубоко закутался в шубу. Быстро закрыл за собой дверь.

Проводив отца, Иоганн поспешил в комнату жены. Магдалена не спала. Она и до родов не отличалась здоровьем, а сейчас на лице остался лишь острый нос и темные круги под глазами. Сами глаза, как два уголька, сверкали затухая и загораясь в полумраке. Она тяжело дышала, младенца положила рядом с собой, укутала еще одним одеялом. Так, конечно, теплее. Окно, в летнюю погоду дарящее свет и тепло, задернуто пледом и на вторые рамы просто нет денег. Щели в раме заткнуты тряпьем и в камине лишь одно

полено, а на столе одна свеча. Комната скупо обставлена: все лишь самое нужное. Большая кровать под балдахином, два стула, рукомойник, старый платяной шкаф и рукомойник тумбочка. Вот и вся обстановка. В полутьме Иоганн споткнулся о маленький табурет.

– Зажги еще одну свечу, -тихо сказала Магдалена.

– Да ладно. Привык. Как он?

– Спит. Я покормила и он сразу уснул. Я, кажется, тоже вздремнула. Был отец?

– Да.

– Я чувствовала. Словно сквозь сон голоса и я или сплю или брежу. Он как…

– Нормально. Все хорошо. Мы даже улыбнулись друг другу.

– Почему он не зашел, не посмотрел внука? Он по-прежнему не любит меня?

Иоганн засуетился. Пересев на кровать, он осторожно умастился около младенца. Взяв в

свою ладонь худую и холодную, как лед, ладонь жены сжал ее, поднес к губам, нежно подышал на нее.

– Успокойся, все хорошо. Он очень рад внуку, но сейчас просто не до того-надо договорится о крестинах на завтра и небольшом празднике в твою честь. Вот…

В доказательство своих слов он выложил на одеяло несколько золотых монет, данных отцом.