Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Месяца два спустя произвели денежную реформу. На смену широким и длинным кускам бумаги, явились явно укорочённые ассигнации, но копейки остались прежними. Эти, как и прочие не столь очевидные, детали реформы служили темой оживлённых обсуждений на кухне. В попытке приобщиться к миру взрослых, по ходу очередных дебатов я встал посреди кухни и заявил, что новые однорублёвые бумажки отвратительно желты, а Ленин на них даже и на Ленина-то не похож, а прям тебе чёрт какой-то. Папа бросил краткий взгляд на пару соседей участвовавших в дискуссии и резко приказал не лезть в разговоры взрослых, а сейчас же отправляться в детскую.

Чувствуя себя оскорблённым, я всё-таки унёс обиду молча. Выходит Баба Марфа может говорить что ей вздумается, а мне нельзя? Тем более, что мне уже случалось слышать восхищение моим умом, когда Мама болтала с соседками: —«Он иногда такие задаёт вопросы, что даже и меня в тупик ставят». После этих её слов я чувствовал гордое пощипывание в носу, как после ситра или минералки с пузырьками.

(…не тут ли корни моей мегаломании? Однако взбучка при обсуждении новых денег послужила мне хорошим уроком – не плагиатничай у бабки, а умничай своим, если отыщется, конечно…

И кстати, о носе. В домах других людей, в соседних квартирах или в отдельных домиках, как у Папиного друга Зацепина, всегда чувствуешь какой-то запах. Не обязательно противный, но всегда, и только у нас дома никогда ничем таким не пахнет…)

В то лето взрослые кварталов Горки увлеклись волейболом. После работы и домашних дел Мама одевала спортивный костюм и отправлялась на волейбольную площадку, до которой рукой подать – через дорогу и к песчаному боку Бугорка, похожего на какой-то холм из Русских Былин… Игра велась «на вылет», команды сменяли одна другую до бархатистой ночной темени, что сгущалась вокруг жёлтого света лампы на одиноком деревянном столбе рядом с волейбольной площадкой. Игроки кричали друг другу упрёки или азартно пререкались с командой по ту сторону сетки, но с судьёй никто не смел спорить, потому что он высоко сидел и у него был свисток.

Болельщики менялись тоже. Они приходили и уходили, орали по ходу игры, загодя сколачивали свои команды на смену проигрывающей, били на себе комаров наседающих из темноты или отгребали прочь их пискливые полчища широколистыми ветками… И я там был, и комаров кормил, но они всего лишь невнятное припоминание, зато память уважительно хранит то редкостное ощущение породнённости, единства – всё это мы, мы все свои, мы – люди. Жаль, что кому-то из нас пора уходить, но—посмотри! – вон ещё подходят. Наши. Мы.

(…так давно всё это было… до того как TV и WIFI разделили и рассовали нас по отдельным камерам…)

~ ~ ~

С приближением осени Мама начала обучать меня чтению Азбуки, где множество картинок, а буквы нанизаны на чёрточки, чтоб легче складывались в слова. Но буквы, даже нашампуренные, упирались и не хотели стать словами. Иногда, чтоб сократить азбучные муки, я мухлевал и, рассмотрев картинку рядом с буквами, объявлял: —«Лы-у-ны-а… Луна!» Но Мама отвечала: —«Не ври. Это «Ме-сяц».

Я эхал, пыхал и принимался снова превращать слоги в слова и через пару недель или через три, ну ладно, спустя месяц, мог нараспев вычитывать из конца книги про комбайн, что косит колосья в колхозном поле…

На Бабе Марфе никак не сказалось заявление Юрия Гагарина на встрече с журналистами, что пока он там летал, то никакого Бога в небесах не видел. Наоборот, она начала настойчиво и скрытно вести анти-атеистическую пропаганду среди подрастающего меня, чтобы втихаря сделать своего старшего внука верующим. Она ежедневно советовала мне поиметь ввиду, что Бог всё знает, всё-всё может и, между прочим, в состоянии исполнить любое желание. А всё за что? Да просто в обмен на ежедневные молитвы – всего и делов то! Пустяк же, правда? Зато в школе, с Божьей помощью, у меня всё пойдёт как по маслу. Захотел получить «пятёрочку»? Помолись и – получи! Честный обмен, а?.

И я дрогнул. Впал в соблазн и, продолжая таиться и внешне ничем не показывая, я стал секретным верующим. Эта скрытность исключала возможность расспросить и выведать что полагается верующему делать конкретно. Неподкованность в Боговедении вынудила неуча к пользованию обрядами собственного производства. Спускаясь играть во Двор, я на минутку заскакивал в самое укромное место в подъезде – за узкую подвальную дверь и там, в темноте, говорил, не вслух даже, а про себя, в уме, то есть: —«Ну ладно, Бог. Сам всё знаешь. Видишь же, крещусь вот». И я накладывал крестное знамение, примерно в области пупка…

Однако, когда до школы осталось только два дня, что-то во мне взбеленилось и я стал Богоотступником. Я отрёкся от Него. И сделал это не таясь. И очень громко. Я вышел в чисто поле рядом с Мусоркой и что есть мочи прокричал «Бога нет!» Крик прозвучал в пустой предвечерней тиши без отклика, без эха. Одиноко как-то. И хотя вокруг никого не было—ну ни души—я всё же принял меры предосторожности, просто на всякий. Ведь если всё ж случайно кто услышит, скажем, из-за за забора вокруг мусорных баков, то сразу угадает: «Ага! Раз этот мальчик тут орёт, что Бога нет, то и дураку ясно – он перед этим верил в Какого-то Него». А это просто стыд для мальчика, который не сегодня завтра станет школьником. По такой веской причине, вместо отчётливо и чистого Богохульного отречения, я выкрикнул его неясными гласными: «Ы-ы ы!». Но всё же громко…

Ничего не произошло…

Обернув лицо кверху, я проорал «Ы-ы ы!» ещё раз, а затем, в виде финальной точки моим отношениям с Богом, плюнул в небо. Ни грома, ни молнии в ответ. Только щеки ощутили измельчённые капельки слюны, что шли на посадку. Не точка вышла, а многоточие. Ну да не велика разница. И с лёгкой душой пошёл я домой, освобождённый.

~ ~ ~

(…микроскопические слюнные осадки окропившие, в результате Богоборческого плевка в небо, лицо семилетнего меня, неоспоримо доказывали моё неумение извлекать выводы из личного опыта – пригоршни подброшенного песка неизменно падали вниз, как и предписывалось им выводами сэра Исаака Ньютона в его законе на эту тему, о котором тот «я» понятия не имел.

Короче, пришла пора юному атеисту плюхнуться в неизбежный поток обязательного среднего образования…)

Нескончаемое лето поворотного года сжалилось, наконец-то, над маленьким невеждой и передало беспросветного меня сентябрю, чтобы в синеватом костюмчике с блестящими оловянными пуговицами, с чубчиком подстриженным в настоящей парикмахерской для взрослых дядей, куда Мама водила меня накануне, сжимая в правой руке хруст газеты вокруг толстых стеблей в букете георгинов, доставленных прошлым вечером из палисадничка Папиного друга Зацепина, у которого чёрный мотоцикл с коляской – я пошёл в первый раз в первый класс, под конвоем Мамы.

Уже и не вспомнить – вела ли меня Мама за руку, или мне всё же удалось настоять, что я сам понесу свой тёмно-коричневый портфельчик. Мы шагали той же дорогой, с которой давным-давно исчезли чёрные колонны зэков, но солнце сияло так же ярко, как и в их дни. Тем же путём в то солнечное утро шли другие первоклассники с их мамами, а так же разнокалиберно более старшие школьники, без сопровождения, вразнобой, группами и по отдельности. Однако, когда кончился спуск, мы не свернули на торную детсадную тропу, а пошли прямиком в распахнутые ворота Учебки Новобранцев, чтобы пересечь их двор и выйти через боковую калитку, и шагать вверх на взгорок по другой, пока ещё неведомой, тропе среди Осин и редких Елей.

Подъём перешёл в долгий спуск через лиственный лес с болотом по правую руку и после следующего—краткого, но крутого—подъёма нас ждала грунтовая дорога и ворота в периметре штакетного забора вокруг широкой школьной территории. Внутри ограждения дорога подводила к шести бетонным ступеням, что поднимались к бетонной дорожке перед входом в двухэтажное здание с двумя рядами широких частых окон.

Мы не вошли туда, а долго стояли перед школой, пока большие школьники бегали вокруг и сквозь толпу, чтобы взрослые на них кричали. Потом нас, первоклассников, построили лицом к зданию. Родители остались позади, но всё-таки почти рядом, и бегуны перестали бегать, но мы так и стояли с нашими новыми портфелями коричневого дерматина и цветами в газетных обёртках. Потом нам сказали встать попарно и идти следом за пожилой женщиной внутрь. И мы неуклюже двинулись вперёд. Одна девочка из нашей разнобойно движущейся колонны разрыдалась, её мама подбежала с уговорами не плакать, а идти как все.

Я оглянулся на Маму. Она помахала рукой и проговорила что-то, чего я уже не мог расслышать. Черноволосая, красивая и молодая…

~ ~ ~

Дома Мама всем сказала, что Серафима Сергеевна Касьянова очень опытная учительница, все её хвалят и хорошо, что я к ней попал… Потом эта хвалёная учительница месяца три учила нас писать в тетрадках в косую линейку, чья косина помогает вырабатывать правильный наклон почерка, и всё это время запрещала нам писать чем-либо кроме простого карандаша. Мы выписывали нескончаемые строчки косых палочек и наклонных крючочков, которые в дальнейшем, когда приспеет время, должны превратиться в буквы с элегантным перекосом даже и на нелинованной бумаге. Прошла целая вечность плюс один день, прежде чем учительница объявила нас достаточно созревшими для ручек, которые назавтра надо принести с собой и не забыть чернильницы-невыливайки и пёрышки про запас.

Эти ручки—изящно-утончённые деревянные палочки жизнерадостно однотонных цветов, с манжеткой светлой жести на конце для вставки пёрышка—я приносил с собою в школу под скользко выдвижной крышкой лакированного пенала с первого же дня занятий. А пластмассовая чернильница-невыливайка и впрямь удерживали чернила в пазухах двойных стенок, если случайно перевернёшь или осознанно поставишь вверх тормашками. Лишь бы не слишком полная была. К тому же, при переизбытке на перо цеплялось слишком много чернил, те на страницу – кап! – ой! – опять клякса!.. Самое правильное, чтобы в чернильнице их было чуть глубже чем на полпера, тогда одного обмака хватит на пару слов, а дальше суй перо сызнова.

(…жить было проще при одинаковости пишущей принадлежности. Говоришь «дай ручку» и всем понятно что имеется в виду, без всяких уточняющих вопросов: автоматическую? шариковую? гелиевую? маркерную? цифровую? беспроводную мышиную?

– Нет мне, пожалуйста, макательную… Но фиг бы меня поняли в то время…)

В каждой школьной парте посреди её переднего края имелась неглубокая круглая выемка для установки одной чернильницы для пары сидельцев, чтобы макали, в очередь, туда, цокоча кончиками перьев о дно невыливайки. Кончик сменного пера раздвоен, однако тесно притиснутые друг к другу половинки оставляют на бумаге след не толще волосинки (если не забыл обмакнуть перо в чернильницу). Лёгкое нажатие на ручку при письме и – половинки малость раздвигаются, изливая линию чуть жирнее или совсем жирнючую, в зависимости от приложенного усилия. Чередование тонких и широких линий с равномерными переходами из одной в другую, запечатлённые в прекрасных образцах для подражания в учебнике Чистописания, доводили меня до отчаяния своей каллиграфически изысканной недостижимостью…

Много позже, уже в третьем классе, я освоил ещё одно применение пёрышек для ручки… Воткни перо в бок яблоку и проверни его на полный оборот – при вынимании перо удерживает конус яблочной плоти, а в боку яблока остаётся аккуратная дырочка. Вставляешь в неё свежеизвлечённый конус задом наперёд и… Дошло?. Да, у тебя уже яблоко с рогом. Понатыкаешь ему ещё таких же и яблоко начинает смахивать на морскую мину или ёжика, в зависимости от творческой усидчивости… В завершение можно даже и съесть своё произведение, но лично мне никогда не нравился вкус этих яблочных мутантов…

А спустя ещё один год школьного обучения, в четвёртом классе, ты узнаёшь способ превращения сменного пера в метательное оружие. Для начала, обломай одну из половинок острого кончика, чтоб тот стал ещё острее. Затем расщепи противоположный конец предназначавшийся для вставки в манжетку и зажми в произведённой трещине небольшой кусок бумаги сложенный в четыре треугольные крыла хвостового стабилизатора, что обеспечивает прямолинейность траектории. Теперь мечи свой дротик в какую-нибудь деревянную поверхность—дверь, классная доска, оконная рама одинаково пригодны—острая половинка кончика пера воткнётся, чтобы красиво заторчать хвостом…

Путь в школу стал совсем привычным, но всякий раз немножечко другим. Листва опала, меж обнажившихся древесных стволов пошли гулять сквозняки, а школа начала виднеться ещё на спуске, от болота рядом с большой Осиной, на чьём светлом боку уместилась ножевая надпись «здесь пропадает юнность».

(…литературный ежемесячник Юность до сих пор шокирует меня какой-то зияющей ущербностью в своём названии…)

Затем пошли снегопады, но к концу дня в наметённых сугробах заново пролегала широкая тропа от Горки до школы. Солнце ослепительно искрилось по обе стороны этой дороги к знаниям, что стала уже траншеею с оранжевыми метинами мочи на снеговых стенках. Напрочь скрытые следующим снегопадом, они упрямо выпрыгнут в других местах отреставрированной и выросшей вглубь тропы через лес…

За пару недель до Нового года наш класс закончил проходить Букварь и Серафима Сергеевна привела нас на второй этаж в узкую комнату школьной библиотеки. Она торжественно представила нас сидевшей там библиотекарше как полноправных читателей готовых брать книги для личного чтения.

Вернувшись в тот день домой с моей первой книгой, я залёг на диван и не вставал, а только переворачивался с боку на бок, на спину, на живот, пока не кончил всю эту сказку про город из узеньких улочек, где бродят рослые Молоточки и стукают маленьких Колокольчиков по голове, чтобы те динькали. Сурова жизнь Города в Табакерке С. Т. Аксакова, хотя она и музыкальная…

~ ~ ~

Зимние вечера такие торопыги, едва успеешь пообедать и нацарапать домашнее задание по Чистописанию, а уже—глянь-ка! – за окном стемнело. Однако темнота не в силах приостановить общественную жизнь и ты поспешно обуваешь свои валенки, натягиваешь поверх них тёплые штаны, застёгиваешь зимнее пальто, Мама туго затягивает шарф под поднятым воротником, концами за спину, завязывает шнурки шапки и – нет тебя, ты уже выскочил на Саночную Горку. Далеко ли? Да всего-то за углом! Тот самый спуск к Учебке Новобранцев, по которому каждое утро тянется вереница школьников.

Своим твёрдо утоптанным снегом Саночная Горка идеально подходит для катанья на санках. Старт от окружной бетонной дороги. Глубокие колеи в снегу от колёс случайной автомашины подтверждают, что дорога на месте, о том же говорят и фонари своим светом с верхушек столбов на обочине. Один из этих столбов отмечает старт на Саночной Горке. Конус жёлтого света лампочки обводит неясный круг на снегу—место сбора толпы фанатов саночного спорта.

Большинство санок куплены из магазина, сразу видно по их алюминиевым полозьям и разноцветным брусочкам сиденья. А вот мои Папа сам сделал. Они покороче и из стали, а потому куда угонистей тех покупных.

Краткий разгон с упором рук в бегущие перед тобою санки и—шлёп! – животом на верёвку поверх сиденья и, вскинув валенки вверх, чтоб не тормозили, уходишь в полёт под гору – в темень с проколом одинокой лампочкой над воротами Учебки Новобранцев, которая приплясывает и дёргается вверх-вниз вместе с подскоками летящих санок под твоим животом. А ветер скоростного спуска выжимает слёзы из полузажмуренных глаз…

Вот санки и остановились на излёте, поднимаешь обледенелую верёвку продёрнутую им в нос и топаешь обратно. Санки послушно плетутся следом, порою стукаются мордой о пятки твоих валенков. А с приближением к стартовому фонарю мириады живых искорок начинают подмигивать из сугробов утонувшей в ночной черноте обочины, переливаются на каждый твой шаг…

Ух, ты! Наверху Саночной Горки, уже выстраивают паровозик, увязывают санки цугом и—поехали! – вся масса с визгом, криком, морозным скрипом полозьев, катит в темноту…

В какой-то момент, как тысячи, наверное, мальчиков до меня и после, я делаю то, что никак нельзя делать, и нам это заранее хорошо известно, совсем нельзя, но нос санок в свете лампочки так красиво искрится узорами, что мы не в силах сдержаться и не лизнуть. Конечно, как мы и знали, язык прикипает к морозному металлу и приходится отрывать его обратно с болью и стыдом, и с надеждой, что никто не заметил такую полную для такого большого мальчика глупость.

А после топаешь домой, волоча за собою санки бесчувственными руками, и бросаешь их в тёмном подъезде возле узкой двери в подвал. Взбираешься по ступеням на второй этаж и колотишь носками валенков в свою дверь, а в прихожей мама сдёргивает с твоих рук варежки с ледышкой бисера на каждой-прекаждой шерстяной ворсинке, и ахает от вида набело окоченелых рук.

И она выбегает во двор зачерпнуть тазик снега, чтоб растирать твои онемелые руки, приказывает сунуть их в кастрюлю с ледяной водой из кухонного крана. Трёт их шерстью снятого шарфа и, постепенно, жизнь начинает возвращаться в твои руки. А ты скулишь и ноешь в невыносимой боли от невидимых вонзённых в твои пальцы игл, и Мама кричит: —«Так тебе и надо! То же мне – гуляка! Горе ты моё луковое!» И хотя ты всё так же скулишь от боли в непослушных пальцах и в языке ободранном безжалостным железом, но уже знаешь, что всё будет хорошо, потому что Маме известно как тебя спасти…

~ ~ ~

После зимних каникул Серафима Сергеевна принесла в класс газету Пионерская Правда и вместо урока читала нам, что такое Коммунизм, при котором все мы станем жить через двадцать лет, потому что к тому времени его строительство в нашей стране завершится, как только что пообещал Никита Сергеевич Хрущёв… Вернувшись домой, я поделился радостным известием, что двадцать лет спустя в магазинах всё будет бесплатно, бери что хочешь, потому что сегодня нам в школе так сказали. При этом объявлении родители взглянули друг на друга, но воздержались радоваться вместе со мной светлому будущему, что всем нам предстояло. Я не стал к ним больше приставать, а про себя вычислил, что при Коммунизме мне стукнет двадцать семь, не слишком-то и старый для бесплатных магазинов…

К тому времени все ученики нашего класса стали уже Октябрятами, когда в наш класс приходили большие пятиклассники, чтобы приколоть октябрятские значки на наши школьные формы. Значок состоял из алой пятиконечной звёздочки вокруг жёлтого кружочка откуда, как из медальона, выглядывало ангельское личико Володи Ульянова в длинных золотистых локонах его раннего детства, когда играя с сестрой, он ей приказывал: «Шагом марш из-под дивана!». Впоследствии он вырос, утратил волосы и стал Владимиром Ильичом Лениным, и про него написали много книг…

У нас дома появился проектор диафильмов – несуразное устройство с набором линз в трубке его носа, а также коробка с пластмассовыми бочоночками для хранения тугих свитков из диафильмовых плёнок. Среди них попадались старые знакомые – герой Гражданской войны Матрос Железняк или дочка подпольного революционера, которая находчиво утопила типографский шрифт для печатанья листовок в кувшине с молоком на столе её спальни, когда в их дом нежданно нагрянула полиция с обыском посреди ночи. Те так и не догадались заглянуть под молоко…