Тихон

– Спасибо, конечно, тебе. Но вот давай от моих несомненных качеств абстрагируемся, и попробуем объективно. Ты ведь, на самом деле, не только в том не уверен, что сейчас в кулаке монетка, но даже в том, что она у меня вообще есть. Кроме того, это может быть не монета, а… э-э, пуговица там, или конфетка. Разве не так?

Архип призадумался, что было видно по невесть откуда взявшимся морщинам на его лобике. Морщины добавляли извилин коре головного мозга, увеличивая мыслительные способности Архипа. Опускаясь мясистыми шторками на третий глаз, они отражали взор интеллекта внутрь, растворяя всё заскорузлое и высвечивая то, что в тени.

Отзадумавшись, Архип вернулся в мир и сказал:

– В принципе, ты прав, Тихон. Я, конечно, не знаю, есть ли у тебя что в руке. Но я верю, потому что…

– Потому что тебе сказали, что я есть любовь, – продолжил Тихон, – и у меня для тебя что-то есть. Так?

– Ну-у, – промямлил Архип, – в первом приближении где-то так. В очень первом.

– А вот теперь погляди! – воскликнул Тихон.

Он засунул руку в карман, достал оттуда мелкую денежку в виде настоящей монетки, демонстративно положил ее на ладошку, и ладошку сжал в кулачок. Сию конструкцию он и протянул Архипу.

– Скажи, Архип, – сказал Тихон, – ты знаешь, что у меня в кулаке монетка?

– Знаю, если это не фокус, – ответил Архип, – у тебя монетка.

– Вот, – назидательно молвил Тихон, – это и есть разница между верой и знанием. Вера, брат, это фальшивка, иллюзия, она-то как раз и есть фокус.

Вид у Тихона при этом был такой, будто он только что объяснил товарищу суть мироздания. Испугавшись за него, Архип решил, что таковую горделивую надменность следует решительно купировать, спасения души Тихона ради.

– А ну-ка повернись! – скомандовал Архип, и Тихон, неожиданно взятый на рывок, и не успевший подумать, послушно поворотился к миру передом, к другу задом.

– Вот скажи, Тихон, – вопросил Архип, – я тебе сейчас дам пинка, или не дам? Ты веришь, или знаешь?

Тихон посмотрел перед собой. Там была явно проезжая часть, самодвижущиеся повозки пролетали стремглав, некоторые из них были уж очень большими, неприветливыми для контакта. Да и сам асфальт не внушал расположения, не влёк ласковой теплотой возможного прикосновения, скорее наоборот – обещал грубость и жесткий холод. В такой ситуации не хотелось Тихону получить от Архипа пинка.

Он обернулся.

– Э? – спросил Архип, – так веришь, или знаешь?

– Я тут ещё могу наскрести, – мудро сказал Тихон, имея в виду легкую карманную мелочь, – на «Тройной» хватит, пожалуй.

– Откупился, – констатировал Архип, – свечку поставил. Ну и ладно, ну и хрен с тобой. Ты же мне друг, уж хоть это я точно знаю.

И вина…

Время от времени Тихону начиналось жить слишком быстро. То нормально жилось – медленно, плавно, уверенно, то вдруг время вырывалось из-под седла и приходилось мчаться за ним, догонять, надрываться. А с годами куда-то неосознанно мчаться доставляло Тихону все меньше и меньше удовольствия. Раньше, в годы молодые, он еще позволял себе подорваться и полететь латать дыры во времени, а нынче уж не хотелось, да и не всегда моглось.

Пришлось сесть и подумать, поразмышлять, покумекать на досуге, как отец говорил. Чтобы не умереть до того, как надоест жить, Тихон наковырял нюансов, записал себе большими буквами на бумажке и примагнитил «Валаамом» на холодильник. Под «Валаам» все не поместилось, поэтому на другой бумажке он еще добавил умных слов, и подсунул под магнитик «Самара». Вышло примерно поровну, а в резюмированном виде вот так:

Вина ускоряет время, потому что хочется, чтобы она скорее прошла

Это так происходит из-за того, что ситуация некомфортна до нетерпимости, и очень хочется увидеть ее конец, а еще лучше – увидеть начало новой ситуации, в которой нет никакой виноватости.

В свою вину-виноватость Тихон уже не верил, но в глубине подсознания она еще теплилась, выбулькивая иногда наверх напоминания о себе в виде нарочито тупых поступков, за которые потом приходилось нести расплату.

А верил Тихон в то, что в каждый момент времени человек делает наилучшее из возможного – откуда же тут взяться пресловутой вине? Тем более, когда себя любишь, тут вообще будешь ощущать вину за то, что ощущаешь вину. Так что лучше ее не иметь и, соответственно, не ощущать.

«Надо» ускоряет время, и, стало быть, жизнь

Чужая воля, разновидность того же «надо», ускоряет жизнь

Отсутствие удовольствия ускоряет жизнь, хоть иногда и затягивает время

Просто выделив эти полупротиворечивые принципы, Тихон не остановился, потому что следовало дать хотя бы самому себе рекомендации – чаво ж делать-то со всем энтим?

Ну, ускоряет вина время – и что? Если тебе что-то не нравится – делай что-нибудь. Кажется, это написал еще Сталин.

Очень понравилось Тихону то, что написал Сталин. Вернее, это написал Королёв, но к Тихону прилип Сталин, потому что раньше он так думал – что это сказал Сталин. Про то, что это сказал Королёв, Тихон узнал позже, когда Сталин уже прилип. Что-то было в Тихоне такое, на что липли мухи и Сталин, при всем уважении к любой Божьей твари. Цитата была примерно такая:

«Не нравится – критикуй,

критикуешь – предлагай,

предлагаешь – делай,

делаешь – отвечай»

С.П.Королёв (И.В.Сталин?)

Сократить до «не нравится – отвечай» по жизни не всегда удавалось, так что пришлось вызубрить все четыре пункта. Вызубрив, Тихон все же оставил за собой право применять сие четверостишие избирательно и творчески, например: «критикуешь – не нравься», как любили и любят начальники, и местами закритиковывал Архипа до легкой паники, перетекающей в перманентный невроз.

Архипу в неврозе жилось хорошо, это была его мерзлая, отоваренная синим льдом, стихия. Это был, скорее, терапевтоз, а не невроз. Поэтому Тихон думал, что препираясь с Архипом на его поле, он вроде как оставляет за другом поляну комфорта, он вообще вроде как гуманист, по крайней мере – гуманоид, что уже неплохо в наш испорченный век.

Когда Тихон приближался к душе Архипа с наездом, мол, а не стать ли тебе, Архип, лучше, Архип отнекивался:

– Нет, нет, нет, Тиша, отзынь, мне хорошо, – при этом ему невдомек было, что Тихон с ним то серьезничал, то игрался, а он сам только серьезничал.

Починять свою психику Архип наотрез отказывался, говорил:

– Отзынь, кому говорят – мне с собой хорошо!

Архип говорил еще, что вина – это часть него. Что все лоскуты его сущности скреплены тонкими нитями вины, прошиты ими, как китайское электрическое одеяло на батарейках. В этом одеяле грело тело не само одеяло, а именно эти тонюсенькие проволочки, по которым текло батарейное электричество из минуса в плюс. А поддельный китайский сатин, самозванно представляющий одеяло, никакого значения не имел – он не грел сам по себе, он и был-то нужен для того, чтобы удерживать сеточку проводников.

– А ты вообще лоскуты спори с души! – гневался на одеяльную метафору Тихон, – зачем тебе лишний груз? Оставь одну полезную проволоку.

– Не, – ответил Архип, – тогда я буду как в концлагере, одна проволока вокруг под током. Или как это… колючая проволока перед окопами.

– На тебе и так, – сказал Тихон, – консервные банки гремят, вот точно как навешанные на эту колючку перед окопами.

– Да, на мне и впрямь гремит, когда ты меня задеваешь, – сказал Архип, – Так не задевай, Тиша.

Это было в фильмах про войну, когда на колючке висели банки, чтобы грохотать, когда кто-то вляпается в колючку, или неловко полезет под ней. Так и в душу к Архипу попробуй сунься: громыхнет банкой – и под минометный обстрел, как обнаруженный.

– Не любишь ты себя, Архип, – сказал Тихон.