Невыдуманные рассказы

И вдруг послышался приближающийся топот и дребезжащий треснувший звяк колокольца. По тропинке из тумана навстречу Филумову выбежала худая, в черно-белых пятнах, корова. Подбежав к Дмитрию, она остановилась и поглядела на него человеческими глазами, как будто умоляя его о чем-то. Но он не знал, чем помочь бедняге. Она постояла еще немного, тяжело вздохнула, побежала дальше и растаяла в тумане. Слышался только удаляющийся топот ее копыт. Потом топот стих, но тут же раздался с другой стороны. Дмитрий подумал, что это еще одна отбившаяся от стада коровёнка. Но это были люди.

По тропинке, друг за другом, звериной побежкой, трусили трое мужиков, одетые, как близнецы, во все серое: серые лица, кепки, пиджаки, плащи, серые штаны заправлены в грубые, грязные от болотной жижи, кирзовые сапоги. Первый, подбежав к Филумову, крикнул:

– Мужик, Милку не видел? – Лицо его было полно злобы и нетерпения, а глаза покрыты какой-то бледно-голубой мутью, вроде крахмального киселя. В руке он держал длинный столовый нож, которым в деревнях режут хлеб и скотину.

Дмитрий молча покачал головой. Следом подбежали еще двое с веревкой и цепью. Первый стал подходить вплотную к Филумову, поигрывая ножом. Что-то зловещее шевельнулось в его сером, мертвом лице, то, что нельзя назвать человеческой улыбкой.

«Беги!!!» – крикнул кто-то в голове Филумова.

– Держи его! – приказал старший, и двое начали обходить Дмитрия с двух сторон. Он даже не успел как следует испугаться. Резко развернулся и побежал в сторону леса. Еловые ветки хлестали его по телу и лицу, но он не чувствовал боли. Ноги несли его, почти не касаясь земли.

Вначале за спиной еще раздавался шум погони, но, видно, охотники поняли, что не догонят его, и отстали. Дмитрий остановился и прислушался, но ничего, кроме своего дыхания и ударов сердца, не услышал. Пошел, уже спокойно, в глубину леса.

Под ногами, плотным зеленым ковром, лежали мхи, кустики черники, первобытные заросли папоротника. Хрустели сухие опавшие ветки. Среди зарослей он увидел еле различимую тропинку и пошел по ней. Сосны и ели стали постепенно сменяться березами и осинами. Тропинка, причудливо извиваясь, постепенно расширялась. Показались заросли сирени, бузины и калины. Тропинка шла туда. Филумов зашел в полную туманной зелени и влаги глубину и увидел остатки полуразвалившейся ограды. Местами еще видны были, сложенные из красного кирпича столбы и искореженные звенья чугунной решетки. Пройдя через пролом, Дмитрий вышел на липовую аллею, вернее на то, что от неё осталось. Видно было, что аллеей и парком давно уже никто не занимается. Дорожки, когда-то любовно вычищенные рукою садовника и посыпанные мелким речным песком, заросли осотом, подорожником и мелким кустарником. Заваленные многолетним растительным мусором, они все ещё были различимы. По бокам аллеи попадались изъеденные кариесом времени мраморные скамьи, украшенные с торцов барочными завитушками. Виднелся, белея, чуть поодаль, остов летней беседки, заросший плющом и диким виноградом.

Как только Филумов поравнялся с беседкой – началась осень. Порыв ветра расшевелил желто-багряную листву древних лип. Пронесся и затих. Впереди, скрытый за ветвями и кронами, показался старинный дом. Дмитрий подошёл ближе, и, по мере приближения, становилось ясно, что дом давно заброшен и необитаем. Стали видны колонны фасада, с отбитой местами, словно раненной, штукатуркой. В пробоинах виднелась деревянная дранка и пакля. Окна зияли черными прямоугольниками, без рам и стекол.

Филумов медленно поднялся на каменные ступени широкого крыльца. Кругом все завалено битым кирпичом, обрывками газет, хламом и мусором разоренного гнезда. Вокруг основания колонн проросли кустики крапивы. Пол крыльца весь покрыт трещинами и рытвинами. В центре фасада, там, где должны были быть двери главного входа – чёрная сквозная дыра проёма. Над ним – темное полукружие балкона.

Дмитрий, спотыкаясь, прошел внутрь. В вестибюле было темно. Пахло прелью, гниющим деревом, затхлым разором. Филумов немного постоял, пока глаза привыкли к темноте. Откуда-то сверху всё же пробивался тусклый свет. Он едва освещал два крыла парадной лестницы, уходившей на второй этаж.

Медленно Дмитрий поднимался по левому крылу. Воздух становился все плотнее и плотнее. Дмитрий застыл, не зная, что делать. Дальше идти он уже не мог. Сбежал вниз и попытался подняться по правой лестнице. Тут подъем дался легче.

Вот и площадка между этажами. В стене ниша, где должен быть бюст или портрет хозяина. Но там пусто. Выше, у потолка, овальный гипсовый герб. Он тоже разбит, но можно различить флаги и пушки с двух сторон, а в центре – слона с отбитым хоботом. Над головой чудища – крест.

Филумов с трудом поднялся на второй этаж. Балюстрада балкона светилась редкими зубами балясин. Сквозь проёмы дверей и окон было видно, что на дворе идёт снег, падает крупными хлопьями, ложится на чёрные, мокрые ветви лип, на кусты, на заросли, густой стеной обступившие дом. В этом пейзаже было что-то странное. Филумов пристально вгляделся и увидел в очертаниях веток, стволов деревьев и кустов человеческое лицо. Всё постепенно исчезло, сливаясь в одно бледное полотно.

«…Всё тихо покрывалось пылью

И тихо превращалось в пыль».

Филумов повернул налево, прошел вдоль стены, на которой виднелись прямоугольные тёмные следы от висевших здесь некогда картин. Вошел в большое помещение, бывшее давным-давно залом. На полу лежал снег. Валялись разбросанные и засыпанные снегом бумаги и книги. Снег падал через купол: раньше он был стеклянным. Где-то, кажется в глубине своего сознания, Дмитрий услышал шепот:

«Прозрачен день и свет,

Меж белыми стволами

Дубы чернеют…»

Он осмотрел все тёмные углы, но ничего не увидел, кроме свисающих с потолка водорослей паутины. Под куполом прозвенел прозрачный девичий смех, и эхо разнесло его по всему залу. Кто-то продолжал шептать:

«Лес – чёрно-белый аист,

Качая крыльями своих верхушек синих…»

– Кто здесь?! – крикнул Филумов. Девичье эхо продолжало смеяться.

Своего голоса он не услышал, но догадался о том, что крикнул, потому что с пола, покрытого тонким слоем белой пудры, словно в замедленной съёмке, вспорхнули большие чёрные птицы. Плавно помахивая крыльями, они поднимались вверх, но, не долетая до потолка, постепенно растворялись в воздухе…

Серебряный девичий смех распался на сотни мелких звенящих осколков и растаял в белесой мути зимнего неба. Вдруг что-то резко рявкнуло и громыхнуло, как будто кровельный лист железа упал с высоты на землю.

Дмитрий вздрогнул всем телом и проснулся. Встал и босиком прошёл в ванную. Что-то не так: дверь открыта. В ванной стоит плотный туман, словно здесь кто-то долго парился.

Сквозь пар Филумов увидел висящее в воздухе, горизонтально вдоль стены, на уровне умывальника, что-то тёмное. Это что-то было похоже на человеческое тело, одетое в чёрное пальто. Дмитрий попытался отыскать лицо, но это было невозможно. Филумова сковал страх. Чем сильнее он вглядывался в эту загадочную фигуру, тем страшнее и страшнее ему становилось. И, наконец, стало так нестерпимо жутко, что он проснулся окончательно.

На кухне мама гремела кастрюлями, что-то приготовляя к праздничному столу. За окном уже вовсю властвовал солнечный весенний день. С белого полотна двери на Филумова смотрел нарисованный им самим Спаситель и печально улыбался, глядя с неимоверной высоты в бездонную сияющую глубину.

В «ЭСТЕТИЧЕСКОМ БЮРЕ»

В «ЭСТЕТИЧЕСКОМ БЮРЕ»

Димке ещё не было семнадцати, когда он впервые переступил порог «эстетического бюра». До этого он видел художников только в классах художественной школы. Там было так же, как и в обычной школе, только вместо парт стояли мольберты. А тут!.. Нора, медвежья берлога какая-то. От двери вглубь мастерской вёл узкий проход, по бокам которого от пола до потолка громоздились стеллажи, заваленные банками, ящиками с красками и кистями, стопками картона, рулонами бумаги, кальки и прочей художественной утварью. Особенно поразила новичка двухметровая белая колонна: оказалось, что это такой ватман.

Стены «бюра» пестрели фотографиями, репродукциями картин и художественными поделками «эстетиков». На посетителей строго взирал волосатый Карл Маркс, писанный маслом, бок о бок с ним висел лысый Пабло Пикассо и гипнотизировал всех своим прозрачным взглядом.

В центре комнаты с потолка свисал большой чёрный паук с белым крестом на спине, сделанный из поролона и проволоки. Каждый, кто заходил в мастерскую, недоумённо смотрел на паука, и размышлял: что бы это значило? Среди работяг, которые и в мастерской-то не бывали, ходили слухи: «В эстетическим бюре на потолке висит клоп. К чему ета?! Никак, эти художники что-то замыслили!»

Тут же в углу притулилась гитара, на задней деке которой была нарисована обнажённая брюнетка с невероятно широкими бёдрами и огромадным бюстом.

Ветеран бюро и старший по возрасту оформитель Григорий Семёнович Пупукин время от времени вносил в пышные формы гитарной одалиски скромные изменения, постоянно что-то дорисовывал, подправлял, добиваясь соответствия отдельных частей модели своим вкусам и предпочтениям. Результат ошеломлял зрителей!

Сами «эстетики» произвели на Димку неоднозначное впечатление: они совершенно не соответствовали его представлениям о том, как должен выглядеть художник (пожалуй, кроме начальника бюро Сильвестра), Ермолай Перегудов и Пупукин – не вмещались ни в какие рамки. Их внешнее различие и внутренний антагонизм сразу бросались в глаза. Между ними шла ежедневная изнурительная борьба, то есть «борьба противоположностей» была налицо, а вот «единства» явно не наблюдалось. Ермолай своими выходками доводил педантичного, любящего во всём порядок Пупукина до исступления.

Григорий Семёнович, по рекомендации которого Димку, собственно, и взяли в бюро, принялся опекать и обучать юное дарование. Пупукин-учитель передал старательному ученику всё своё мастерство, а именно: универсальный пупукинский шрифт – единственный из всех шрифтов, которым Пупукин овладел сам. Григорий Семёнович скопировал его с маркировки заводской деревянной тары. Семёнович не без основания считал, что его шрифтом можно написать буквально всё: надо менять лишь цвет краски. Свой творческий почерк Пупукин неуклонно претворял в жизнь, чем вызывал грубые насмешки со стороны Ермолая и Сильвестра.

Начинающий художник быстро освоил лапидарную пупукинскую манеру и ожидал заслуженных похвал от коллег. Но Ермолай, глянув на это эпигонство, ядовито и пренебрежительно заметил, обращаясь к Сильвестру:

– Эх, не хватает нам тут ещё одного Пупукина!

После чего Димкино ощущение триумфа мгновенно испарилось.

Жизнь в «бюре» бурлила. Вечно тут крутился разнообразный народ: забегали покурить и поболтать коллеги из НОТиУ, сновали туда-сюда заказчики из администрации и цехов.

Приносил свежие фотографии ударников заводской фотограф Вася. «Честь паньству!» – кричал он, стремительно влетая в бюро, потряхивал кудрявой головой. Глаза его вечно блестели с похмелья, а на тонких змеиных губах играла лукавая улыбка. Вася складывал пальцы в виде объектива, прищуривался, басил «улыбочку, чик-чик», щёлкал языком и мгновенно исчезал.

Тяжелой медвежьей поступью к мастерской приближался столяр Болюс и с трудом протискивался в дверь. Зимой и летом он был одет в одну и ту же серую стёганую фуфайку («пифайку», как называл её сам Болюс). В бледных глазах столяра навсегда застыло безграничное терпение. В руке он крепко сжимал железный складной метр. Они с Сильвестром долго обсуждали чертёж очередного транспаранта. Болюс смотрел бараньими глазами и внимательно выслушивал разъяснения начальника. Потом полчаса обмерял все стенды и планшеты, которые находились в «бюре», своим толстым красным карандашом карябал в тетради только одному ему понятные каракули, и, доведя Сильвестра до белого каления, он, наконец, согласно кивал большой головой, брал чертёж и косолапо брёл к выходу.

Продукция «бюра» не отличалась особым разнообразием. Стенды, стенды и ещё раз стенды! На них ярким художественным лучом освещалась вся кипучая жизнь предприятия: красовались фотографии передовиков и ударников, рвались в высь алые стрелы показателей выполнения и перевыполнения текущих и встречных планов, огромная доска объявлений пестрела поздравлениями с днём рождения, юбилеями или наоборот печальными некрологами – трудящиеся, как известно, не только рождались, но и своевременно отдавали богу душу, вопреки официальному мнению партии и правительства, утверждавшим, что никакого Бога нет и не было.

Несомненно одно: эстетическое бюро художников, наравне с редакцией заводской газеты «Импульс», являлось подлинным очагом культуры. Исходивший от него сладкий порочный «дымок» привлекал внимание тех заводчан, кто хоть сколько-нибудь тянулся к изобразительному искусству.

«Бюро промышленной эстетики», как официально называлась мастерская художников, административно подчинялась отделу НОТиУ (научной организации труда и управления). Правда, в чём проявлялось участие «бюра» именно в научной работе отдела – оставалось загадкой для всех, в том числе и в первую голову для самих «эстетиков».

Приближалась очередная годовщина Великого Октября. У художников началась горячая пора. Срочно писали лозунги и разрисовывали транспаранты для оформления праздничной колонны и фасадов заводских зданий. Трудились с утра до позднего вечера, поддерживая таявшие силы слегка разведённым техническим спиртом. Весело работали, в общем!

«Эстетики» чувствовали себя вольготно, но всё же чуток побаивались: по территории завода, проникая во все углы и по-собачьи обнюхивая воздух, рыскал инспектор по внутреннему режиму и трудовой дисциплине Антанас Булька.

Булька в молодости мечтал о сане ксендза, но не прошёл по конкурсу в духовную семинарию, а возможно, была какая-то другая причина, но священником он так и не стал. Невысокого роста, узкий в плечах, черноволосый, с крупным длинным носом, тёмными маленькими выпуклыми глазками и ярко-фиолетовыми губами, Антанас Булька смахивал на большую крысу. Был у него особый нюх на любителей клюкнуть.