Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Бегу следом, отражаю попытку вожака повернуть меня вспять – в палату с «мёртвым часом», и проползаю замыкающим в веренице пластунов под колючей проволокой.

В лесу мы сразу же вооружаемся ружьями из тех древесных сучьев, что дали себя обломить, и пускаемся в путь по широкой тропе среди кустарников и Сосен. Вожак сворачивает на поляну, после которой мы входим в лес где уже нет тропы. Долго бродим, но никакой малины не попадается, а только кусты волчьих ягод, но они ядовитые. Наконец, нам надоедает бесполезный поиск, а вожак признаётся, что не может найти обещанную малину, за что получает разноголосое «эх, ты!», и наше блуждание по лесу продолжается дальше, пока не встретилась двойная путеводная нить колючей проволоки прибитой к стволам деревьев. Продвигаясь вдоль колючей подсказки лагерного забора, мы выходим на уже знакомую тропу, и воспрянувший вожак отдаёт команду строиться. Похоже, начнём играть в Войнушку. С охоткой подчинясь приказу, выстраиваемся в шеренгу на тропе, тесно притиснув сучья автоматического оружия к животам.

И вдруг сразу две взрослые тёти—Воспитательницы из лагеря—прыгают из-за куста с громким криком: «Бросай оружие!» Ошарашенные, мы роняем наши палки и нас, уже готовой шеренгой, конвоируют к воротам лагеря. Одна из поимщиц идёт впереди впереди, вторая замыкает строй.

Вечером на общей линейке Директор объявил, что в лагере произошло ЧП и родителям виновников сообщат о нарушении, и будет также поднят вопрос об отчислении беглецов из лагеря.

После построения сестра-брат подошли ко мне из их младшего отряда. «Ну тебе будет!»

– А! – отмахнулся я в ответ, скрывая страх перед неопределённостью наказания за поднятие вопроса об исключении. Неизвестность мучила меня до самого конца недели и Родительского Дня в воскресенье.

Родители приехали как обычно и Мама, при раздаче сгущёнки и печенья, ни словом не помянула мой проступок. Мне отлегло – наверное, Директор лагеря забыл оповестить родителей!

Когда они уехали, Наташа мне сказала, что Мама всё время знала про ЧП и в моё отсутствие спрашивала кто ещё ходил в бега со мною. Услышав исчерпывающий список имён и фамилий, она сказала Папе:

– Ну уж деток таких людей точно не исключат.

~ ~ ~

В конце лета случилась резкая перемена в образе жизни нашего квартала. Теперь каждое утро и вечер осторожный мусоровоз заезжал во Двор, громко сигналил и ждал, пока жильцы домов принесут и опорожнят свои мусорные вёдра в задний ящик его кузова. Железные ящики Мусорки позади нашего дома куда-то увезли, а ворота в заборе вокруг пустого места заколотили досками.

В сентябре на широкий луг между Бугорком и заколоченной загородкой прибыл бульдозер, который два-три дня-деньских всё тарахтел и лязгал, передвигая горы грунта. Потом он пропал оставив после себя пустое поле на два метра глубже того, где мы прежде играли в футбол, но уже без единой травинки, а со следами перекрёстных отпечатков его гусениц в голой земле…

Месяц спустя проводился Трудовой Воскресник для одних только взрослых, но Папа позволил и мне пойти с ним. На опушке леса за следующим кварталом стояло длинное здание очень похожее на барак в пионерском лагере и участники Трудового Воскресника начали его нещадно бить и разваливать.

Папа залез на самый верх. Он ломом отрывал целые куски крыши и швырял их вниз, покрикивая: – «Эх! Ломать – не строить! Душа не болит!»

Трудовой Воскресник мне совсем почти не понравился, потому что повсюду твердят «Не подходи близко!», а просто слушать издали как визжат гвозди, когда их вместе с досками отдирают от брёвен, быстро надоедает.

(…вот всё никак не вспомню – накануне того Воскресника или сразу же после него сместили Никиту Хрущёва и главным рулевым СССР стал Леонид Брежнев… И-и-и! Какая несвоевременность! Ведь до построения Коммунизма в нашей стране оставалось всего-то 18 лет…)

В своей весьма практичной книге Эрнест Сетон-Томпсон настаивает, что лук надо делать непременно из Ясеня. Но спрашивается где найдёшь ты на Объекте Ясень? В лесах вокруг кварталов лишь Сосны с Елями, а из лиственных Берёза с Осиной, всё прочее можно считать кустарником. Поэтому, следуя совету соседа по площадке, Степана Зимина, я свои луки делал из Можжевельника.

Очень важно выбрать правильный Можжевельник, потому что у слишком старого много побочных ветвей, ну а если слишком толстый, то и не согнёшь. Деревце метра в полтора – самое оно, пружинисто и крепко. Стрела пущенная из такого лука взовьётся в серое осеннее неба метров на тридцать—едва разглядишь—а потом отвесно упадёт и воткнётся в землю, потому что наконечником у неё гвоздь примотанный изолентой.

При изготовлении стрелы нужно использовать ровную рейку, из тех, что крест-накрест прибивают к стенам под штукатурку. Рейку следует продольно расщепить и обстругать ножом округло. Вот только стрелы мои оставались неоперенными, хотя Сетон-Томпсон и объяснял как это делается. Но откуда эти перья взять? Папу просить бесполезно, у него на работе одна только механика…

На зимних каникулах я узнал, что ребята обоих кварталов Горки по субботам ходят в Клуб Полка смотреть там кино. (Полк – это где солдаты продолжали службу по окончании Учебки Новобранцев). Идти туда в первый раз было страшновато из-за невнятных слухов среди детей, что какой-то солдат душил какую-то девочку в лесу. Никто не мог толком сказать как и зачем, но, наверное, то был чернопогонник, а в Полку на всех солдатах погоны красные.

Путь в Полк оказался неблизким, в два раза дальше, чем до школы, которую обходишь справа и тропа становится шире и прямей вдоль плотного ряда Елей-великанов, пока не выйдешь на асфальт дороги, что кончается воротами с охраной, но часовые мальчиков не останавливают и можешь идти дальше до здания с вывеской Клуб Части.

За входом – широкий длинный коридор с тремя двустворчатыми дверями в его глухой стене. Между дверями и между окнами в стене напротив, висят картинки одинакового размера с портретами солдат и офицеров и кратким описанием их беззаветных подвигов и героических смертей для защиты нашей Советской Родины.

Двустворчатые двери открываются в огромный зал без окон, наполненный рядами прибитых к полу фанерных сидений лицом к сцене с тёмно-малиновым бархатным занавесом. Бархат раздвинут в обе стороны, чтобы не закрывать широкий белый экран. От сцены к задней стене—с парой квадратных окошечек высоко под потолком для демонстрации фильмов—тянется длинный проход разделяя зал на две половины. Такие же проходы, но поперечные, проложены от каждой двери до стены напротив.

Солдаты заходили группами, громко переговариваясь и стуча сапогами о крашенные доски пола, и постепенно заполняли сиденья своей одноформенной массой, а весь зал густым неотчётливым гулом своих массовых разговоров. Время тянулось до невыносимости. На побелённых стенах картинок не было и я в который раз перечитывал, снова и снова, две надписи на рамах обтянутых красным кумачом, за которыми прятались чёрные ящики динамиков по бокам сцены.

На раме слева тонкая жёлтая линия прямоугольно охватывала портрет вырезанной головы с широкой бородой и копной седоватых волос, приклеенной над словами в одном с ней прямоугольнике: «В науке нет широкой столбовой дороги и лишь тот, кто не зная усталости, карабкается по её каменистым тропам, достигнет её сияющих вершин». Заключительная строка без кавычек служила пояснением чья голова сказала эти слова – К. Маркс.

А рядом с бархатными складками оттянутыми вправо, голова без волос и с бородкой клинышком—не клеенная, а в привычном наброске жёлтым—сразу показывала (ещё не доходя до самой нижней строчки), что это Ленин так кратко поделился: «Кино не только хороший агитатор, но и замечательный организатор масс».

Когда солдаты заполняли зал полностью, школьники переходили из передних рядов на сцену и смотрели кино с обратной стороны туго натянутого полотна экрана. Какая разница если Человек-Амфибия нырнёт со скалы в левую сторону, а не вправо, как это кажется зрителям в зале. А бунтовщик Котовский всё равно убежит из суда… К тому же, кино со сцены можно смотреть и лёжа… Хотя некоторые мальчики оставались в зале, унасестившись на подлокотниках между сиденьями, солдаты не возражали.

Иногда в темноте прорезаемой сполохами луча проектора над головами, звучал крик от какой-нибудь из трёх двустворчатых дверей «Ефрейтор Солопов!» или «Второй взвод!», но всякий крик от любой из дверей заканчивался одинаково: «На выход!»

Если кино внезапно обрывалось и зал тонул в кромешной темноте, тут же взвивалась оглушительная стена свиста и грохота сапогами в пол, и крики «Сапожник!» со всех невидимых сторон…

После кино в Клубе Полка, мы шли домой через ночной лес, пересказывая друг другу то, что только что смотрели сообща: —«Нет! Но как он ему двинул!» – «Эй! Эй! Я те говорю! Тот даже и не понял!»

Конечно, Клуб Полка не единственное место куда ходят в кино. Всегда остаётся Дом Офицеров, но там сеансы по билетам, а значит надо приходить с родителями, у которых на кино никогда нет времени. Хотя по воскресеньям для детей бесплатно крутили чёрно-белые сказки с Бабой-Ягой или цветной фильм про юного партизана-пионера Володю Дубинина.

~ ~ ~

Воскресным утром я сказал Маме, что иду гулять.

– Думай, что говоришь! Какое гулять в такую погоду?

За стеклом кухонного окна стремительные росчерки снежной крупы полосовали мутно-серый сумрак.

– Видал что творится?

Но я ныл и канючил, и не отставал, пока Мама не рассердилась и сказала мне идти, куда уже хочу, но всё равно там никого не будет.

Я вышел в бескрайний Двор. Ни души. Пустота вокруг выглядела слишком тоскливой, чтоб оставаться в ней. Пряча лицо от секущих вихрей жёсткого снега, я обошёл угол дома, пересёк дорогу и вышел в поле возле заколоченной Мусорки. Конечно, и тут совсем никого, ведь себя же я не мог видеть, а видел только ошалелую вьюгу, что хлестала серый от страха мир змеистыми полосами колючего снега. От одиночества хотелось вернуться домой, в спокойное тепло. Но Мама скажет: —«Я же тебе говорила!» И младшие начнут подсмеиваться.

И вдруг с дальнего конца поля, где в давным-давно минувшие лета играли в волейбол и городки, донёсся голос алюминиевого репродуктора с верхушки деревянного столба не видного через всю эту кутерьму: —«Дорогие дети! Сегодня мы разучим песню про Весёлого Барабанщика. Сначала прослушайте её, пожалуйста». – И слаженный хор детских голосов запел про ясное утро у ворот и кленовые палочки в руках Весёлого Барабанщика.

Песня закончилась, и диктор начал раздельно диктовать первый куплет так, чтобы слушатели у своих приёмников записывали слово за словом: —«Встань по-рань-ше, встань по-рань-ше, встань по-рань-ше, толь-ко ут-ро за-ма-ячит у во-рот…»

И я уже не один был в этой круговерти угрюмого мира получающего свою порку. Я бродил по глубоким сугробам пустого поля, но снег не мог до меня добраться, мои тёплые штаны плотно облегали валенки. Диктор закончил диктовать первый куплет и дал мне прослушать его в исполнении хора. Затем он перешёл к диктанту второго, тоже с последующим прослушиванием, и третьего.

– А теперь послушайте песню целиком.

И тут уже нас собралось совсем много: и Весёлый Барабанщик, и дети с весёлыми голосами, и даже вьюга стала одной из нас и бродила по полю рука об руку вместе со мной, туда-сюда. Только я проваливался сквозь корку наста в зыбкую снежную пудру под ним, а вьюга плясала поверху, рассыпая свои колючие крупинки.

Когда я вернулся домой, Мама спросила: —«Ну, видел там кого-нибудь?» Я сказал, что нет, но никто не хихикал.

~ ~ ~

Одиночная прогулка в большой компании под диктовку Весёлого Барабанщика вылезла мне боком и уложила в постель с температурой. Странная тишина сползлась вокруг, когда все ушли на работу и в школу. Потому что книги из Библиотеки Части были прочитаны, а вокруг никого, кто отнёс бы и обменял их, мне пришлось выбирать какую-нибудь из домашней библиотеки на полке внутри серванта в комнате родителей. Чуть поколебавшись, я вытащил ту, которая давно манила своим названием, но отпугивала общей толщиной собранной в четыре тома Войны и Мира Льва Толстого.

Начальная глава подтвердила мои опасения – шли сплошные страницы французского текста, но отлегло, как разглядел перевод в подстраничных примечаниях… Из-за этого романа, я не заметил свою болезнь, а торопливо проглатывал лекарство и спешил обратно к Пьеру, Андрею, Пете, Наташе… порой не успевая вытащить градусник из подмышки.

Я прочёл все тома и эпилог, но заключительную часть – рассуждение о предопределении, так и не смог осилить. Её нескончаемые предложения превращались в отвесную стену из стекла, вскарабкавшись на чуть-чуть, я неизменно соскальзывал вниз к её подножью. Неодолимая стеклопреграда простиралась в обе стороны и невозможно понять откуда я сюда попал. Последнюю книгу пришлось закрыть не дочитав до доски.

(…пару лет назад я перечитал роман, от доски до доски, и сказал в заключение, что если человек может писать так, как Толстой в той последней части Войны и Мира, то нафиг было городить огород из той предварительной беллетристики вместе с её эпилогом?

Возможно, я выпендривался отчасти, но только лишь отчасти…)