Невыдуманные рассказы

В самый неожиданный момент инспектор, как призрак, вдруг явился в эстетическое бюро. Сразу уловил запах спиртного и радостно стал потирать руки. Он подходил к каждому художнику, принюхивался и буравил подозреваемых своим крысиным взглядом. Интересовался, скоро ли будет готов стенд «Они позорят наш коллектив». Ермолай, который еле держался на ногах и как раз в этот момент приклеивал на вышеозначенный стенд очередную фотографию заводского алкаша, заплетающимся языком заверил «товарища Антанаса», что стенд уже почти готов и нет причин для беспокойства. Пупкин, увидев Бульку, попытался чисто мимически заверить инспектора в том, что, дескать, «полный орднунг», для чего хищно осклабился, сложил свои короткие волосатые пальчики в виде какой-то хитрой фигуры, напоминающей детскую «козу» и принялся обнимать несостоявшегося ксендза.

Внезапно из дальнего угла, где стояли стеллажи, послышался отчётливый и басовитый храп. Булька мгновенно сделал стойку и ринулся на звук, разгрёб хлам, закрывающий нижнюю полку стеллажа, и обнаружил торчащие ноги отдыхавшего на тайной лежанке мертвецки пьяного Йонаса – инженера из отдела НОТиУ, которого все запросто называли на русский манер Ванькой. Булька несколько раз дёрнул Йонаса за безжизненную костлявую щиколотку, но сообразив, что будить инженера-Ваньку – занятие бесперспективное, с отвращением отбросил ногу пьяницы и обтёр об себя руки. Сильвестру, как начальнику бюро, пришлось спасать подчинённых и честь коллектива – дело могло обернуться крупным скандалом. Он отвёл инспектора в сторону и клятвенно, словно святой Себастьян, сложив руки, долго униженно каялся перед ним. Булька, внимая покаянным речам «Себастьяна», сокрушённо качал головой и горестно сжимал фиолетовые губы.

Димка в это время нетвёрдой хмельной рукой выводил лозунг: «Партия – ум, честь и совесть на…» Ему вдруг почудилось, что Булькин тёмный костюм исчез, на голове у него засияла золотая тиара, а тело облачилось в белоснежную папскую ризу. Пытаясь избавиться от наваждения, Димка замотал головой и решил дописать текст лозунга – «шей», но тут обнаружил, что вместо «ум» он написал «му». Однако исправить ничего уже не успел. Перед глазами его поплыли разноцветные круги. Где-то загудели колокола. И голос с небес провозгласил: «In nomine Partia, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen»…

ГРИШКА-АРТИЛЛЕРИСТ

Григорий Семёнович Пупукин – личность легендарная и во многих смыслах особенная. Маленького роста, с мелкими ручками и ножками, Григорий Семёнович при этом обладал громким командным басом. Ничего удивительного в этом не было, потому что во время Великой Отечественной войны он командовал артиллерийской батареей и был ветераном войны. Его так и называли Гришка-артиллерист. Был он чрезвычайно волосат. Волосы торчали отовсюду: из ушей, из носа, густо колосились на голове, и как бы часто он ни брился, щёки и подбородок сохраняли серость и были как будто немытыми. Чем-то он напоминал обезьянку, если бы не его вечный галстук и серый костюм, постоянно запорошенный сигаретным пеплом. Сигареты Григорий Семёнович курил только с мундштуком. У него их была целая коллекция, но особенно любимым был мундштук из бивня моржа с выточенной на нём скульптурой куницы или хорька. Ко всему прочему он хромал на одну ногу.

Получая очередное задание от Сильвестра (начальника бюро художников), он обычно сильно возмущался, как будто это он начальник, а не Сильвестр, начинал кипятиться, приводить доводы в пользу того, почему это задание ни в коем случае не может быть выполнено и, подводя неутешительный итог, с возмущением произносил:

– Сильвестр, понял – нет, так, ё… твою мать, это же не работа, а гамарой!

Но потом остывал, с полчаса донимал Сильвестра выяснением деталей, долго ходил по мастерской, протирал очки, курил и через час, самое позднее через два, садился-таки за работу.

Надо сказать, что художник Пупукин был консерватором. То есть у него был строгий, годами отработанный стиль шрифта, от которого он не отходил ни при каких обстоятельствах. Объявления, лозунги, поздравления с днём рождения и некрологи в его исполнении различались только цветом.

Была у него одна слабость. Он любил рассказывать. Зная об этом, коллеги, устав от кропотливой и монотонной работы, просили его поделиться воспоминаниями. Кто-нибудь, сделав хитрое лицо, просил:

– Григорий Семёнович, а расскажите, как Вы там воевали!

Семёныч сначала кочевряжился, бурчал что-то вроде «да чо там рассказывать, да отстаньте», потом доставал алюминиевый портсигар, разминал свою «Приму», вставлял её в моржовую куницу, припоминая, по-видимому, свои боевые подвиги. Закуривал, делая загадочное и задумчивое лицо. Потом вставал и, плотоядно улыбаясь, выходил на середину мастерской.

– Да. Помню. Конец войны. Стояли мы тогда в Венгрии. Городок там небольшой. Мадяры. Немец огрызается. Обстреливает гад. Ну, пошёл я в город. Прогуляться. Понял – нет… Тут обстрел! И как начнёт шарахать со всех сторон. Матушки мои! Что делать? Смотрю, мадяры в подвал прячутся. Ну, и я за ними нырнул, значит, а то убьёт ещё к х…м под конец войны. Забегаю, ни хера не видно. Света нет. Темно. Я в угол присел. А на улице шарахает, аж стены трясутся. Тут, думаю, мне и конец придёт от прямого попадания. Ну, прилёг. Только чую, что рядом кто-то лежит, сопит. Понял – нет, так, ё… твою мать! Надо, думаю, провести разведку и рекогносцировку местности. Рукой так щупаю. Жопа!

Григорий Семёнович раскинул в стороны свои короткие ручки и по-лебяжьи помахал короткими волосатыми пальцами, обозначив размер.

– Вот такая! Чувствую, баба, мадярка! Громовень стоит от бомбёжки. Понял – нет… Ну, думаю, всё равно никто не услышит ни хера, а помирать, так с музыкой! Я ей платье задрал. Она сначала так рукой платье вроде придерживает, но молчит. А я всё же до трусов добрался и стянул. И сзади ей как влупил! Стало быть, из гаубицы гвардейской. Рядом, значит, снаряды рвутся, а я её наяриваю за милую душу, значит, натягиваю… и так, знаете ли, замечательно так… приятно… понял – нет…

Семёныч погладил себя по животу, довольно улыбнулся, облизнулся и засмеялся. Послышалось что-то, напоминающее шипение сковородки. Изо рта сквозь поредевшие зубы брызнули капли слюны. Он приостановился, оглядываясь и любуясь произведённым эффектом. Слушатели ржали и чуть не падали со стульев.

– Ну, сделал я своё дело. Думаю, атака прошла удачно, но надо когти рвать, пока она шум не подняла. В темноте она меня не видела, если что, не опознает. Тут и обстрел начал затихать. Я бочком, бочком к выходу, на улицу и, подай бог ноги, в часть. Вот так мы и воевали, – заключил Григорий Семёнович и, довольный, похромал к своему столу.

Сильвестр выразил сожаление, что военные подвиги Семёныча остаются втуне, и хорошо бы было, если бы он поделился ими со школьниками. На что Пупукин никак не отреагировал и деликатно промолчал.

Пупукин был не только консерватором, но ещё и педантом. На его рабочем столе всегда было чистенько и прибрано, в ящиках стола – всё разложено по полочкам и коробочкам. Он всегда знал, где у него что лежит. Этим он сильно отличался от коллег, у которых на столах царил непреходящий кавардак.

В вопросах литературы Григорий Семёныч придерживался строгих классических вкусов. Когда в мастерской происходили бурные обсуждения очередной литературной модной новинки, он молчал, снисходительно улыбался и громко сморкался в платок. Наконец, споры утихали, и все устремляли взоры на него. Кто-нибудь ехидно спрашивал, что думает по этому поводу Григорий Семёныч.

Семёныч по своему обыкновению выходил прыгающей артиллерийской походкой на середину мастерской и весьма уверенно заявлял:

– Я люблю литературу хорошую, классическую, французскую. Виктор Гуго, например!

Хромота Пупукина вызывала у Димки уважение. «Ну, вот, – думал он, – человек пострадал на войне. Получил ранение». Как-то он поделился своими чувствами с Ермолаем, но тот почему-то начал ухмыляться и обратился к Григорию Семёнычу:

– А, что, Семёныч, расскажи-ка нам, почему хромаешь, должно быть, зацепило осколком в бою?

Пупукин грозно взглянул на Ермолая поверх очков. Зарычал, громко откашливаясь, и начал молча заряжать свою «моржовую куницу». Потом встал, прохромал несколько шагов маленькими женскими ножками туда и обратно, пуская вокруг себя синеватый едкий дым «Примы».

– Слушай, Ермолай, понял – нет, так, ё… твою мать?!.. Возвращаюсь как-то из гостей – был у фронтового друга. Посидели, повспоминали, выпили, конечно, как следует. Возвращаюсь домой. Как раз зима была. Снежок эдак посыпает, но не холодно, и на душе весело. Подхожу, значится, к дому, понял – нет, захожу во двор. А перед нашим подъездом ремонт, трубы штабелями лежат и прочее. Ну, я решил через трубы перепрыгнуть. Молодость в жопе заиграла! Скакнул я, понял – нет? А там, матушки мои, сантехники-пидарасы… люк от канализации оставили открытым. Я в тот люк и улетел, понял – нет, так, ё… твою мать. И как ё…ся обеими пятками об дно! Вот эту левую напрочь своротил. Лежу на дне колодца весь в говне и ору благим матом, больно ведь! Матушки-светы! Хоть бы одна б…ь откликнулась. Сам вылезть не могу. На верху никого. Ночь почти. Темно. Орал, пока не услышали! Жене сказали. Скорую вызвали. Отвезли в больничку. Понял – нет?! Ну, гипс, то, сё… но с тех пор, вишь, хромаю. На войне ничего, а тут пострадал в мирное время на ровном месте. Сантехники! Мать их… стрелять таких надо, блядей! Сталина на них нет!

Григорий Семёныч прошёлся и сел за свой стол. Ещё некоторое время шипел, пока не остыл. Потом долго рылся в ящиках стола. Нашёл фотографию генералиссимуса при параде и журнал.

– Вот он, отец родной! Красавец! – сказал он, протягивая фотографию Димке, а сам сел на стул и начал листать журнал с полуобнажёнными девицами. Разглядывая очередную красотку, временами делал замечания:

– Вот эта, глянь, Димка, беленькая. Хороша! Вот бы ей вдуть сзади! Так на четыре кости её определить. Понял – нет… Вот славно было бы! Рачком! Как думаешь? – Он мечтательно смотрел поверх очков, разворачивал к Димке журнал и показывал предмет своего вожделения.

Маркс и Пикассо строго косились на Пупукина со стены. Слышалась отдалённая работа заводских станков, штамповочных прессов, кующих мощь родной страны и доказывающих верность теории Карла и совершенную бесполезность искусства Пабло.

КЛОУН

С Ермолаем Перегудовым мы познакомились в заводском «эстетическом бюре», куда меня, бесшабашного семнадцатилетнего юнца, взяли художником-оформителем.

Ермолай производил впечатление личности яркой, да и внешность у него было подходящей: невысокий и крепко сколоченный, с кривым пиратским носом – Перегудов называл его «шнобелем» – и детскими бирюзовыми глазами. Он, словно резиновый мяч, скакал по нашей мастерской. Огненно рыжая борода Ермолая сигналила издалече. Казалось, будто внутри у него действовал небольшой котёл или самовар, который постоянно бурлил, выдавал пар и приводил тело Ермолая в движение.

Язык его тоже никогда не останавливался. Перегудов то пел блатные песни и куплеты, подыгрывая себе на гитаре, настраивая её на свой лад, то орал голосом козла, осла и прочих животных, изображал филина, а то принимался задирать самого старшего и бездарного среди «эстетиков» художника, Григория Семёновича Пупукина, или Гришку-артиллериста, как прозвал его сам Ермолай. Пупукин в долгу не остался и окрестил трепача «Клоуном». Так к Перегудову это прозвище и прилипло.

Сошлись мы быстро, хотя Ермолай был старше меня лет на тринадцать. Я стал часто заходить к нему в гости.

Жили Перегудовы в двухкомнатной квартире. Большую комнату занимал сам Клоун, а в маленькой ютились его старуха-мать Берта Альбертовна и младшая сестра Люська с дочкой Расой от неудачного брака. «Товарищ Берта» была ветераном компартии Литвы, стояла «у истоков». После войны отсидела «своё», потом верную ленинку реабилитировали и на старости лет дали ей персональную пенсию. Пока мать мыкалась по тюрьмам, маленький Ермолай воспитывался в детском доме. Русского отца своего он никогда не видел и ничего о нём не знал, кроме имени – Тимофей Перегудов.

Всякий, кто впервые оказывался в комнате Клоуна, впадал в ступор. И было от чего! В глаза сразу бросался большой ящик, сделанный из оргстекла. В нём среди коряг и камней под мощной лампой грелись большие желтобрюхие полозы и полосатый варан. Вдоль стен, один на другом, стояли аквариумы разных размеров, только вместо рыбок в них жили гадюки, щитомордники, скорпионы, гекконы и другие «домашние» животные. Также имелся ящик для разведения белых лабораторных крыс, которые шли на корм змеям. Крысиный ящик распространял по комнате «пикантный» дух.

Мамаша и сестрица поначалу с опаской принимали странное увлечение Ермолая, но со временем привыкли. Берту Альбертовну успокаивало то, что сын хоть чем-то занят, «шибко не поддаёт и не водит в дом всякую шушеру».

Перегудов зорко следил за тем, чтобы в его комнату никто из домашних не проник и, уходя куда-нибудь, всегда запирал дверь на замок. Здесь было его змеиное царство, где он чувствовал себя хозяином, преображался и становился другим, уж никак не клоуном. Ермолай не только кормил, поил, лечил и мыл своих гадов, но и восхищался ими, а также писал с них портреты.

Всю живность хозяин террариума ловил сам. Целый год копил деньги на дорогу, а когда приходило время отпуска, собирался и уезжал в Туркмению на охоту.

Однажды Перегудов притащил оттуда здоровенную кобру, которая, по его словам, сама заползла к нему в открытый саквояж. Он даже придумал ей имя – Нюша. Нюша жила в большом стеклянном ящике, и Ермолай время от времени вытаскивал свою питомицу, чтобы та могла прогуляться по комнате.

«Как-то вытащил я её, – рассказывал мне Клоун, – и положил на стол, и что-то отвлёкся или задумался. Вдруг мне такой удар в плечо! Я чуть не обделался. Хорошо, Нюшка не кусанула, а только предупредила: ударила закрытой мордой. А у меня ни сыворотки, ни противоядия! Если что, пятнадцать–двадцать минут – и хана».

Ермолай говорил с такой страстью и почти с восторгом, как будто вспоминал самое счастливое мгновение в своей жизни.

Позже из его рассказов я узнал, что и в Туркмению он ездил без всякой сыворотки.

До поры до времени Перегудову удавалось скрывать Нюшу, но однажды всевидящие соседи прознали о её существовании и вызвали милицию. Пришлось Клоуну проститься с Нюшей и быстрёхонько отправить её в каунасский зоопарк, благо у него там был свой человек, герпетолог Саулюс. По первому же зову Ермолая он прилетел в Вильнюс, где в аэропорту его уже ждали Нюша и её печальный хозяин. Прощание было недолгим.

Самолёт с ценным грузом давно уже улетел в Каунас, а Перегудов ещё долго стоял у взлётной полосы и уныло глядел в мутные серые небеса.

После потери Нюши он тосковал, но потом переключился на молодую гадюку, пойманную им на болоте в лесу, недалеко от Вильнюса, где Клоун ловил лягушек для прокорма своих питомцев. Как-то Ермолай вытаскивал гадюку из аквариума, и она цапнула его за палец. Так он, вместо того чтобы вызвать «скорую», отправился в клинику пешком: решил посмотреть, как будет действовать яд. А дорога-то была не близкая! Пока дошёл, вся рука до локтя посинела и распухла. Дежурный хирург выпучил глаза и заорал, что ещё минут десять–пятнадцать – и руку пришлось бы оттяпать!

К гадам его я привык, и он давал мне подержать в руках своих полозов, варана и даже щитомордника. Правда, Ермолай не говорил, что щитомордник ядовитый и яд у него смертельно опасный – вызывает закупорку вен. Я змия не испугался и с честью выдержал испытание. С тех пор я стал для Клоуна своим.

Потом я уволился из бюро, уехал, и долгое время ничего не слышал о своём чудаковатом друге, а когда вернулся, узнал, что он женился, что жену его зовут Янина и у них уже родилась дочка. Девочку назвали Ева.

Вскоре я неожиданно встретил Перегудова на улице. Я издали заметил огонёк его бороды. Ермолай гордо, не спеша шёл по улице. Одной рукой он бережно прижимал к себе девочку лет двух, а другой катил детскую летнюю коляску. «Вот она какая – Ева!» – подумал я. Малышка что-то лепетала, махала ручонками и её солнечные смешные кудряшки подпрыгивали в такт движениям. Она была почти полной копией Клоуна, недоставало только бороды. Рядом, чуть отставая, как-то тихо, как будто чего стесняясь, шла молодая женщина невысокого роста с коротко стрижеными волосами, в длинном платье – такие уже давно никто не носит – и смотрела себе под ноги. Это была Янина.