Невыдуманные рассказы

– …стин, Августин, Августин… Коммунизьм-то?.. Ах, мой милый Августин, всё пройдёт, всё!..

– Всё пройдёт, всё!– беззвучно, одними губами, задумчиво повторил Димка, а старый неутомимый брегет продолжал наигрывать свою простенькую мелодию, отсчитывая хитрым железным нутром неизмеримую и непостижимую бесконечность…

ДВОРИК

ДВОРИК

Если бы кто-нибудь из праздных гуляк, которые во множестве болтаются по улицам Старого города, забрёл внутрь, – он бы увидел квадрат двора и торчавший посередине пьедестал памятника. На вершине постамента было голо, по-видимому здесь давным-давно стоял некто известный. Хотелось непременно заполнить пустоту, установить хоть что-нибудь: крест, бюст или, на худой конец, забраться на постамент самому. Напротив входа желтела стена древнего забора, поросшая густым ковром дикого винограда, прихваченная длинными зубами контрфорсов. За стеной взлетал в небеса костёл Святого Духа, затенённый охранным отрядом пожилых тополей.

Во внутреннем пространстве дворика можно было бы увидеть три подъезда, смягченных тенью, с уходящими куда-то в сизоватую глубину ступенями. Стелу, мраморную, с отбитыми углами, скамейку, напоминавшую французский сыр бри с зеленовато-серыми жилками плесени, три–четыре чахлых куста сирени, стены, давно не знавшие краски, с треснувшей, местами отбитой штукатуркой и обнажившимся рыжим кирпичом, землю, мощённую где булыжником, где тротуарной плиткой, покрытую реденькой чахлой травой, а то и вовсе голую,– всё это создавало впечатление тлена, старости, долгой болезни, чего-то нежилого, но непостижимым образом, одновременно – покоя, столетиями нажитого человеческого уюта и тепла, незыблемости, вечности. Казалось, что это не жилой дом, а старый, беспризорный музей, если бы не тюль и не гардины на окнах, не цветочки в горшках на подоконниках и не висевшее на веревках в углу двора стираное бельё. Воздух дворика застоялся и не проветривался лет пятьдесят…

ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА

Было начало мая, и, хотя солнце поднималось достаточно высоко, все ещё чувствовалась пробирающая тело прохлада. Особенно она ощущалась в тени дворика, куда залетал бодрящий весенний ветерок.

К обшарпанной филенчатой неопределенного коричневого цвета двери подъезда вела дорожка, выложенная двумя рядами тротуарной плитки. За первой дверью вторая – близнец. На площадку первого этажа поднимались три стёртые ступени. Справа от входа висели шесть почтовых ящиков (по три в ряд), крашенные темной синей краской с бледной цифирью. Ящики эти явно не соответствовали барочной монастырской архитектуре. Прямо за площадкой поднималась лестница на второй этаж. Между этажами светилось оконце, отбрасывая на лестницу прямоугольный свет, равномерно разделенный рваным пунктиром креста оконной рамы.

На первом этаже было три квартиры. В однокомнатной, слева, жил отставной подполковник Николай Павлович Ягудин, одинокий желчный старик. Длинный, седые волосы как будто подёрнуты ржавчиной, кустистые брови над белесыми выцветшими глазками, в которых тлел еле заметный бесовский огонёк. Поговаривали, что некогда Николай Павлович служил в органах. Лет пять-шесть как овдовел. Выглядел довольно прилично и опрятно: к нему время от времени приходила какая-то старая родственница, помогала по хозяйству.

По соседству с Ягудиным проживала семья Грайферов. Сами Грайферы – муж с женой и их сыновья Генка и Лёнька. Отец семейства Иосиф Грайфер – среднего роста, курчавый, рыжеватый, с глазами навыкате и с чуть разбавленными иорданскими чертами лица. Иосиф трудился экспедитором на ликёроводочном заводе. Развозил алкоголь по магазинам и ресторанам. Нрава был тихого и спокойного, но Ягудин в приватной беседе недвусмысленно говорил про него, оскалив вставную челюсть, что, тот «прикидывается, а сам тайно ненавидит советскую власть и мечтает слинять на родину предков». И, если честно разобраться, то с чего бы Иосифу Грайферу так уж очень любить большевиков? Ведь была у его папы Соломона до войны своя доходная ювелирная лавочка недалеко от остробрамских ворот, прислуга, квартира о пяти комнатах и выезд. Но в 1940-м пришли «товарищи», и все пошло «коту под хвост». Теперь осталась вот эта самая трёхкомнатная «халабуда» и «сто двадцать плюс премия в квартал. Благодарим покорно!»

Жена Иосифа Бэла держала, как и полагается настоящей еврейской жене и мамаше, на своих плечах дом, мужа и детей («шобы они таки уже все были здоровеньки»). Красотой не блистала и, как водится, имела стабильный торс, стоящий на худых и несколько кривых ножках.

Родители Грайфера и его жены погибли во время немецкой оккупации. Попали в гетто и были расстреляны за городом в ямах у реки Нерис в Панеряй или, как называли это страшное место виленские евреи, Панары. Детей успела укрыть у себя семья соседей-поляков.

Тут же на первом этаже напротив Ягудина в большой трёхкомнатной квартире жили Новицкие. Муж с женой: Владимир Романович с Викторией Казимировной – и два их сына: Мирослав (а для Димки просто Мирка) и Збигнев. А также две старушки: матушка Владимира Романовича и тётушка Виктории Казимировны.

***

Димка буквально прописался в доме Новицких. Виктория Казимировна полушутя-полусерьёзно называла его «моим третьим сыном».

Вот и на этот раз он уже хотел было позвонить в заветную дверь, как вдруг в спину ему кто-то закашлял.

– Митяй, а ну зайди!

Димка резко обернулся и увидел горящий глаз Ягудина.

Чертыхаясь про себя, пошёл за стариком по тёмному коридору вглубь квартиры. В единственной комнате стоял какой-то липкий полумрак, смешанный с запахом перегара, нафталина, папиросного дыма, помойного ведра, немытого тела и грязной посуды. Филумов никогда не был в квартире Ягудина и решил осмотреться. На придвинутом к стене канцелярском столе с выдвижными ящиками на газете лежал надкусанный батон колбасы, остов вяленой рыбы, тут же стоял грязная тарелка с потушенными бычками папирос, немытые гранёные стаканы и початая бутылка сухого вина. Ближе к стене, у края стола, Димка заметил портативный приёмник «Альпинист», из которого, сквозь шипение, пробивалась первомайская праздничная музычка.

Вид у Николая Павловича был явно несвежий: мутные глаза блестели ровным стеклянным блеском, трехдневная седая щетин, покрывала припухшие щёки белесоватым мхом.

– Выпьешь? – коротко спросил Ягудин.

У Дмитрия после вчерашнего дружеского застолья голова была тяжёлая, «да и праздник сегодня», подумал он и согласно кивнул головой.

– Наливай себе и мне, – сказал бывший подполковник.

Митя налил по полстакана. Они чокнулись и выпили за праздник. После выпитого старик явно оживился. Щёчки его порозовели. В глазах заиграл сумасшедший огонёк.

– Ты мне скажи, Митяй, ты советский человек? – без паузы, неожиданно спросил Ягудин. Филумов помолчал с минуту, соображая, и не совсем определённо ответил:

– А какой же ещё, конечно!

– А, если ты наш, советский, то на хера ты снюхался с этими полячишками и жидками? Таскаешься к ним ежедневно. Думаешь, я не знаю, чем они дышат и какую литературку почитывают? Я всё знаю. Смотри, втянут они тебя – не отмоешься! Чего молчишь?

Димка хоть и слушал, внешне сохраняя спокойствие, но всё же по спине его пробегал неприятный холод.

– Слушаю.

– Вот-вот, и послушай старого чекиста! Ты ж русак, и отец твой, я знаю, правильный мужик, а ты с врагами – они ж враги всему нашему строю – дружбу водишь, чаи распиваешь! Огорчил ты меня, Митяй.

Чекист сокрушённо покачал головой.

– Ну да ладно, давай, наливай ещё по одной!

Филумов решил, что спорить с пьяным Ягудиным бесполезно и лучше его не раздражать, но всё не выдержал и спросил:

– С чего вы взяли, что они враги?

– С чего… Я сквозь стену вижу, за версту чую! Помяни моё слово, я их всех на чистую воду выведу! Грайферов этих и Новицких! – и он стукнул кулаком по столу. – Всех к ногтю. Йосю первого, ворюгу! Потом и с интэллигэнтами этими разберёмся.

Димка догадался, что «Йося» – это Иосиф Грайфер, только не сообразил, почему Ягудин назвал его «ворюгой». Возможно, Ягудин просто сболтнул сдуру, а может, и знал чего.

Так или иначе, но отставной подполковник был недалёк от истины: Иосиф действительно воровал и делал крупный гешефт на алкоголе. Схема была нехитрой. Грайфер, будучи экспедитором, каждую ходку загружал в свой грузовик на два-три ящика больше, чем значилось в накладной. Неучтённые «лишние» ящики он сдавал в винный магазин, в кафе или ресторан. Продавцы магазинов, буфетчики и бармены спокойно реализовывали «левую» продукцию, делили выручку пополам с Иосифом и получали приличные «мани». Конечно, все они рисковали, особенно экспедитор (без него ни одна такая операция не смогла бы состояться), но пока что схема сбоев не давала. Таким образом, Грайфер каждый месяц, помимо официальной зарплаты, клал на карман в два, а то и в три раза больше. За долгие годы работы он скопил колоссальную сумму, и ему было чего бояться. Он действительно готовился вместе с семьёй рвать когти из Союза, покуда не загребли. Иосиф уже давно ходил под расстрельной статьёй, и «вышак ему ломился конкретный». Сыновья его – Лёнька и Генка страдали от того, что не могли привести к себе в дом друзей: не дай бог, чужие люди увидят, как живёт простой советский экспедитор.

– Но это всё мелочь, камса, – продолжал Ягудин. – Тут, ты знаешь, Митяй, какие дела?

– Нет, а что?

– Тут такие, брат, дела! Мы с ребятами сейчас проводим операцию. Нащупали антиправительственный заговор. Литовцы. Националисты. На днях будем брать. Опера следят за их явкой. Они там…

Он вдруг резко припал к приёмнику:

– Третий, третий, я первый. Как слышишь меня? Доложи обстановку!

Приемник отвечал шумом и музыкой.

– Так, понял тебя. Продолжайте наблюдение!

Ягудин резко повернулся к Дмитрию. В его туманных сумасшедших глазах плясал азарт охотника.

– Слыхал? Такие вот дела. Нельзя расслабляться. Кругом враги. Советская власть в опасности, но мы на посту. Понял?

– Н-да, – неопределенно протянул Филумов.

– Мы же с тобой русские, Митяй. Давай к нам, в органы. Будем вместе давить гадов!

Филумову сделалось не страшно, нет, но как-то жутко противно, словно его окунули головой в дерьмо, его затошнило – и захотелось поскорее выбежать на свежий воздух. Сославшись на неотложные дела, Димка начал продвигаться к выходу. Ягудин пытался его остановить: