Невыдуманные рассказы

Клоун издали заметил меня и приветствовал высоко поднятой рукой. Тут же посадил малышку в коляску, а сам поспешил мне навстречу.

Обнялись. Он орал на всю улицу, да и я, признаться, обрадовался встрече.

Перегудов внешне почти не изменился, но сделался несколько солиднее и выглядел довольным и счастливым.

Янина медленно приближалась к нам, и я смог разглядеть её лицо. Ничего яркого. Она не была красавицей, но в глазах её светилось живое тепло, доброта и несвойственная её возрасту мудрость. Мне показалось, что только такая женщина и сможет быть рядом с Клоуном.

Ермолай заметил, что я смотрю на Янину. Взгляд его стал мягче, и он улыбнулся:

– Не представляю, как она меня терпит. Обалдеть! Ты знаешь, она нам с дочкой читает сказки перед сном! – И он затряс головой, рассмеялся и хитро добавил: – «Тысячу и одну ночь». Она даже змей моих полюбила. Вот это женщина, а!

***

О том, что вскоре случилось с Клоуном, я услышал позже от его родных и наших общих друзей. Все рассказы были похожи друг на друга, но всё-таки в чём-то различались, и в каждом из них я находил новые детали, которые помогли мне воссоздать полную картину происшедшего.

***

Май близился к концу, и было уже по-летнему тепло.

Утром Перегудов собрался сходить на речку поплавать, а заодно искупать варана Зем-зема. Попил чаю, быстро оделся, вытащил своего полосатого друга из террариума и сунул его в старый кожаный портфель. Варан длинный – голова и хвост торчали наружу. Перегудов щёлкнул металлом застёжки. Довольный и счастливый прижал к себе и поцеловал жену, которая вышла проводить его к двери. Сказав, что вернётся часа через три, вышел на лестничную площадку, на прощание обернулся, послал супруге воздушный поцелуй и сбежал по лестнице вниз.

Янина ещё немного повозилась на кухне, вымыла оставшуюся после завтрака посуду. Потом покормила Еву и уложила в кроватку. Девочка ни в какую не хотела засыпать, плакала и просилась на руки, но всё же сон сморил малышку. Янина решила сбегать в магазин, благо он был недалеко.

Тем временем Ермолай по крутой узкой тропинке уже спустился к реке. Время для купания было раннее. Народу на берегу немного. Перегудов быстро разделся, подошёл к воде и попробовал ногой – не холодная ли. Вытащил из портфеля варана. Зем-зем уже крутил хвостом и молотил лапами по воздуху, предвкушая свободное плавание. Ермолай аккуратно положил варана на воду и слегка подтолкнул вперёд, словно пускал кораблик. Зем-зем шустро скользнул по водной глади, по-змеиному вертя хвостом. Ермолай – за ним.

Двухлетняя Ева проснулась. Никого в комнате не было. Она позвала маму, но никто ей не ответил. Тогда малышка вылезла из кроватки и протопала через коридор на кухню – и там тоже никого. В ванной и в туалете та же картина. Вернулась в комнату. Прошлась вдоль стены, где стояли папины стеклянные ящики с живыми игрушками. Только папа никогда не давал Еве ими поиграть. Она попробовала дотянуться до верхнего края аквариума, но не смогла: была ещё слишком мала росточком. Тогда рыжая кроха догадалась, что можно пододвинуть к стеклянному ящику кресло, которое стояло в дальнем углу комнаты около её кроватки. Так она и сделала. Взобравшись на кресло, смышлёная девчушка легко смогла сдвинуть крышку аквариума, где весёлой чёрной лентой зазывно извивалась живая игрушка.

Перегудов в воде долго забавлялся с вараном: ловил его и снова отпускал. То плыл рядом с ним, то заплывал вперёд. Затем поднырнул под него и из глубины смотрел, как освещённый солнечным светом силуэт плывущего Зем-зема будто летит по воздуху.

Внезапно сквозь толщу воды он услышал протяжный отчаянный крик: «Кл-о-о-у-у-ун!!!» Сердце его ёкнуло и оборвалось. Ермолай мгновенно вынырнул и огляделся, но никого не увидел – ни в воде, ни на берегах реки. Но ощущение того, что что-то случилось, не покидало его. Он поймал Зема-зема и быстро поплыл к берегу.

Всю дорогу до дома он бежал. Вот и его дом. Подъезд. По лестнице взлетел на второй этаж, на ходу доставая ключи от квартиры. Еле совладав с волнением, открыл дверь. Не глядя, бросил портфель с вараном на обувной ящик и ворвался в комнату.

Ева лежала на полу и удивлёнными глазками смотрела в потолок. В прозрачном сумраке комнаты её личико и ручки светились бледной голубизной. Рядом с телом малышки чёрным упругим шнуром извивался щитомордник.

И тогда, упав на колени и схватив себя обеими руками за волосы, Клоун впервые по-настоящему страшно и протяжно завыл.

«МОЯ РОДИНА»

ПРОЩАНИЕ С РОЗОЙ

Легкий белый пух с влажной холодной нежностью опускается в раскисшую муть улицы. Хлип-хлюп-хлябь – шаги. Кто-то неприкаянный медленно и безнадёжно плетется вдоль серых бетонных монументов февральского города. Месит ботинками подтаявший снег. Вслед за ним задумчиво, семеня неправильной походкой, опустив голову и припадая на заднюю левую лапу, бредет лохматый пёс неизвестной породы. Белый, с апельсиновыми пятнами и черными подпалинами вокруг глаз.

«Боже, если Ты есть, ответь: отчего так печальна земля, почему такая тоска и пустота внутри и вокруг? Как холодно и враждебно пространство! И время так невыносимо жестоко и беспощадно ко всему живому и теплому. Во всём предсказуемость и неизбежность. Вот, хочешь, я предскажу Тебе мое будущее? Нет, не далёкое, а вот нынешнее, сегодняшнее, сиюминутное. Молчишь? Но я всё равно скажу. Сейчас я пройду еще шагов триста–четыреста и по дороге в продуктовом магазинчике куплю пачку сигарет и спички. Дам продавщице три рубля (это всё, что у меня есть) и она (дурёха!) даст мне сдачи, как с пяти».

Он поправил взъерошенную от мокрого снега кроличью шапку и чуть прибавил шаг. Вот и магазинчик. С трудом открыл створку двери: пружина слишком жесткая и снег на пороге мешает. В зальчике пусто. Ни одного покупателя. Он повернул налево к «ликёро-водочному». Подошел к прилавку, за которым стояла плотная, неопределенного возраста продавщица. Она зябко куталась в накинутое поверх серого казённого халата дорогое с пушистым воротником чёрное пальто. Лица её он не рассмотрел, не пытался.

– Пачку «Примы» и спички, – глухо сказал он.

Вытащил из кармана серенького пальтеца сложенную пополам трёшку, положил на черную пластиковую тарелку кассы и стал смотреть на руки продавщицы.

Она молча смахнула трояк в приоткрытый ящик стола, взяла с полки сигареты и сбоку из картонного ящика коробок спичек. Положила их на прилавок. Шире открыла ящик кассы и стала выдавать сдачу: три рубля, потом рубль и мелочь. Он спокойно собрал сдачу, положил в карман пальто, поблагодарил и пошел к выходу.

Шагнул на улицу. Снег всё также тихо падал крупными хлопьями, похожими на птичий пух. Пёс терпеливо сидел в сторонке под деревом, подняв острое ухо (второе не поднималось от рождения).

– Ну что, Хромушка, ждёшь? Прости, старик, но не купил я тебе ничего. Подожди до вечера. Что-нибудь придумаем.

Пёс тоскливо посмотрел на пустые руки хозяина. Вздохнул: «Ну, дескать, что с тобой поделаешь!» – И тронулся вслед за ним.

«Что и требовалось доказать, – продолжил он свой внутренний монолог, – по-моему вышло. Что скажешь? Молчишь? Ты всегда молчишь. Ты хочешь спросить: почему я не вернул ей сдачу? Осуждаешь? Подумаешь, два рубля – велика сумма! Давай будем считать это Твоим подарком мне и Хрому. Ну, вот и ладушки. От тетки не убудет, а я себе куплю винца, а на остатние – косточек Хромушке. Тем более что знаю я Тебя – Ты, если сейчас что и дашь, так потом тут же что-нибудь отнимешь. Это у Тебя называется «гармоническим равновесием» и ”высшей справедливостью”».

– Ничего, Хромка, мы сейчас пойдем на рынок и в мясном ряду купим тебе у какой-нибудь Гали сладких косточек. Ты что насчёт этого думаешь? Вижу – обрадовался.

Пес захромал веселей. Они пошли по скользкому тротуару дальше. Нужно было у перекрёстка перейти на другую сторону улицы. Мокрый грязный снег летел из-под колёс проезжавших мимо них машин. Сквозь плотную зыбь облаков ровно и матово растекался дневной зимний свет. Эта ровность и равнодушие природы выматывали душу, вытягивали без того натянутые нервы.

«Дура бессмысленная! – сказал он, обращаясь непосредственно к природе, – все тебе нипочем. Души в тебе нет, иначе ты бы страдала вместе со мной и радовалась с Хромом. Ты – баба и, как они, нечувствительна к чужой боли и радости. Пусть бы уж была чёрная пустота вокруг, и я бы знал, что я один и нет никакой надежды. Мне надоели твои обольщения, твои вечные зори и закаты, после которых никогда ничего не происходит. Надоела твоя вечная ложь! Одни увертюры без продолжения. Хорошо, что у меня есть еще большая банка «сажи газовой». Погоди, дай мне дойти до мастерской».

Загорелся зелёный. Они пересекли улицу и двинулись дальше. Прошли кондитерский магазин «Svajone», где продавали неплохой двойной кофе с мягкими душистыми булочками. Пахло свежей выпечкой, корицей и шоколадом, и в другое время он обязательно бы в него зашёл, но… настрой не тот. Он сглотнул слюну. Вытащил сигареты и спички. Закурил.

Подле рынка стоял стеклянный павильон «Цветы». Он подошел и стал разглядывать сначала свое отражение, потом само стекло и только после этого то, что было внутри.

«Она так любит цветы, особенно розы, белые и черные. Зимой – больше черные. Они так идут к её бледной, гладкой коже, темным, почти чёрным большущим глазам, длинным и тонким пальцам рук, волнующим изгибам спины, бедер, плеч. Мне бы хоть малую часть тех чувств, которые она дарит цветам. Кто я для неё? Никому не известный художник, неудачник без образования и без будущего, депрессивный и надломленный. Зачем я ей?»

Он ясно увидел её гибкое сильное тело, бьющееся в судорогах любви в тисках его рук. Колышущуюся в такт высокую молодую грудь, пушистую, пряную заросль густых, черных вьющихся волос, приоткрытые губы, оскал страсти и грудной звериный стон, полет и невесомость собственного тела – он чуть не застонал в голос, но сдержался. Его постоянно мучила нестерпимая ревность: ревновал её ко всему и ко всем. Он чувствовал, что не сможет удержать её. Она никогда не будет принадлежать ему полностью, и от этого ревновал и желал ее еще сильнее. Каждая близость с ней казалась ему последней, и он отдавался страсти с ненасытной жаждой приговорённого к смерти преступника. Казалось, что сердце не выдержит и лопнет от резких ударов крови. Каждая ночь – казнь, и постель – плаха, и они оба одновременно палачи и жертвы. Страсть – иссушающий жар и зной, дурманящая, сводящая с ума свежесть ее тела, вкус ее губ, аромат черной розы, мучительное и почти непереносимое наслаждение и сладкая опустошающая истома под утро, потеря сознания, сон, похожий на смерть…

– Р-о-о-з-а-а-а! – прошептал он, и звучание её имени обдало его жгучей волной на промозглом холоде улицы.

Он догадывался, что так продолжаться долго не может. Такая жестокая страсть не бывает долгой. Он не мог сосредоточиться, не мог ничем серьёзно заниматься. Она вытеснила всё и заполнила собой всё его существо. Но беда была в том, что и без неё он уже не мог.

Зайдя в павильон, он разглядывал, выбирал, нюхал и довел молоденькую девочку-продавца почти до истерики. Наконец, купил одну единственную розу и мысленно назвал её «чёрная принцесса». Попросил плотнее укутать её в обёрточную бумагу, чтобы не замерзла, чем уже окончательно возмутил цветочницу, которая, однако, выполнила его просьбу, обиженно скривив ротик.

Они познакомились в художественном институте на вступительных экзаменах. В перерыве он увидел её. Она сидела в коридоре, на подоконнике. Пройти мимо неё было невозможно. Такого красивого лица он еще не встречал. Казалось, что его отлил из фарфора искуснейший кукольный мастер. Оно соединило в себе все совершенство семитских и славянских черт, но «южного» в нем было чуть больше. Он подошёл и они разговорились. Слава богу, она оказалась не глупой, пустой, холодной красоткой, каких он часто встречал.

Все в ней было живо: глаза, голос, движения совершенно сложенного тела. Он сразу понял, что пропал. Из-за таких женщин мужики бросают семьи, идут на преступления и самоубийство.

Они были молоды: ей девятнадцать, ему двадцать один. Была ли это любовь? Они сами не смогли бы ответить на этот вопрос. Кто знает… Он страстно хотел ею обладать, а она просто позволила ему это.

Она жила на окраине в частном доме с мамой и сестрой. У них была лишняя комната, и она предложила ему сделать в ней мастерскую. На что он, конечно, мгновенно согласился. Тут всё началось и продолжалось полгода, пока он не нашел себе мастерскую в городе. Они жили у него месяца полтора, но она сначала раз в неделю, а потом все чаще стала уезжать к маме (так, по крайней мере, она говорила). Сегодня она должна была приехать.

Он проходил вдоль мясных прилавков. Вид и запах сырого мяса, разрубленные пополам туши – говядина, свинина, баранина – вот, где райское место для Хрома, его заветная мечта, земля обетованная. Хорошо, что он остался на улице и не видит всего этого изобилия, он бы тут сошел с ума от этих «ароматов», мяса, напоминающего анатомические муляжи. Как бы он хотел вырвать её из своего нутра, пусть «с мясом»!

В детстве он любил рассматривать учебник анатомии. Его мама удивлялась и пугалась: откуда такой интерес у шестилетнего мальчика? Ничего удивительного в этом не было: разбирают же пацаны машинки и часы, чтобы посмотреть, что там внутри. Ему было интересно, как устроен человек. Различия в строении тела мужчины и женщины особенно не впечатляли: ну, положим, так вот выглядит женщина, а вот эдак – мужчина. Тем более что без кожи и в разрезе они выглядели примерно одинаково. Сам себя он не относил ни к одному из видов. «Я еще маленький, а это взрослые. Они другие», – говорил он себе.

Много позже, когда ему было семнадцать, соседка Лайма, которая училась в медицинском, пригласила его позаниматься анатомией в прозекторской при институте. Договорились о встрече. На следующий день Лайма ждала его у ворот. Выдала пакет. Объяснила, что в нём халат, шапочка, скальпель и резиновые перчатки. Они прошли от ворот по аллее к зданию института. Вошли в подъезд и двинулись по длинному узкому коридору, по сторонам которого через равные промежутки виднелись высокие двери, окрашенные белой масляной краской. Стекла в дверях были закрашены той же краской, так что не было понятно, что там происходит внутри. Их шаги нарушили тишину здания. По дороге они никого не встретили. Лайма сказала, что в это время тут практически никого не бывает. Коридор несколько раз делал резкие повороты, то влево – и тогда в окне был виден двор института, ярко освещенные утренним майским солнцем дорожки с рядами подстриженных кустов и глубокие синие витражные кусочки неба, – то вправо в глубину здания.

В первом помещении, в которое они вошли, все стены от пола до потолка занимали застекленные шкафы. На полках стояли большие стеклянные банки с заспиртованными человеческими зародышами на разных этапах развития и органами: мозг, сердце, печень, почки и так далее. Он мысленно назвал этот кабинет «кунсткамерой». За «кунсткамерой» находилась гардеробная, где можно было переодеться. Стены и пол, покрытые белой керамической плиткой. Ряд блестящих никелем вешалок. Умывальник. «Чистилище. – Он любил всему давать названия. – Анатомический театр тоже начинается с вешалки». Они переоделись в белые халаты. Надели шапочки. Подошли к двери прозекторской, на которой могла бы висеть табличка «Врата ада».

Зал прозекторской – большое круглое помещение. Полукруг стены напротив входа застеклен, так что на арене очень светло. Вдоль стен по кругу стояли металлические разделочные столы, в количестве тринадцати штук, но заняты они были не все. Только на четырех из них лежали накрытые полиэтиленовой плёнкой тела. Воздух был насыщен незнакомыми для него запахами.