Невыдуманные рассказы

Не прошло и пяти минут, как соратники утащили с тропинки всех убиенных и раздавленную куколку.

Вот и от нас ничего не останется на земле. Нас тоже зароют близкие. Вместе с нашими чувствами, надеждами, мечтами, переживаниями. Хорошо Димке, он об этом ещё не думает. Летит себе вперёд, как пташка!

Димка добежал до фонтана и остановился. Увидел знакомую девушку, соседку, в которую был тайно влюблён. Она возвращалась из института. Он предложил проводить её домой. Обо мне тут же забыл. Понятно: любовь – дело серьёзное. Мне не оставалось ничего другого, как плестись за ними.

Девушку звали Марина. Она была старше Димки на десять лет. Ей было двадцать. У неё были большие зелёно-голубые морские глаза и рыжие косы, которым так шла осень. От неё пахло пряниками, ванилью, книжками и чем-то чисто девичьим. Я подбежал и лизнул её руку. Мне так захотелось. От неожиданности она вздрогнула и тихо вскрикнула, но потом узнала меня и успокоилась. Так мы втроём дошли до нашего дома. Она постояла ещё немного. Поболтала с Димкой у своего подъезда. Ласково погладила меня по голове и ушла.

– Что, Фил? Пора и нам домой. Уроки, будь они неладны.

Димка разочарованно вздохнул.

Жалко было уходить. Погодка-то какая! Но ничего не поделаешь.

– Пошли, – с сожалением ответил я. Он пристегнул поводок е моему ошейнику, отчего мне захотелось отряхнуться и почесать за ухом. И я покорно потянулся за ним, уныло помахивая хвостом.

В ГЛУБИНЕ ОСЕНИ

ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

Что-то неладное творилось с погодой. Вот уже второе лето дождь лил чуть ли не каждый день, и август более походил на октябрь.

«Это скорее не лето, а осень…»

Внутри Дмитрия Филумова что-то зашевелилось. Так всегда бывало с ним после нескольких месяцев молчания.

«Для начала неплохо», – подумал он.

Он не был поэтом. Он всегда мог заработать другим трудом. К поэзии же относился как к хронической болезни, которая проявляется периодически и от которой нет лекарства.

Филумов, когда на него накатывали приступы «болезни», острее чувствовал происходящее. И тогда в его голове начинали вертеться слова или обрывки мыслей. Что это? Стихи? Нет. Скорее несвязное бормотание, но со своей мелодией, ритмом, размером. А может быть, напев матери, баюкающей грудного младенца, заклинания колдуньи или камлание шамана? Слова нанизывались на какую-то невидимую спицу, выстраивались в строчки – и тогда их можно было записать.

Вот и сейчас, он чувствовал, начало складывалось удачно.

«Это скорее не лето, а осень…»

Филумов потянулся за бумагой.

«…будто разверзлись небесные хляби…»

Схватил авторучку: «Чёрт, не пишет».

***

«Болезнь» «болезнью» – а Филумову надо кормить жену и дочку.

Подмосковный Клин. Двухэтажный дом, обшитый по моде пластиком, но ветхий и сырой внутри. Старый парк и крашеная арматурная ограда.

Филумов, вместе с бригадой таджиков и узбеков, очищал под газон площадку перед домом. Рабочие спиливали пожилые липы, берёзы, тополя и корчевали пни. Заглушая музыку, которой дышал парк, с утра до вечера рычали бензопилы, ревели трактора, орали таджики и раздавались глухие удары – это падали на землю тела умирающих деревьев.

Филумов злобно вгрызался в древесную плоть, с остервенением орудовал лопатой и топором, окапывая пни и обрубая корни. Пот катился по его лицу и спине. Ноги вязли и скользили в глинистой раскисшей от дождя почве. Он работал до изнеможения, до бесчувствия, пытаясь заглушить рвущуюся из нутра мелодию. Вечером, мертвецки усталый, он падал на койку и проваливался с чёрную пустоту, в жуткие тяжелые сны.

Ему снилось, что его снова забирают на флот, и он всю ночь доказывал, что он уже давно отслужил, называл имена кораблей и отцов-командиров, в отчаянии рвал на себе тельняшку, но никто ему не верил, все смеялись над ним – и Филумов просыпался, обессиленный, весь в липком поту. И опять шёл валить деревья.

Ещё повторялся сон про то, как он бесконечно женится и разводится. Чередой мелькали шумные свадьбы, какие-то вечно суетящиеся родственники со стороны очередной жены, дикие скандалы и драки, бракоразводные процессы. И во сне, листая свой паспорт, Филумов с тоской разглядывал страницы, испещрённые синими татуировками казённых штампов регистраций и расторжений браков.

Но особенно изводил его один и тот же кошмар. Будто бы Филумов убил человека и даже помнил место и время, когда это произошло – поздним тёмным вечером, в глухом дворе, недалеко от железнодорожного вокзала. Филумов забежал во двор, чтобы выпить дешёвого вина, которое он купил в ближайшем гастрономе. Он уже откупорил бутылку и сделал глоток, когда из темноты на него набросился какой-то мужик. Бутылка выпала из рук Дмитрия и со звоном разбилась, по асфальту разлилось чёрное пятно, и в тусклом свете фонаря засверкали осколки. Мужик зарычал по-медвежьи, обхватил Филумова лапами сзади и попытался сломать. Дмитрий бросил его через себя – и тот чёрным мохнатым мешком упал на спину. Волна злобы и ярости захлестнула Филумова: он начал топтать и пинать мужика каблуками ботинок. Мёртвую тишину двора прорезали стоны. Потом Филумов отошёл, разбежался и, подпрыгнув, двумя ногами с силой, на которую только был способен, вонзился пятками туда, где неясно светилось человеческое лицо. Раздался хруст костей и предсмертный хрип.

***

Филумов обрубал топором корни огромного тополя. Дмитрий всё глубже зарывался в землю. Рядом махал ломом его подручный Фейзулло – таджик, школьный учитель музыки и труда, низкорослый, носатый и плотный.

Тополь вырос криво: он пустил корни вплотную к фундаменту дома, прижавшись к нему комелем и наклонив могучее туловище и шевелюру в сторону дороги.

Верхушку тополя вместе с ветвями Филумов и его подручный спилили накануне – осталось выкорчевать высокий и толстый, в три обхвата, обрубок.

Лесорубы заканчивали работу. Казалось, они обрубили уже все корни, но тополь не сдавался и продолжал упорно стоять. Тогда Дмитрий решил посмотреть, на чем же этот проклятый «инвалид» держится. Как только он наклонился и заглянул глубже в яму, раздался сухой, короткий, странно знакомый Филумову хруст, – и тяжеленный обрубок, подобно гранитной колонне, едва не придавив работяг, с глухим грохотом рухнул на асфальт.

Филумов каким-то чудом выскочил из ямы и увидел Фейзулло. И без того круглые глаза бывшего учителя стали ещё круглее от страха.

А в голове Дмитрия всё раздавался и раздавался короткий треск – звук ломающихся костей.

***

Дождь хлестал не переставая.

Дмитрий чувствовал себя маленьким ребёнком, брошенным родными в чужом месте, где он ничего и никого не знает. Он смотрел, как, извиваясь, струятся по оконному стеклу потоки дождя, слышал мерный стук капель по жестяному подоконнику.

За окном, в мутном дождевом тумане, виднелись крыши домов, старый парк с пожилыми липами и березами, вздрагивающими от порывов ветра, железная решетчатая ограда, окрашенная в неопределенный, выгоревший на солнце, цвет, и площадка в детском саду.

Парк и игровая площадка напоминали Филумову декорацию к спектаклю в каком-нибудь провинциальном театре.

«Дождь на фоне детского сада», – гласила афиша. Сюжет простой: Дождь – главный герой пьесы. Детская площадка опустела по случаю выходного дня и ненастной погоды. Старые мокрые деревья: липы, клены, березы – их собираются срубить, потому что старые деревья, как и старые люди, никому не нужны. Филумову казалось, что все происходящее за окном – сцена, а комната его – зрительный зал. Пьеса затянулась, но ее никто не останавливал, поскольку главный режиссёр пустил всё на самотек.

Тогда Филумов стал представлять себе главного героя: «Он очень похож на человека. Бывает добрым, мягким, теплым, а иногда – злым, колючим и жестким. Он может быть проникновенным и лиричным, романтичным и музыкальным. Иногда он приятен в общении, но подчас назойлив и неуместен, беспардонен и надоедлив. Он светловолосый и голубоглазый, славянской внешности с легкой азиатчинкой в глазах. Любит похулиганить: разогнать с улицы прохожих, намочить сохнущее во дворе на веревках белье, – за это его не жалуют домохозяйки. И вообще он непостоянный, ветреный, характера неустойчивого, изменчивого и капризного».

Пьеса, между тем, шла своим чередом. Дождю явно не хватало места на сцене, и он, не удержавшись, устремился в зрительный зал. Заполнил кресла партера, ложи, балконы.

Филумов ощутил себя внутри Дождя: ничего не видно – только серая влажная пелена, состоящая из миллиардов водяных пылинок, которые проникают всюду: в волосы, одежду, за воротник, пропитывают все тело – и Дмитрий уже не понимал, не чувствовал, где кончается Дождь и начинается он сам.

Он ничего не помнил. Он знал, что нет ни начала, ни конца, и что он сам, состоящий из скопления водяных молекул, стал Дождём…

***

Но вдруг перед глазами Филумова заплясали какие-то картинки. Вот маленький Димка Филумов играет во дворе с соседскими мальчишками. Они носятся по крышам сараев – и вдруг кто-то толкает Димку в спину. Он летит вниз головой, сделав в воздухе сальто-мортале, и падает в старое железное корыто. И ни царапинки! Ну не чудо ли? А вот его мама, Надежда Васильевна, нарядившись в вывернутый тулуп и взяв в зубы нож, выползает из кухни, приговаривая: «Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал!..». А вот они со старшей сестрой Аней укладываются спать, гасят свет, и сестра в темноте каким-то нутряным чревовещательным голосом кряхтит: «Я не А-н-я, я в-е-д-ь-м-а».

А вот зима.

– Посмотри, как красиво! – говорит Димке Аня, указывая на ледяные гирлянды.