Музей шкур

– Если бы знал, что всё так, не разводил бы…

Тут же острая коленка ткнула его между лопаток. Костя едва не рухнул в костёр. Он выудил из кучки дров несколько несколько палок и подложил их в огонь.

– Сейчас все очень свободные. Раскованные, сексуальные. Кажется, что не осталось ничего душевного. Точнее осталось, но ощущается чем-то постыдным. Проще раздеться, чем погладить по волосам и поцеловать в макушку.

– Я бы погладил и поцеловал, но сижу слишком уютно.

– Паяц.

– Отож!

Природа размеренно сопела. Невероятно длинный, мелодичный вдох, осторожно шевеливший кроны деревьев, шерсть спящих и недремлющих зверей, ласкавший чёрный глянец воды у подножия холма и камни на скалистых вершинах, ворсинки на тельце самого ничтожного насекомого и саму тьму – через всё это проходила ночь, напиваясь множеством незначительных звуков, и превращая их в совершенно особенный род тишины. Можно было не чувствовать отдельных нот, но густоту и значительность их общности не отменил бы самый закоренелый прагматик. Косте хотелось говорить с Кариной – не от переполненности чувствами и мыслями, – что-то толкало касаться её, пусть только словами, но касаться. Но тишина ночи казалась слишком плотной, как насыщенный раствор – ещё один звук и в секунду ночь кристаллизуется и рассыплется в пыль.

Редкие острые порывы ветра давали пощёчины костру, обдавая пару мимолетным жаром.

– Через пару десятков лет я вернусь сюда. Там, может, всё перевернётся с ног на голову, а здесь останется так же. Лес, пансионат, останки горнолыжного спуска. Пожилой мужчина, тяжело осваивающий холм. Подъём не больно-то крутой, да. Но у меня будут больные колени и сердце, или спина и сердце. Рядом будет восхищённо крутить головой мальчик – сын или внук. Изо всех сил он постарается удержаться от вопросов и слов. Слишком неприступно будет мое позёрское молчание. Хотя, тогда оно уже может будет просто возрастным. Здесь мы так же разведём костёр. Шерудя палкой угли, стану кряхтеть что-то вроде: «Вы разводите костры только чтобы их фотографировать…», и может быть расскажу про этот вечер.

Карина рассмеялась.

– Почему ты сейчас думаешь об этом? – спросила она через время. Костя пожал плечами.

– Потому что пока я только предчувствую значительность этого вечера. Что-то в нём есть такое, из-за чего я его не забуду. Но сейчас я не могу его распробовать, переварить. Нужно время. Пара месяцев или лет. Как с картиной – нужна правильная точка, чтобы увидеть её верно и полностью.

Дерзкий порыв ветра хлестанул по хлипкому шалашу костра, на секунду раздув угли и высветив всю поляну целиком. Пламя тут же стихло, ватные ветки кедра с лёгкостью разлетелись, и на месте кострища теперь пульсировала мутная оранжевая лужа.

– Пойду ещё хворосту наберу, – тщательно выговаривая гласные сказал Костя и ухмыльнулся своей пародии на деревенский говор.

Костёр медленно иссякал. Он хотел было набрать еще топлива, но Карина его остановила: «Скоро надо будет идти». Как ребёнка, его внезапно и остро ранила конечность этого вечера. Любой костёр обречён когда-то догореть. Он зажмурился, чтобы прочувствовать правоту Карины, унять каприз и согласиться, что нужно идти.

Угли стали черно-красными, растратив всё тепло.

Костя стал замерзать, но стоящая позади Карина, её тепло вязали руки и ноги, как постель поутру, и тот же утренний стон пульсировал в голове: «Ещё минутку». Он был благодарен девушке, что не торопит закончить этот вечер.

Он весь сосредоточился на ее ногах, греющих его спину. Чувствовал, как это тепло делит мир надвое, объясняя одновременно нечто грубое, первобытное и самое что ни на есть потаённое, хрупкое.

– Я завтра уезжаю, – он поднялся, но не повернулся к девушке. Костя смотрел сквозь деревья, где у подножия холма прятался пансионат. Одна мысль о железобетонных конструкциях, электрическом свете, городах и существовании множества людей кроме них двоих разбила изящную радужную конструкцию внутри Кости, и за секунду все внутренности посекло её летящими осколками.

– Знаешь, о чём я думаю?

– Знаю.

Костя удивлённо обернулся на девушку.

– Думаешь, будет ли в твоей жизни что-то хоть наполовину такое же романтичное, как замужняя я и этот вечер, – улыбнулась Карина.

– И?

– И мы уверены в том, что будет, – и когда Костя повернулся, уходя, добавила. – Или нет.

Они начали спускаться по холму, и он взял Карину за руку, чтобы она не оскользнулась. «Или нет» – звучало в его голове по кругу.

– Или нет.

Костя знал, что воздух напоен запахами, десятками ничтожных ароматов, создающих неповторимую общность. Но не ощущал этого. Остро захотелось узнать, какова Сибирь на вкус. Он снова пообещал себе бросить курить и тут же обречённо усмехнулся.

Наверное, давно пора бы смириться, что есть что-то недоступное. Может быть совсем рядом, и в то же время недоступно, как звёзды.

Он обошёл поляну по кругу. В тени поблескивала шершавая чуть замшелая грань скалы. В несколько затяжек он докурил сигарету и залез на камень. Темнота окружила, почти обняла. Он уставился в небо и прислушался. Где-то внизу, далеко, лениво плескалась река. Он знал это, но услышать не смог.

Честная игра

Лифт судорожно дёрнулся, готовясь распахнуть двери, и Михаил привычно натянул на растерянно-отрешённую физиономию обыденное выражение перманентного недовольства. Обыденность была связана с тем, что Михаил Афанасьевич  большую часть времени действительно был раздражён окружающим.

С порога он нахмурился ещё сильнее: в прихожей как и неделю назад валялись пакеты из-под чего-то и с чем-то. «В этом доме все вечно валяется, потому что ни у одной вещи нет своего места!» – в который раз подвёл он черту под очевидным. Он всё ждал, что этот свинарник начнёт хоть немного заботить его подругу, но Кристина была частью этого кавардака – она сама валялась среди барахла на диване перед телевизором.

– Привет, милый! – не вставая поздоровалась жена. – Ты чего суровый?

– Ничего.

Начинать разговор, который они имели уже несколько десятков раз, сегодня не хотелось. Михаил решил удовлетвориться внутренним монологом: «Негласные правила организации быта. Если ты женщина – будь добра держать жилье в  чистоте, приходя с работы, вставать за плиту, чтобы накормить мужа. Тогда всё будет в порядке. Но нет! Она слишком устала, чтобы встать с дивана и налить себе чай, зато на полуторачасовой секс или выяснение отношений до четырех утра сил всегда хватает!»

Пролистав этот небольшой список причин домашнего негодования, Михаил разделся. Он аккуратно повесил куртку на плечики, поставил ботинки в обувную полку и стал экспрессивно рыскать в её, полки, окрестностях, ища свои тапки: куда бы он их не ставил, уходя на работу, к вечеру они исчезали.

– Ой, ты тапки ищешь? Я обула. Роро сбросил кружку со стола – тут везде осколки и липко.

Михаил  обошёл кухонную столешницу. Ступать приходилось осторожно – осколки, припаянные к полу сладким чаем, всё ещё окружали стол. На несколько секунд он оторвал взгляд от пола и с укором глянул на Кристину. Она невозмутимо валялась среди подушек, пледов (во множественном числе!), шмотья и подносов с кружками (тоже во множественном числе). Михаил отметил, что во всём этом бедламе подруга смотрится органично. Одним глазом Кристина таращилась в телевизор, другим – сосредоточилась на переписке в мобильнике. Операция была сложной, поэтому от напряжения она даже закусила язык.

По этой причине его взгляд заметили не сразу. Пришлось подождать.

– Я сейчас всё уберу!.. – встрепенулась она, но с дивана не встала.

Михаил нашарил в кармане ключи. О ногу уже тёрся Роро – жирный котяра, считавший квартиру своим персональным лунапарком. Единственное место, куда он никак не мог попасть – всегда запертый кабинет Михаила.

Михаил отпнул кота, отпер дверь, вошёл в свою комнату и спешно закрылся. Только здесь он чувствовал себя как дома. Чистота и порядок. Все вещи на своих местах: книги на книжных полках, документы в столе, одежда аккуратно развешена в шкафу; даже трусы, носки и футболки лежали в трех разных ящиках. Это был уютный мир с границами и жёстким укладом.

Стоя под душем Михаил привычно перебирал раздражители, накопленные за день. Несколько дураков на дороге, непонятно как получившие права. Больше всего раздражали именно водители. Как будто правила дорожного движения – это нечто вроде Библии: можно назвать себя агностиком, и творить всё, что душе угодно…

О работе вспоминать вообще не хотелось. Ощущение, что всех там набрали по объявлениям. Марина два часа правила статью на три тысячи знаков. Это же нелепо! Она читает со скоростью второклассника и так же шевелит губами! Как может работать редактором женщина, которая делает ошибки в слове «мясной»? И она! редактирует его! тексты… При капитализме успеха добиваются самые способные – ага, как же… Нужна жёсткая система власти, нужно всех приструнить – от лезущих к врачу без очереди до чиновников с их детьми, которым закон не писан.

От обилия пара в душевой, злости и умственного напряжения, постоянного спутника носителей спасительной истины, у Михаила потемнело в глазах. Он завернул горячую воду и полил затылок холодной. Отпустило. Покачиваясь от остаточного головокружения он ещё немного постоял под холодным душем. Горячая вода расслабляет. Холодная – закаляет тело, а с ним и дух. Это истина и правило, а правила Михаил очень любил.

В постели он холодно пресёк Кристинины липкие приставания. «Не заслужила». Хотелось поскорее заснуть, но всеобщее несовершенство утыкало сознание занозами, которые разом решили загноиться. Его подрезали на дороге, лезли в лифт, не дав ему выйти, заставляли смотреть на рабочего, который клеил обои от двери к окну, когда все знают…

«Не так! Всё не так! Господи! Как тут уснуть?» Несколько раз Михаил выходил на кухню. Глотнув остывшего чая и набравшись сил на новую попытку, он возвращался в кровать и пытался заснуть.

За много лет в Михаиле скопилось огромное количество «не-так-ов». Но именно в эту ночь к ним добавился решающий десяток. И тело Михаила вдруг сработало не так.

Он очнулся от холода. Сознание вернулось раньше, чем силы открыть глаза, из-за чего открывать их стало страшно. Сперва он почувствовал запах. Очень похожий на больничный, но все же другой. Кунсткамера, хирургия?.. Не то. Он узнавал только оттенки, но пахло совершенно по-новому. И запах этот был страшен.