Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

С того дня и пока я работал в нашей бригаде, мне не разу не сказали «нет» в городской оранжерее накануне 8-го марта. И я с гордостью вёз на сиденьи трамвая вязанку зелёно-белых калл, которые в магазине Цветы на углу площади Мира появятся не раньше, чем через полмесяца.

~ ~ ~

Моё решение было окончательным и бесповоротным – пора подвести черту. Рассказ, который перевожу сейчас, станет последним в книге. Хватит с меня Моэма. Даже то обстоятельство, что заключительный рассказ пришлось переводить дважды, не смог поколебать мою решимость

Переводить вторично меня вынудил Толик Полос, когда сквозан?л мой портфель. В нём ничего и не было, кроме тетрадки с последним переводом, когда я рано утром нёс его на Вокзал в ячейку камеры хранения, чтобы после работы отвезти к Жомниру в Нежин.

На Посёлке в такое время прохожих нет, во всяком случае вдоль путей в сторону Вокзала. В том месте, где заканчивалась бетонная стена завода КПВРЗ, я вспомнил, что забыл взять деньги на электричку. Пришлось возвращаться, оставив портфель одиноко стоять с краю служебного прохода.

По пути на Декабристов 13, я встретил лишь Толика Полоса, который тоже закончил школу № 13 на два года позже меня и теперь шёл в противоположном направлении, а он, вообще-то, не на этом краю живёт, значит возвращался после романтической ночи… Схватив забытые деньги, я вернулся к переходу через железнодорожные колеи. Портфеля нигде не видать. Только Толик и я шли этим путём. Или кто-то ещё?

Ответ был получен неделю спустя в трамвае № 3. Толик не сказал «привет», а вместо этого, развалившись на сиденьи, строил мне рожи в развязной манере Славика Аксянова из общежития шахты Дофиновка. Но – самое главное—его правая рука была загипсована. Нужны ли более прямые улики, что одинокий портфель в пустынном месте подхватил именно он? Мне – нет.

(…иногда в своей жизни я могу не только видеть знаки, но и прочитывать…)

В сущности, последовавшая работа не стала повторным переводом, история бедной Джулии, которую вынудили предать её любовника, всё ещё живо сидела у меня в памяти и через месяц я отвёз мой последний перевод Жомниру, но уже без портфеля. Так что, пусть и с месячной задержкой, решение завязать с переводом рассказов Моэма осуществилось. Однако оно представляло собой лишь часть более широкого плана действий.

Как любой другой из моих планов, он не имел конкретных деталей. Мои планы, вообще-то, даже и не планы вовсе, а ощущения, что надо сделать то или другое. Детали примазываются к плану позже, по ходу его исполнения. Уже упоминавшийся широкий план возник потому, что мне, наконец, дошло – никаких моих переводов Жомнир «сватать» не станет. Нигде и никогда. И неважно почему, главное – что это точно. И выходит что? Очень просто – взять вопрос публикации в собственные руки.

Чтобы идти таким путём, мне нужно забрать у Жомнира все мои переводы в тонких разнообложечных тетрадочках, что заштабелёваны где-то там, среди прочих бумажных кип на стеллажах его архивной комнаты… Я приехал в Нежин и объявил ему о своём намерении забрать мои чёрно-серо-беловики. Жомнир не возражал и ни о чём не спрашивал.

Он устроил застолье, потому что за эти годы я стал как бы дальним родственником в его доме. Бедный родственник, но иногда полезный, когда, например, переклеиваешь обои в гостиной… Мы сели за квадратный стол, выдвинутый от стены в центр комнаты и ели всё, что приносила из кухни Мария Антоновна. Мы пили крепкий сельский самогон. Жомнир увлечённо делился новостью про золотую пектораль большой художественной ценности, которую недавно раскопали в каком-то из степных курганов. Когда тема раскопок исчерпалась, он спросил какие у меня отношения с Нежином, имея ввиду Иру.

Я с гордостью назвал эти отношения плодотворными, имея в виду тебя. Затем я осторожно спросил, как Ира.

– Что как? – ответил Жомнир. – Блядует по городу.

Разумеется, я располагал достаточно дедуктивной логикой для самостоятельного ответа на такой элементарный «как». Я вполне мог бы даже живо представить «как», если бы постоянно что-нибудь не отвлекало, типа «ой! гля какая там птичка непонятная!» или же «куда я тогда запроторил ту хрень… в четверг, кажется? точно помню, что что-то не мог найти в четверг, но что именно?» и тому подобное… А и вот донаивничался пока не схлопотал по носу, отечески-увещевательно. Н, да, не совсем по носу, удар, в общем-то, пришёлся «под ложечку», но не нокаутировал, как слова Иры, что «а у меня есть Саша», чем она и поделилась с моей сестрой Наташей, но та придержала информацию, пока не миновал бракоразводный процесс, как утешительный приз, скорее всего. Но что меня изумило, поразило, фактически, что Жомнир буквально повторил ответ жлоба, которого я спросил про Ольгу на Конотопском кирпичном… слово в слово, один в один…

(…при всех различиях в образовательном и интеллектуальном уровне, когда нужно вышибить мозги соседу, мы хватаем старый добрый каменный топор…)

Когда пришло время выдвигаться на электричку, Жомнир сложил все тетрадки моих переводов в целлофановый пакет, такой получился плотный, увесистый, и пошёл провожать меня на вокзал. Самогон был охренеть какой крепкий, но я помню как электричка встала и с шипеньем распахнула двери на перрон. Отклонив предложенную Жомниром помощь, я направился в круглый тоннель вагонного тамбура, окаймлённый никельным блеском дугообразных поручней по шатким сторонам. Ухватив левого, я поднялся внутрь, прошёл к противоположной, запертой двери, повесил пакет на головку поручня там. Последнее, что помню, был звук захлопывающейся двери за спиной.

Медленно приходя в себя в постепенно возникающем вокруг меня тамбуре, я всё ещё держал головку поручня левой рукой рядом с закрытой дверью. Поезд стоял, тих и неподвижен как и я, возле четвёртой платформы Конотопского вокзала. Пассажиров не было, потому что по расписанию поезд отправляется на Хутор Михайловский через два часа после своего прибытия в Конотоп.

Вид пустого поручня, пониже моей стиснутой ладони, заставил меня окаменеть мышцами пресса и прекратить дыхание. На остальных трёх поручнях тамбура пакет тоже отсутствовал. Хряснув раздвижной дверью, я прошёл в вагон и посмотрел вдоль пустых багажных реек над окнами, затем вернулся в тамбур и выдохнул: ххуууу!

Мне не хотелось сидеть на кожзаменителе сидений пустой электрички. Через подземный переход и привокзальную площадь, я пошёл в парк Лунатика на твёрдую, деревянную скамью. Там я долго сидел без каких-либо мыслей, только время от времени видел себя в роли тупо застывшей статуи возле поручня, пока они снимали с него целлофан. Кто?!. Какая разница, не имеет значения… Кто бы ни был, добыча радости не принесла – полнейшая бесполезность. Разве что печку растапливать – хватит на несколько зим…

Отсидев около часа в контуженном состоянии, я вспомнил, что это день дежурства СМП-615 по охране общественного порядка и побрёл в опорный пункт дружины, чтобы сидеть дальше – безучастно, молча, отстранённо.

И только когда пришёл мент, я понял что следует делать дальше.: —«Товарищ капитан, одолжите мне три рубля до следующего дежурства».

– Я рублями не одалживаю, только сутками ареста. Пятнадцать хватит?

Его ослоумие лишний раз подтвердило правильность возникшего плана… На следующий день три рубля мне одолжили в бригаде и, после работы, я поехал в Нежин. Там, в пятиэтажке преподавательского состава института в Графском Парке, я нашёл квартиру мило улыбающейся Нонны и сказал, что я потерял переводы Моэма, над которыми работал несколько лет. Теперь для их восстановления мне нужны оригиналы, все из которых собраны в имеющемся у неё четырёхтомнике. Не могла бы она?.

С её всегдашней милой улыбкой, Нонна принесла книги, сложила в целлофановый пакет и протянула мне. От необъятной радости, сердце моё забыло стучать – спасибо!.

– Как тебе это нравится, Мария Антоновна? Этот негiдник Огольцов потерял все свои переводы в электричке!

– А вот не надо было так поить бедного хлопца!

Мария Антоновна тоже не знала, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, проистекают от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая слагает сейчас это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса возле журчащей мимо речки Варанда?…

~ ~ ~

"Привычка свыше нам дана,

Замена счастию она…"

Эти бессмертные строки великого классика без обиняков намекают, что на третью ходку они меня хапанули исключительно по привычке. Втянулись суки… И на этот раз почти все в СМП-615 знали, что меня со дня на день прикроют.

Два года спустя, при случайной встрече на узкой тропке вдоль жел. дор. насыпи, позади спортплощадки инженерного техникума, этим знанием поделился со мной майор в отставке Петухов, тогдашний начальник отдела кадров СМП-615. Без малейшего нажима, или наводящих вопросов с моей стороны, Петухов изложил, как мастер Ваня, чуть ни каждый день являлся в отдел кадров, чтобы позвонить психиатру Тарасенко о моих очередных отклонениях.

– Он сегодня утром пел. Может пора?

– Пусть поёт.

– Написал объяснительную записку стихами.

– Какую ещё записку?

– Он каску потерял, а я потребовал, чтоб написал объяснительную. Заберёте?

– Рано.?

– Засунул свою рубаху в дыру панели перекрытия и раствором забил.

– Это самое оно! Проследите, чтоб не ушёл.

Пение на рабочем месте я себе позволял не ежедневно, но довольно часто. Иногда, особенно когда стройка На-Семи-Ветрах утопала в холодном густом тумане и мы плыли сквозь него словно ладья викингов в извилисто-скользких фиордах, кто-нибудь из нашей бригады просил:

– Спой, Серёга!

"У меня была жена,

Она меня люби-и-и-и-ила,

Изменила только раз,

А потом, потом реши-ила:

“Эх раз! Да ещё раз! Да ещё много,

много-много-много-много-много раз…"

Однако Цыганочке Высоцкого наша бригада почти единогласно предпочитала его же Балладу о Гипсе: