Невыдуманные рассказы

Полоска света из окна. Роза на столе. Они попеременно вздыхают – собака и человек.

«МОЯ РОДИНА»

1981 год. Москва. Мне двадцать четыре года. Я – молодой художник, приехавший в столицу из Вильнюса. Зачем? Наверное, захотелось чего-то нового, сменить обстановку, «увидеть, победить». Посмотреть на Москву вблизи или, точнее, изнутри. Всё-таки Вильнюс, в сравнении с Москвой, хоть и культурная, но провинция.

Москва эпохи расцвета «застоя». Генсек дышал на ладанку. Год, как отгремела олимпиада, и повсюду виднелись её остатки в виде финских товаров: «Фанты», «Кока- Колы», мясной нарезки и спортивных костюмов.

Остановился у школьного приятеля, который переехал в белокаменную на пару лет раньше меня. Он работал дворником и жил в коммуналке на Чистопрудном бульваре. Знаете, это такой дом в стиле модерн, на стыке с Покровкой? С женскими лепными головами. На первом этаже, со стороны Покровки, помещался тогда – а может, и сейчас находится – приличный рыбный магазин, в котором можно было, если повезёт, купить осетрину и даже стерлядь по сходной, необременительной цене.

Приятель жил один. Я переночевал у него и сразу же на другой день начал искать работу и жильё. Тогда существовал вид устройства в Москве – всем известный «лимит», то есть тебе дают временную прописку, работу и жильё. Работу, которую настоящие москвичи работать не желают и жильё в виде общежития, которых в то время по Москве было навалом.

После всевозможных хождений по конторам, звонков Петра Ивановича Ивану Петровичу и моих скитаний от одного к другому, а от них к Израилю Марковичу и сакраментального «я от Петра Ивановича» (Израиль Маркович делал изумлённые глаза, что-то «такое» припоминая) я добавлял: «Он должен был Вам позвонить». Холодно – тут надо было не теряться, и я продолжал: «Друг Ивана Петровича». Глаза Израиля Марковича несколько теплели, он предлагал присесть и изложить суть дела, а я, как мог, объяснял: дескать, приехал, хочу работать, художник и т.д., – после чего Израиль Маркович молитвенно закатывал глаза, рылся в ежедневниках, записных книжках, звонил по телефону, рассказывал мою историю друзьям, бывшим сослуживцам, соседям по даче, делился со мной воспоминаниями о своём славном трудовом пути. В результате, он нашёл Ивана Ивановича, знакомому которого, Петру Петровичу, вроде бы нужен был художник-оформитель во вновь построенном на Ярославском шоссе рабочем общежитии. Причём Пётр Петрович, как оказалось, толком не знал ни Ивана Ивановича, ни Израиля Марковича, а об остальных даже никогда не слышал, что, собственно, было неважно, так как художник ему всё-таки был нужен.

Общежитие – шестнадцатиэтажная башня, на Ярославском шоссе, не доезжая две или три остановки до МКАДа, – была в ведомственном подчинении МОСИНЖСТРОЯ. Контора же Петра Петровича, которая находилась на Дмитровском шоссе, обслуживала дом и нанимала работников. Наняли и меня. На должность лифтёра или уборщика служебных помещений – не помню, да это и неважно. Важно было то, что я заселился один в двухкомнатные апартаменты с ванной и туалетом. В одной я жил, в другой – работал: в ней была мастерская. Словом – сказка! Один в двух комнатах в Москве! Расскажи кому – не поверят.

Общежитие делили между собой две организации: с первого по десятый этаж – контора Петра Петровича, остальные – другая, так и оставшаяся мне неведомой. Всем руководили коменданты, и поскольку было две конторы, то и комендантов было двое.

От конторы Петра Петровича хозяйством заведовала Марина Ивановна – невысокая, полноватая и одинокая женщина лет тридцати пяти с ребёнком. Жила она на втором этаже, как и я, в двух комнатах, только я на четвёртом. Правда, Марина Ивановна недолго оставалась одинокой. Вскоре у неё в комнатах завёлся молодой высокий грузин Гия. Гия учился в МИСИ. Каким образом у него это получалось, одному богу известно. По-русски он говорил с ярким грузинским акцентом. Я сомневался, умеет ли он писать не только по-русски, но вообще писать. Но факт вещь упрямая: он всё же был студентом МИСИ.

Очень скоро вслед за Гией в общагу перебрались и его родственники, потом друзья-земляки, которые тоже где-то учились или собирались поступать. Они умеренно выпивали и неумеренно курили анашу.

Время от времени появлялась сплочённая компания грузин, вероятно знакомых Гии, которые занимались тем, что покупали в столице автомобили, перегоняли их в Грузию и там продавали. Общежитие было новое, практически ещё не заселённое, и Марина Ивановна сдавала им комнаты за умеренную плату. Компания то появлялась, то уезжала, оставляя после себя любовниц, которые вели хозяйство в ожидании своих грузинских орлов.

Марина Ивановна была женщиной спокойной и незлой. Её тоже можно было понять: одна с ребёнком в Москве, а тут и молодой мужик, и какой-никакой доход.

Комендантом на верхних этажах была Мира. Девушка молодая, двадцати пяти лет, энергичная, плотная и сильная телом, с деловой хваткой. Она явно знала, что ей делать с подвластными ей квадратными метрами. Я был в курсе её дел, поскольку короткое время состоял с ней более чем в дружеских отношениях. Кроме временных платных жильцов, был у неё ещё небольшой, но прибыльный бизнес. Время от времени она с кем-то созванивалась. Потом появлялась одна или две девицы, которым она давала ключи от комнат. Девицы уходили. Затем появлялся один или двое мужчин, которые, любезно и тихо поговорив с Мирой и передав ей из рук в руки некие бумажки, в которых угадывались денежные знаки, уходили в указанном ею направлении.

Мне она ничего не объясняла, но тут и так всё было понятно. Девушки получали свою долю. Все были довольны. Всё проходило тихо и без скандалов. Эта подпольная деятельность давала возможность Мире бывать в ресторанах, хорошо одеваться и питаться.

Моей задачей было художественно оформить фойе и комнаты отдыха на этажах. Фойе было для меня самым «лакомым куском», так как в нём по бокам от входа располагались две стены по пятнадцать квадратных метров каждая, которые я сразу облюбовал и решил расписать. Идея была проста: на левой стене я задумал написать современное инженерное строительство, а на правой – древнее. Начал с «нового», о чём впоследствии пожалел, но об этом ниже. Сделал эскиз в цвете и, недолго думая, приступил к росписи.

Там у меня были нарисованы: новая техника, современная архитектура и местами будущая, вертолёт, который переносил трубу, сварщик что-то лудил в левом нижнем углу, один рабочий «майнал» бетонное перекрытие, другой – управлял с помощью дисплея каким-то сложным агрегатом. Рядом с ними стояла, магически поблёскивая гранями, ещё не появившаяся на отечественных дорогах «восьмёрка».

Закончил в две недели. Приехало начальство из управления. Посмотрели. Все остались довольны. Пётр Петрович тоже был рад, что не промахнулся со мной и угодил руководству. Я мысленно торжествовал и реально праздновал победу. Можно было немного расслабиться и отдохнуть.

В Москве поздняя осень. Можно побродить по бульварам. Нырнуть в тёплую прозрачную глубину арбатских переулков. Выбраться в лавру к Сергию, в Коломенское, в Звенигород. Не спеша пройтись по Донскому монастырю, где лист клёна, жёлт и с одного боку подрумянен ночным морозцем, едва держится на чёрных влажных ветвях. Увидеть, как он вдруг оторвётся и, медленно кружась, ляжет поверх своих уже упавших собратьев. Как янтарный свет, сквозь светлую и красную охру листвы, золотисто и весело заиграет на фоне лазури московских небес. Побродить среди могил. Тихо послушать, как городской гул долетает сюда, приглушённый и почти не слышный. Шорох опавшей листвы под ногами. Редкие посетители. Некрополь. Древние памятники, надгробия, ангелы, кресты. Грустно и в то же время хорошо! Музей древнерусской архитектуры. Фотографии и чертежи разрушенных в тридцатые годы кремлёвских монастырей, московских соборов и храмов, макет снесённой Сухаревой башни. Донской монастырь – «кладбище русской архитектуры»: так мы с другом в шутку назвали его, глядя на свезённые сюда мраморные горельефы, снятые с фасада взорванного храма Христа Спасителя, и по оставшимся фотографиям примерно прикидывая величину храма – выходило нечто гигантское.

Всё это хорошо, но надо было делать вторую стену!

Тут-то и начались неприятности. Самое скверное, что у Петра Петровича проснулась тяга к прекрасному, которую я имел неосторожность разбудить. Он вдруг спросил, что я собираюсь изобразить на второй стене. Я обрисовал в общих чертах – эскиза у меня ещё не было – и он выразил желание, чтобы я, когда эскиз будет готов, перед тем, как начинать роспись, – показал ему его. Поначалу это меня не слишком обеспокоило, и я приступил ко второму эскизу.

Откровенно говоря, мои потаённые надежды как раз были связаны со второй стеной. Вся композиция и цвет строились зеркально относительно первой стены, только сцена как бы переносилась в средневековую Москву. Главное, хотелось показать неповторимую красоту древней московской архитектуры. Там шла та же стройка, только рабочие были в одежде того времени и трудились вручную, используя древние строительные механизмы. И что ещё важнее, можно было обоснованно использовать элементы иконописи. Так я всё и сделал на эскизе.

С лёгким сердцем поехал в контору к Петру Петровичу – показывать.

Пётр Петрович несколько минут смотрел молча. Потом, пыхтя, полез в ящик стола и вытащил газету «Правда», передовицу которой венчала фотография Красной площади, снятая, как я смог определить, с Никольской башни или с самого верха музея истории революции. Видны были – крыша здания Сената, гранёная свеча Ивана Великого, кирпичная с зубчиком стена, маленькие игрушечные кубики мавзолея, новогодние ёлки за ним и вдоль пантеона, звёздная Спасская, сработанный сумасшедшим архитектором-кондитером торт – «Василий блаженный», оловянные фигурки Минина и Пожарского и круглая табакерка Лобного места. Статья называлась «Моя Родина».

– Всё это замечательно, – проговорил Петр Петрович, кивая на мой эскиз, – но я вот что предлагаю: давай на второй стене сделаем эту фотографию в цвете. Ведь как будет хорошо! – (Но мне стало нехорошо.) – Ну, ты тут всё сам знаешь: крыши зелёные – зелёненькой красочкой, стена из красного кирпича, ёлочки голубоватые, плиточки на площади… какие ж они там? – Он напряг лысину и закатил глаза, припоминая.

– Серые, – грустно подсказал я, уже почти не слушая, начиная ощущать слабость в коленях и близость катастрофы.

– Точно, – с удовольствием подтвердил Пётр Петрович и подытожил, вколачивая последний гвоздь в моё беззащитное нежно-розовое сознание: – И сверху крупными красными буквами надпись: «Моя Родина»!

Я ещё пытался отстоять своё творение. Убеждал, что обе стены задуманы как единое целое, что Красная площадь хороша сама по себе и её можно нарисовать в другом месте. Тщетно. Я видел медную лысину начальника конторы (он всё это время сидел, а я стоял рядом) и было ясно, что объяснять что-либо этому самовару бессмысленно.

Что оставалось делать? Я решил, во-первых: будь что будет, но выполнять идеологические галлюцинации Петра Петровича я не стану. Во-вторых, расшибусь, но закончу свой замысел, чего бы мне это не стоило.

Началась неравная борьба. Сначала я писал днём, но, узнав о том, что я не подчинился его указаниям, «самовар» перевёл меня на хозработы. Тогда я продолжил писать по ночам, в свободное от работы время – перешёл на нелегальное положение. Он посылал меня в командировки в Дмитровский район, но каждый вечер я возвращался на электричке и ночью был на стене. До сих пор удивляюсь: почему он не уволил меня сразу? Кто я? Божья коровка, бесправная «лимита», которую он мог одним щелчком вышибить на улицу. Но мои дни в общаге всё равно были сочтены, потому что срок временной прописки подходил к концу, а чтобы её продлить требовалось ходатайство с места работы, то есть всё от того же Петра Петровича. Я был полностью в его власти.

Но я всё же закончил работу! К этому моменту я уже был готов освободить помещение. Не знаю, что стало потом с моими росписями. Может быть, их закрасил какой-нибудь более покладистый коллега? Друзья говорили, что я поступил глупо – и надо было намалевать «Мою Родину». Я так не думаю… и ни о чём не жалею.

Плюс ко всем бедам случился казус: я поимел любовницу Петра Петровича. Нет, не специально. Так получилось. Инициатива полностью исходила от неё. Я в тот момент ещё не знал, что она его любовница. Об этом я узнал чуть позже.

Она работала в той же конторе мастером участка. Её звали, кажется, Рая. Точно не помню. Татарка или что-то в этом роде. Чёрненькая. Широкая в кости.

Я был вызван Петром Петровичем в Бирюлёво, где он жил, для каких-то хозяйственных нужд. Что делал, не помню. Помню, что весь день играл в настольный теннис. Рая тоже жила в этом доме. Я видел её в конторе, и мы были немного знакомы. Увидев меня, она попросила помочь ей что-то прибить или прикрутить у неё дома. Пошли к ней. Чай, кофе. Что уж я там прибивал или прикручивал, бог знает, да и нужно ли было, – сомневаюсь! Только как-то очень быстро мы оказались в постели. Никаких чудес в этом деле она мне не открыла. Пока я в поте лица помогал ей по хозяйству, лежала дохлым тюленем на спине и смотрела мимо меня в зеркальное трюмо, которое стояло прямо напротив кровати. Понятно, что специально. Это её, наверное, заводило! Или она так думала, что заводило. Потому что я так и не почувствовал, что она завелась. Но ей, видно, понравилось. Потому что через некоторое время она вдруг пожаловала ко мне на Ярославское шоссе. Неожиданно.

А ко мне в этот момент приехала знакомая девушка из Вильнюса. Мы с ней дружили до моего отъезда в Москву, но никаких интимных отношений не было. Правда! Но она, как оказывается, в меня была влюблена, но тогда она не призналась и вида не подала. Она ко мне приехала в Москву, чтобы признаться и чтобы я у неё был первым мужчиной. Вот такой девичий каприз! Что тут поделаешь.

И вот она у меня живёт третий день, когда заявляется эта Рая.

Стучат в дверь. Я прикрыл дверь в спальню – мало ли кто! Может, начальство? Открываю. Рая. Она поздоровалась, зашла в прихожую и смотрит на меня так, как будто говорит: «Чего стоишь, раздевай меня и неси в постель!» Но увидев мою вялую реакцию и закрытую дверь, смекнула, что что-то не так и спрашивает:

– Ты не один? Кто там у тебя? Женщина?

Мне ничего не оставалось, как понурив голову и сокрушённо разведя руки в стороны, признаться ей, что да, женщина, одновременно прикидывая в уме, что не далее как третьего дня та была ещё девицей.

Рая сразу скуксилась, погасла и сникла. Видать, расстроилась. На прощание пробурчала что-то невнятное. Резко крутанулась на месте и выбежала в общий коридор, с силой захлопнув входную дверь.

Была она не в моём вкусе, и было понятно, что долгих отношений у нас не получится. Короче, я нажил себе в конторе ещё одного врага.

Москва. Чистопрудный бульвар! Он прекрасен в любую погоду и во всякое время года. Тут, сидя на скамейке, предлагал я вниманию друга свои скороспелые и ещё зелёные поэтические плоды.

– Мой голос слаб, – с чувством и придыханием произносил я. –

Он лишь отображенье

Минувшего, в котором всё – движенье

Иль отзвуки забытого стиха,

Пера гусиного скрипучее скольженье

И на бумаге белой два штриха.

Друг прослеживал генеалогию этого стишка от строк Баратынского «мой дар убог и голос мой не громок…» С чем я, естественно, не мог не согласиться.

Здесь же, особенно почему-то зимой, я иногда встречал высокого мощного мужчину в кожаном пальто или финской дублёнке, в какой-то уж очень пушистой шапке с лицом римского полководца и несколько собачьей фамилией. Валентин Гафт! Он спешил на службу в «Современник».