Бетховен

– Вот это-слава, -тихо прошептал на ухо Людвигу Рис-младший.

– Мне это точно не грозит, -чуть зло произнес так же тихо Людвиг. Всех музыкантов усадили за самый дальний стол. Оттуда плохо видно и почти ничего не слышно, но смех и громкие шутки иногда достигают и дальнего стола.

– Хорошо, что еще не с кучерами и поварами, -заметил Нефэ.

– Но к музыке нас точно позовут, без нас не обойдутся.

Это как сказать.

Через два дня Лорхен спрашивала у Людвига о подробностях.

– Что сказал Гайдн? Как он себя чувствует? Что решил с тобой? Когда ты едешь?

На половину этих вопросов Людвиг мог ответить, а вот о сроках…

– Сейчас не знаешь чего ждать через неделю, а тем более месяц, -уклончиво сказал он.

Вошедшая в комнату Элеонора поддержала Людвига, но с легкой укоризной добавила:

– Да, это верно, но это все твои любимые…

Она замялась, с трудом произнося новое для немцев слово-«санкюлоты».

– …санкюлоты или, как их…

Людвиг тоже уже слышал это слово. В кабачке у Хойзера, в ресторанчике у вдовы Кох и ее очаровательных дочек только и разговоров, что о последних событиях за Рейном. Кто с радостью, кто с волнением, кто с нескрываемым злорадством, но все с интересом проговаривают слухи и газетные сплетни. Старики, понятное дело, ворчат: дернула же

нечистая ввязаться еще и с турками, а что турки австриякам сделали? пусть русские и разбираются. У знати свои аргументы-высокая политика,«людоеды» -французы, они еще

пожалеют, что так относятся к избранникам божьим. Бедный Людовик, бедная Мария-Антуанетта! Разное говорят.

А уже с весны этого года новости начали прибывать подобно снежному кому.

В апреле франция объявила войну императору Францу, в сентябре под Вальми какие-то нищие разбили самих пруссаков, а в ноябре выгнали австрийцев из Бельгии. Война вплотную подходила к берегам Рейна.

– Все-таки решил? -спрашивает отец.

– Да. Здесь делать нечего. Французы уже в Майнце, через неделю будут в Бонне.

Иоганн молча кивает. Последние несколько дней он подозрительно трезв и спокоен. Он все понял и смирился. Смирились и братья. Иоганн пристроен учеником аптекаря, Каспар пока в капелле князя, но Людвиг при первой же возможности заберет его в Вену.

– Когда вернешся? -все еще с надеждой спрашивает отец.

– Постараюсь не возвращаться, -прямо ответил Людвиг.

Отец глубоко выдохнул.

– Я всегда чувствовал, что ты станешь большим господином. Может, я чего-то… не так… но ты пойми: я всю жизнь горбился и гнулся для того, что бы вывести вас в люди, а получилось,

что ты…

Отец не договорил. Он опять начинает плакать. Как всегда, немного смешно, обиженно.

Сидит на скрипучей старой кровати и просто плачет. У Людвига ком в горле.

– Я выйду, надо попрощаться с друзьями.

Отец молчит. Вместо него говорит Каспар:

– Архиепископ тебе что-то обещал?

– Ему сейчас не до меня, но Вальдштейн поклялся, что добьется для меня содержания хоть на

текущий год. Впрочем, маловероятно. Еще неделю я протяну здесь, а к ноябрю точно уеду. Решу вопрос с деньгами и письмами в Вену. Просто так я уже не появлюсь, опыт есть.

– Надо написать доверенность на получение денег, нам с братом на руки не дадут, а отец… сам понимаешь…

Людвиг уже совсем взрослый. Спокойно вынимает из большого кармана длинную трубку,

не спеша раскуривает. Пускает дым, наблюдая за прозрачной струйкой. Каспар с восхищением смотрит на старшего брата.

– Да, правильно. Это я точно решу через Зальма. С вами будут Брейнинги, они в случае чего помогут. В оркестре держись Рейхи, он верный друг. Рис будет писать мне от вашего имени и

по необходимости перешлет помощь от архиепископа.

Младший брат Иоганн вышел за ворота провести Людвига.

– Куда сейчас?

– Просто хочу побыть один. Последние теплые деньки на родине.

Людвиг не спеша пошел по вечерним улочкам Бонна, стараясь припоминать все те места, с которыми была связана его жизнь в родном городе. Дом Брейнингов- его вторая семья, здание ратуши, церковь Св. Ремигия- его там крестили, за городом в поле- кладбище. Остатки полевых

цветов на могилу маме, рыночная площадь-кабачок вдовы Кох- место веселых праздников и сердечных переживаний. Наконец величественная лента Рейна. Здесь, у самой воды, старое

сломанное дерево и огромный кряжистый пень. Вот около этого обрубка они с» дедой»

собирали в маленькую стеклянную шкатулку майских жуков и стрекоз. Как смешно тогда ловил их дед- капельмейстер. Большой трехугольной шляпой осторожно накрывал насекомых и смеялся громче Людвига. Потом поднимал… оп… а жук исчез… Куда? А кораблики из коры этого дерева и большого широкого листка папоротника вместо паруса. Главное-это не заходить глубоко, течение здесь не сильное, но глубина изрядна.«Деда»крепко держит

Людвига за воротничок, а Людвиг рукой норовит оттолкнуть неуклюжую щепку подальше,

на глубину. Табачный дым согревает душу, навевает мысли от которых теплеет.

Сильный осенний ветер гонит коричневую волну вдаль, в сумрак. Людвиг садиться на полусгнивший ствол. Вот так спокойно и мирно сидеть и вспоминать. Кто-то из древних сказал, что нет лучшей доли чем в горестях вспоминать о светлых днях. Кажется так. Вот и мать всегда оставляла на этом огромном пне или книгу или корзинку с едой или шитье. Сама

приподнимала подол, входила по колени в теплую летнюю волну. Улыбается. Рукой приглашает Людвига и Каспара. Людвиг уже совсем взрослый и не боится, а трехлетний Каспар начинает плакать, тянет к матери ручки.

– Какой же он плакса, -зло говорит Людвиг, но мама берет его на руки и входит в воду. Смеется,