Тихон

Годы, годы…

Отец Филип, бывший Филипп

У отца Филипа все кругом были отцы. То ли от избыточного уважения к людям он всех так превознёс, то ли наоборот – от гордыни, мол, я отец, а вы и подавно. Вдобавок, тут откровенно пахло большой духовностью, как жареной на сале картошкой в старой коммуналке.

Как известно, настоящее духовное путешествие начинается, когда понимаешь, что идти некуда, кроме как внутрь себя.

– Я не хочу сказать, конечно, что религия и духовность рядом не лежали, – сказал отец Филип, который внутри был бунтарь, а снаружи непонятно кто, – Лежали, но недолго и в трусах. То есть, похоже, там ничего не было между ними. Религия, она ведь для кого как. Для кого – смысл жизнь, а другому как презерватив на душе. Но и это хорошо на самом деле. Потыкаешься, потыкаешься, поймёшь, что наружу не выбраться и вынужденно обратишься вовнутрь себя.

– Интересно, – пробурчал ангел-хранитель, – кто же ты-то такой, конкретно ты…

Но отец Филип вроде как не заметил бурчания ангела, он продолжал развивать тему.

– Религия – это ещё не свобода. Это когда ты выбираешь место не возле параши, а у окна. Точнее – это когда ты доверяешься кому-то, кто обещает тебе это место. На самом-то деле есть страх не занять место у окна, а не возле параши. Перефразируя отца Фромма – это бегство от параши.

Время от времени он смущался, потому что его речи выглядели для непонимающих как осуждение. Также он догадывался, что дело не в религии, а в его понимании религии.

– Кстати, братья, не подумайте, что я критикую религию. Религия меня больше не задевает. А критикую я то, что меня задевает. Вот, возьмите, например, морскую мину. Это такой железный шар со взрывчаткой, ощетинившийся рожками взрывателей, которые лучше не задевать.

Тут отец Филип поморщился от своих же слов, и Тихон догадался, что тому было неприятно употребление слова «ощетинившийся», потому что как у всех. Потом он поморщился еще больше, потому что морщиться от употребления не того слова было еще большим штампом, чем это слово употреблять.

– Блин! – подумал вслух отец Филип, и это не было ругательством, это было эхо, отголосок внутренних переговоров, – Мина – это шар с рожками. Плавает мина себе, плавает… пока корабль не заденет корпусом по рожку. Тогда мина взрывается вместе с кораблем, и оба тонут. Вместе с тем, что осталось от рожков. А, кстати, вы знаете, что в рожках у мины сахар? Он держит пружинку ударника, как-то так, и мина не может взорваться, пока она не в воде. На суше она безопасна, а в воде сахарок растворяется, и мина становится на боевой взвод. Теперь её за рожки лучше не трогать – бабахнет.

– Похоже, ты с того начал, что сахарок растворил… – пробурчал Архип, но Филип сделал вид, что его не услышал.

У отца Филипа было большое эго.

Эго – как мина, ощетинившаяся – чёрт! – рожками. Или как Звезда Смерти из «Звездных войн», ощетинившаяся лазерными пушками. Так и видно эти толстые стволы, возникающие из раздвигающихся в разные стороны шипящих люков. Только тронь! Или так: эго – это крепость, и чуваки за бойницами, ощетинившиеся луками. Эго – набор придуманностей, и остаться без эго вполне безопасно. Без эго можно всё, и чистый лист – наилучшее состояние из возможных.

Отец Филип качнулся вперед на стуле, коснувшись пузом края кухонного стола. Стол был холодный, куда холоднее пуза, и отец Филип дернулся, отшатнулся, зато стал трезвее.

– Короче – это всё я, – сделал вывод отец Филип, – и мина, и Звезда Смерти, и крепость. Это меня не тронь, а то… а то стану критиковать. Я критикую то, что меня задевает. Критика – это форма агрессии, это когда лучник выпускает стрелу – пяу!

Представить отца Филипа крепостью было легко, звездой или миной слегка сложнее, но тоже можно.

– Вся духовность сводится к тому, чтобы убрать крепость, – сказал отец Филип, – тогда начинаешь видеть, что она не нужна была. Оставшись без крепости, понимаешь, что она тебя не защищала, а держала внутри, как тюряга, и что защищаться не надо.

Потому что защита – это точка зрения бессознательного на происходящее. А кого интересует чужая точка? Никого.

Троица бездомного Тихона

«Если уж муха, так назойливая», подумал Тихон, выслушивая отца Филипа. Другие мухи на этой планете не водились. Не жужжали, не летали, не вылуплялись вообще из яиц. Вылупившая муха навсегда получала статус «назойливая», и уж тут не отвертишься – назойствуй, пока не махнут на тебя чем-нибудь.

Тихон махнул клешней и муха, взяв резко вправо, удалилась восвояси. Наступила относительная тишина.

– Это я виноват,– признался себе Тихон в наличии антисанитарного насекомого, – сам вареньем вчера стол испачкал. Вот она к запаху и привлеклась.

Про то, что стол он вчера же отмыл «кухонным утенком», и запаху никакого и быть не могло, Тихон забыл.

Однако, вина, словно та муха, висела в воздухе, висела, висела… и приземлилась. Разумеется, на Тихона, куда же еще. Ведь Тихон человек, а человек начинает осуждать себя просто потому, что не осудил никого другого. Так что вина присела на Тихона привычно.

Любитель вины сосет её отовсюду. Если он русский, то ему стыдно за Россию. Если электрик, то виноватит себя за турбину, что могла бы и погуще ток гнать на электростанции, без скачков и просадок. Забавно, что в глубине души он всем этим гордится.

Для вечно во всем виноватого «отдохнуть» и «позлиться на себя» – это синонимы. Он ходит в торговый центр пошопиться, типа развлечься? Нет. Он туда ходит на себя позлиться. Хоть немножечко, но лишить себя ресурса. Потом попьёт кофе, чтобы обезводить свой организм – сделать себе еще немножечко плохо. И так далее. Но всё это очень глубоко законспирировано.

Обычно это законспирировано под «приятно же», или под «совесть», или еще под чего. Все зависит от личной религии, от того, на чем она зиждется. Вот Тихон, например, одно время очень любил каяться, его троицей тогда были Стыд, Страх и Вина. На самом деле это у всех виноватых общая троица, но каждый считает её персональной, ибо гордец. Все виноватые зиждятся на гордыне, и каются. Приятно же…

Виноватых часто винят в том, что они других обесценивают. Например, прерывает человек рассказ другого словами:

– Я это уже знаю.

И рукой еще так махнет, мол, эка невидаль, чего распинаешься-то. Конечно, тут всякий обидится, когда ему указывают на его никчемность. Бывает, и огрызнется, а то и в морду. Но с виноватыми всё не просто, у них такое «обесценивание» может быть одним из трех:

Первое. Виноватому нужна пауза. Он «не тянет» наплыв чувств, ему передохнуть нужно.

Второе. Ему нужно себя поддержать, увидать себя правым в своих глазах, а то он физически упадет на рассказчика. Виноватые часто толсты бывают, так что лучше уж пусть стоят правыми.

И третье. Таки да, виноватый настолько виноват, что не может слышать, как кто-то лучше. Так что пусть говорящий заткнется, не то себе дороже.

Но к Тихону все вышесказанное не относилось, потому что Тихон не жил – он играл. Мы ведь уже упоминали, что он был пробужденным? Ладно, ладно – бывал… В любом случае, он умел отключаться от своего неосознанного персонажа. Иногда засыпал, как все, переставал быть игроком, воспринимал все архисерьезно, мучился и переживал. А потом просыпался, прекращал переживать, и начинал проживать, наслаждаясь.

– Какое дивное животное, – сказал Тихон про муху, проснувшись и начав наслаждаться, потому что «про» лучше, чем «пере», факт.

Мгновенно перестав быть виноватым, Тихон возжелал покормить кого-нибудь маленького, можно даже летающего и назойливого от природы.

Дивное животное наблюдало издалека. Оно зиждилось на осторожности и, не постесняемся этих слов, на врожденной интеллигентности. Быть мухой – удар судьбы, кто же спорит. Если верна теория о перерождении чего угодно в кого угодно, то опуститься в следующей жизни до мухи… это ж кем надо быть в этой?

– Ну да, – подумал Тихон, – так оно и есть. Они, политики, реинкарнацию Гитлера среди своих ищут, злобно топорщатся друг на друга, мол, вон тот совсем как Гитлер, или вон тот – а Гитлер давно уже просто муха, сидит где-то в говне и не особо отсвечивает.

Обрадованный, что оказался умнее политиков, Тихон поманил муху:

– Ну же, цыпочка, подь сюды. Не хочешь? Ладно, быть тебе в следующей жизни интеллигентом, как я. В награду за то, что настрадалась.

Откуда он взял, что за страдание полагается награда, Тихон и сам бы ответить не смог. Наверное, поповские корни сказались. Сколько раз он об них спотыкался, а они всё лезли и лезли, корявые, ухватистые, закрученные в бараний рог, как у отца Филипа. В смысле – не рог, как у отца Филипа, а корни поповские, как у отца Филипа. Снова большая тайна происхождения Тихона давала о себе знать, например, как сейчас – в виде предрасположенности оправдывать страдание и даже ожидать за него мифическую награду.

И была у Тихона семейная тайна: он точно знал, что в роду у него были попы, то есть батюшки. По крайне мере один точно был. Именно этим фактом Тихон объяснял свою предрасположенность к страданию и свечному запаху.

Впрочем, по сравнению с предками Тихон далеко ушел в понимании своей божественной сути. Его Троица предполагала другое – вину, стыд и страх. Тихон на этом зиждился, а не на интеллигентности, как муха.

Свобода больше силы

Главное, чего следовало избегать в общении с отцом Филипом, это провокация. Поддавшись провокации, отче начинал вещать. Вещал он всегда стоя, глядя куда-то вперед и немного вверх, обращаясь то ли к Богу, то ли к другим, видимым им одним, слушателям. В такой позиции был явный плюс: можно было отца Филипа не слушать. В смысле, раз он на тебя не глядит, то вроде как к тебе и не обращается. А раз это не к тебе – так зачем время тратить?

Похоже, Бог думал так же.

Но иногда было интересно, вот как сейчас. Порывшись в старых фотографиях, дядя Архип явил на свет Божий какого-то редкого майора, биография которого была прояснена только в том плане, что он был каким-то предком дяди. Очень дальним предком, настолько дальним, что казалось, будто он вообще из стрельцов времен русского лжецаря Дмитрия. Хотя, по петлицам было ясно, что персонаж был сфотографирован точно до сорок третьего года, к котором были введены уже погоны в нашей армии.

Надо же было дяде ляпнуть сдуру, что в роде сила. Что глядя на эту фотку, он, дядя Архип, ощущает себя наследником и продолжателем. И плющит и колбасит его от ощущения принадлежности к славному роду, и еще он ощущает силу, идущую от фотографии, и много еще "ощу" "ощу", о чем не сказать, потому что слов не хватает.