Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

…в скверу группа аристократов-недорослей сечёт тростями тело изнасилованной ими крестьянской девки, любуясь как набрякает кровью и лопается белая кожа…

– Что вчера, что сегодня…

…дюжина крестьянских чад, покачивая иглами штыков на ружьях, ведёт переулком табунчик аристократов к ближайшему оврагу за городской чертой…

– Одно и то же, каждый день…

…на тротуаре блондинка с чёрным дипломатом настигает заджинсованную парочку, через миг её вельветовый балахон черкнёт под коленкой крайнего…

– Какие уж тут новости…

… над песочницей детского сада сходятся в лобовой атаке летающая тарелка кассиопеянцев и боевая капсула антимирян…

– Завидная участь, по-людски живёте, – заключил он, опуская пустой стакан. – В мире и добре.

Однажды, чересчур поглощённый пунктуацией ненаписанных строк, я неосторожно переступил невидимую границу вдоль досок абсолютно свободных, но серия быстрых ударов по корпусу и в голову вернула меня в окружающую действительность…

Я не мог позволить этой действительности поломать мою систему выживания в пустоте и по воскресеньям отправлялся на пляж. Для этой цели, я выволакивал две фанерные скамеечки из-под жести навеса к сеточной ограде—подальше от слишком свободных среди прикрытых—и весь день принимал солнечные ванны, с перерывом на обед и когда крикнут идти получать свой шприц в задницу.

Упрямо, вылёживал я целый день, жмуря глаза под горячим солнцем, а окружающий звуковой фон в точности воспроизводил визг и крики переполненного пляжа…

По привозу в пятое отделение, вместо трусов мне выдали кальсоны с тесёмками, чтобы привязывать их к лодыжкам. Как ни старался я, никак не получалось закатать их штанины повыше колен. Вынужденный, наконец, сдаться, на фанерно-скамеечном пляже я их вовсе снимал, а чресла обматывал майкой.

В одно из воскресений дежурила заведующая и до глубины души вознегодовала, из-под навеса, на фривольность моего костюма:

– И это человек с высшим образованием! – возмущённо воскликнула она из тени.

Как она вычислила на таком расстоянии, что под майкой нет ничего, кроме голого меня? Дедукция подсказывает, что её выручила детская считалочка про «А и Б сидели…»: если пижама под головой, а перемазанные сукровицей подштанники висят на спинке скамеечки, то какая труба осталась под гульфиком из майки?.

На следующий день после того, как она подмочила мою репутацию оглашением компрометирующей связи с вузом, ко мне подошёл Таратун, из новой волны прикрытых. Он пригласил меня к сотрудничеству в деле создания ядерной бомбы, где у них уже подобралась неплохая рабочая группа.

Я сказал, что спасибо, но, сказал я, такая задача потребует расщепления ядер, а мне все эти кувалды-ломы и прочая хренотень уже в кишках сидят… Он больше не повторял приглашение…

Среди медбратии тоже вынырнули новые лица. Один невысокий такой, с прекрасной шевелюрой мелких рыжих кудряшек и перебитой правой ногой, например. Или, может, она просто у него короче оказалась, но он глубоко припадал на ту сторону.

Другим был стройный черноволосый юноша в крахмально-белом халате медперсонала. Только он один обращался ко мне на «вы» и собирался стать студентом медицины в Ленинграде.

Ну, а тем временем, набивал руку уколами в мою многострадальную ж…, повыше спущенных штанов с кальсонами и—мне в утешение—постоянно жаловался, что просто места не осталось куда воткнуть, потому и кровит столько.

Однажды вечером, когда мы, с гиканьем, вернулись после дня на Площадке, тот голый пропечённый солнцем качок-маятник – весь потный и облипший пылью (кроме мокрых ног), прижался к двери «манипуляционный кабинет» в холле перед палатой наблюдения. Юноша-медбрат, так чтобы не запачкать свой белоснежный прикид, отогнал его прочь высокими пинками своих начищенных до чёрного блеска туфлей.

– Вы представляете? Теперь дверь мыть придётся! – поделился он своим возмущением.

В тот момент мне показалось, что могу понять качка гимнософиста – прижать своё истёрзанное солнцем тело к такой чистой, источающей прохладу двери… даже хоть и заперта…

Когда-то Г. Дж. Уэльс написал роман Когда Спящий Проснётся… Бритоголовый спящий Саша проснулся на койке под навесом и, не открывая глаз, произнёс: —«До чего смешная фамилия – Таратун!» Секунду спустя вопли медбратьев слились с повседневным гвалтом Площадки… Я повернул голову.

Позвякав железом сетки, Таратун перемахнул её двухметровую высоту и скрылся за близлежащей стройплощадкой. Медбрат, припадая на правую ногу, подбежал к ограждению, но хватило мозгов сообразить, что даже пробовать не стоит.

Он снял свою белую робу, передал напарнику медбрату и ушёл. Вскоре другой медбрат явился заполнить его место на излохмаченном полукресле.

Площадка пребывала в возбуждении до позднего вечера, даже дрочить перестали. Перед обрядом мытья ног, колченогий красноголовец прихромал на Площадку, довольный как слон. Поймал эту падлу!

Мы поднялись наверх на этаж отделения, некоторые наведались в шестую палату, где Таратун уже лежал на койке, прификсированный и умиротворённый уколом серы.

Затягиваясь окурком сигареты, которую один из полудурков коленопреклонённо удерживал перед его губами, он утомлённо повествовал. Убежал на окраину города и спрятался за кустом в глубоком овраге, никто его не видел, там даже и хат нет. Как этот рыжий падла ващще его там нашёл?

(…а меня снедала грусть-тоска из-за белых пятен в учебниках психиатрии. Они там зациклились на своей шизофрении из монографий, а тут раскрываются необозримые просторы непостижимых человеческих возможностей!

Как спящий Саша узнал о побеге Таратуна, прежде, чем тот случился?

Что привело рыжего в нужный овраг и к тому самому кусту, за которым застыл беглец?

Целой уйме вопросов не найду я ответа. Никогда… А остальным до них и дела нет…)

~ ~ ~

Этот высокий, озабоченно исхудалый брюнет выделялся среди представителей новой волны прикрытых выражением нормальности на своём задумчивом лице, но легко возбуждался от дежурных фраз. Однажды он начал говорить о каких-то фашистах готовых идти по трупам для достижения своих фашистских целей.

Я пожал плечами и вежливо поддержал беседу: —«Цель оправдывает средства». А это был неправильный ответ, потому что он решил будто я выгораживаю неизвестных мне фашистов и тут же вспылил. Но обошлось без рукоприкладства за неловкую реплику.

Так совпало, что он тоже работал на стройке и его привезли в пятое отделение около восьми часов вечера прямо со стройплощадки.

– Ваша бригада работает в две смены?

– Нет, мы кончаем в пять. Я пошёл туда прикинуть с чего начну на следующий день.

Голу?ба душа! Так ты припёрся на рабочее место после пяти, да? Они правы – твоё место тут, с нами!

Ах да! На Площадке была даже музыка! Её поставлял прикрытый с баяном. Репертуар охватывал две-три песни: «По Дону гуляет..», «Ты легавый, я блатной» и… и это всё, кажется.

Исполнятся номера начинались утром с интервалом в один час. Интервалы всё укорачивались и таким путём он достигал совершенной виртуозности исполнения, к которой под вечер добавлялось пение, без претензий, но в тональности.

В сумерках номера катили один за другим, без паузы, один за другим, и снова один за другим. Упорно гоняя эту пару, после захода солнца баянист вводил Площадку в состояние предоргазменно экстатичной сумеречности, он превращал нас в единый организм, где каждый орган делает что ему положено.

Кто-то хором подпевал, другие плясали, даже абсолютно свободные, сливаясь с вечером своим керамическим загаром Аборигенов, начинали привизгивать как-то в такт, хотя и без прихлопов. Я видел пожилую медсестру, обуянная общим порывом к оргазму, она вовсю выплясывала и гейкала в кругу полудурков под лампочкой, что изливалась жёлтым светом в густеющие сумерки… Не скажу, что подобная эйфория накатывала каждый вечер, но случалась.

Потом баяниста выписали, его сорокопятидневка истекла. Два дня нам на Площадке чего-то не хватало. Но вдруг, после полуденной кормёжки, с неловкой улыбкой на лице, он ступил в калитку с баяном подмышкой, потому что утром того дня он одел свой галстук и пошёл в горисполком указывать руководству на их просчёты-недочёты в управлении городом Ромны…

Иван Король оставался бы вполне нормальным, но фамилия всё же довела человека до мании величия и вот он тут, среди нас, один из нас, хоть и с высокомерно монаршими замашками.

Династическое достоинство не позволяло ему залипать у щелей в четвёртое отделение, он был гурман. Король Солнце (Louis le Roi Soleil, если кого-то бабушка мучила Французским). Он устраивал засаду на штукатурш соседней стройки, выжидая когда те выйдут на крылечко в заляпанных раствором спецовках, и отправлялся в ржавую коробку сортира, где, выглядывая сквозь дырки от гвоздей в долгой карьере кусков жести, размашисто гонял широкое кольцо из пальцев вдоль своего августейшего члена—туда-сюда—стоя в профиль к остальным придворным Площадки. Хорошенький пример для подражания суверенным подданным, а? Отсудоровжись, он покидал Версаль опустошённой, но царственно церемониальной походкой.

Одна из штукатурш взяла щётку для побелки, положила на крыльцо и принялась тюкать топором по концу типа как бы подравнять, а может просто мстила.

Звучный мужской голос прорезал джунглевую какофонию Площадки: —«Доску подложи! Топор тупишь, дура!»

У неё аж челюсть отвалилась, никак не ждала поучений с этой стороны, она думала тут одни керамические.