Невыдуманные рассказы

– Постой, Митяй! Давай еще выпьем. Не уходи. Сейчас начнётся самое интересное!

Но Филумов, не слушая его, уже пошёл к двери и выскочил на площадку первого этажа. Старик не стал его догонять.

Он выскочил на площадку, перепрыгнул через три ступеньки – и оказался на улице. Глоток свежего воздуха после удушливого смрада ягудинской квартиры привёл Филумова в чувство.

«Чёртов гэбист! Все мозги запудрил. Я же к Мирке шёл».

Димка вернулся в подъезд и подошёл к дверям Новицких. Остановился в нерешительности: звонить ли? Наконец, нажал на кнопку звонка. Тот приглушённо зажужжал. Через несколько минут послышались медленные шаркающие шаги, повороты замка. Дверь приоткрылась, и в проёме показалась старушка – тётя Виктории Казимировны, Барбара Феликсовна, которую все знакомые принимали за её маму. Дмитрию она казалась совсем древней: маленькая, согнутая, глуховатая, сухонькая. Седые с жёлтым отливом волосы, заплетённые на затылке в неизменную худую косицу, сморщенное, словно печёное яблоко, личико. Трясущиеся руки, которые напоминали пожелтевший пергамент, всегда в работе, вечно что-то варят, стирают, убирают в комнатах, кормят всю семью – и так до самой смерти. Бледно-голубые с мутноватым налётом глаза и весь облик говорили о бесконечном терпении, смирении и доброте.

Барбара Феликсовна, или Бася, как называли её родители Мирослава, была женщиной деревенской, не шибко образованной и привыкла к роли домашней работницы. Она души не чаяла в своём «Мирошке» и прощала все его выходки. Тот же звал её запросто бабусей.

Митьку несколько смущало отношение к ней Мирки: снисходительное и слегка ироничное, отдающее поведением барчука с престарелой прислугой.

Несколько иной, вернее совсем другой, была Мария Севериновна – мама Владимира Романовича. Она и в старости пыталась сохранить привычки знатной дамы. Муж её был инженер-путеец, интеллигент. Живали и в Петербурге, но не богато. Больше мотались по российским железным дорогам: мужа часто по службе переводили с места на место. Примечательно, что из всех вещей, которые им удалось нажить за недолгий срок осёдлой жизни, Новицкие возили за собой небольшую библиотеку и огромный концертный рояль. Этот легендарный рояль затерялся где-то на исторических путях и, не дойдя до наших дней, остался устным преданием семейной хроники. Но зато сохранилась старинная семиструнная гитара, игре на которой Мария Севериновна с энтузиазмом бралась обучать всех Миркиных друзей. Не миновала сия участь и Димку.

Высокая, худая, в домашнем махровом халате, папироса «Север» в зубах (курила исключительно ленинградский), дым из широких, резко очерченных ноздрей и гитара под мышкой. И романсы пела, русские романсы, которые и позабыли-то все давно.

– «Идите к черту с вашим обаяньем!

В неразберихе, в суматохе дня

Я не искала вашего вниманья.

Зачем вы так смотрели на меня? – выводила Мария прокуренным хриплым баритоном, и в её слезящихся глазах отражались старинные кружева, аллея Летнего сада, Нева и Фонтанка.

Комната, в которой жили обе старушки, вся насквозь была прокурена питерским «Севером». Бася никогда не курила, страдала от дыма и смрада товарки, но терпела. Как полька и католичка, она была набожна и богобоязненна. На стенке над её кроваткой висели бумажные иконы Спасителя и Девы Марии Остробрамской. На половине Марии Севериновны красовались фотографии молодого Владимира Романовича, внуков и портрет самой Марии, снятый в заповедные времена, глядя на который, можно было судить о её былой красоте: на вас смотрела дама в широкополой шляпе со страусовыми перьями и в шикарном вечернем платье.

– Добрый день. А Мирка дома? – спросил Дмитрий.

На это старушка тихо прошелестела:

– Дзень добжий. В дому.

После чего оставила дверь открытой, как бы приглашая Дмитрия войти, а сама неспешной походкой удалилась к себе в комнату.

Филумов разувался в прихожей, когда послышался голос Мирека:

– Ты чего там застрял, Фил? Иди сюда.

– Да, щас, разуюсь только, – пробурчал Димка из коридора и пошел по тенистому коридору в кухню.

Мирек сидел на привычном месте за столом и дымил. Он сильно похудел за время болезни. Щёки впали, а нос вытянулся, к тому же он отрастил длинные волосы, и, когда склонялся над книгой, они падали ему на лицо, словно крылья, и Мирек становился похож на раненного тощего грача. Прибавьте к этому кустистый пушок на подбородке, худые руки, синеватую бледность – он редко выходил на улицу – и портрет готов.

– Привет, старик.

– Садись, сейчас чаёк свежий заварю, потолкуем, – пригласил Димку приятель, застенчиво улыбаясь: Мирка всегда стеснялся открыто проявлять свои чувства, но было видно, что он рад приходу Филумова, что он его ждал.

– Я только что от твоего соседушки Ягудина. Там у него духан такой стоит!.. Совсем старик умом тронулся.

– Палыч? Да он тут всех заколебал. Родственница его вторую неделю глаз не кажет. Готовить, стирать некому. Повадился к нам захаживать и, главное, к обеду, гад, норовит попасть. Сквозь стенку он, что ли, запах чует?

Послышалось короткое жужжание звонка.

– Кажись, опять он. Вот гад!

Звонок повторился, но на этот раз длиннее первого.

– Не открывай, ну его!

– Придётся открыть, а то он сейчас в дверь ногой бить начнёт.

Мирка было приподнялся, но тем временем Бася уже подошла к двери. На пороге стоял хмельной Николай Палыч в помятом костюме, несвежей рубашке, но в галстуке. Левая пола его пиджака подозрительно оттопыривалась.

– День добрый, пани Буся! – бодро выпалил Ягудин. У него получилось нечто среднее между «Бася» и «бабуся». Старушка что-то недовольно проворчала в ответ. Палыч, смущённо улыбаясь и приседая, вошёл в кухню. От него разило многодневным перегаром.

– Николай Палыч! – саркастически приветствовал его Мирослав. – Какими судьбами! А мы тут ждём не дождёмся Вас, гостя дорого. Милости просим к столу. Фил, дай Палычу табурет.

– А я слышу, Митяй к тебе пошёл – значит, ты дома. – Ягудин принюхался. – Чем это у вас так вкусненько пахнет? Я, признаться, ещё не обедал.

– Ты, Палыч, наверняка и не ужинал, – подначил Филумов.

– Твоя правда, Митяй! Догадливый ты шибко. Я же говорю, тебе бы к нам в контору, смышлён не по годам.

– Я уж лучше так, художничать буду, – отмахнулся Димка.

– Ну, гляди, а то давай. Нам такие смышлёные нужны. Мирославу не предлагаю – по здоровью не пройдёт.

Мирослав сделал вид, что пропустил последнюю фразу чекиста мимо ушей.

– Ладно хорош тебе, Палыч, вербовать. Обедать будешь? Бабуся, давай кушать мужикам.

Старушка пришкандыбала на кухню и, что-то шепча себе под нос, трясущимися руками наливала горячий суп в глубокие тарелки и подавала на стол.

– Во как у Буси от жадности руки-то трясутся, – прокомментировал Ягудин. – Это что, суп?

– Молочный с овощами, – уточнил Мирка.

– Не, я молочный не буду, а что на второе?

– Ты погляди на него, Фил, он ещё нос воротит. Бабуся! Гость спрашивает, что у тебя вторым номером?

– А? Не зразумею я. – И Бася приложила ладонь лодочкой к уху.

– Что у тебя есть ещё пожрать?

– Так блины с земнякув.

– Слышь, Палыч, картофельные драники будешь?