Восходящие вихри ложных версий

– В Глеба Василича не попали.

Справившись в дежурной части и установив, что стрельба по окнам квартиры Срезнева не зарегистрирована, Гвидон решил сходить после обеда к Срезневу домой.

В бежевом плаще, светло-коричневой шляпе и затемнённых очках, складных, имеющих не два, а пять соединений и одну неприметную надпись белого цвета «Ferrari», Тугарин неторопливо, но и не останавливаясь прошёлся мимо дома Срезнева. Действительно, нижнее стекло правой створки имело пулевое отверстие.

Гвидон проследовал до конца дома, перешёл на другую сторону двора и, дойдя до подъезда, прямо противоположного квартире Срезнева, вошёл в этот подъезд.

Откуда был произведён выстрел? Обонятельная активность достигла, кажется, наивысшей точки, как будто это было возможно – уловить запах сгоревшего сутки назад пороха.

Тугарин преодолел ступени первого после площадки нижнего этажа пролёта и попробовал открыть окно. Это ему не удалось. Он ухватился за рукоятки фрамуги поудобней и глубоко вдохнул воздух, однако состояние краски, давным-давно заполнившей щель между фрамугой и рамой окна, с мгновенной очевидностью явило тот факт, что окном этим очень давно никто не пользовался.

Гвидон расслабился. На выдохе его осенила мысль, что сначала следовало бы обнаружить место в квартире, куда вошла пуля, а уж потом нюхать подъезды, коль обнаружится в том необходимость. Поёживаясь от смущения, навеянного собственной оплошностью, Тугарин вышел наружу и направился к Срезневу.

Когда он входил в подъезд, где находится квартира Срезнева, ему показалось, что дверь, ведущая в подвал, негромко скрипнула. Гвидон остановился в полумраке тамбура и прислушался. Дверь подвала была приоткрыта, звуков же больше никаких он не услышал. Кошка, наверное, решил Гвидон и, открыв следующую дверь, стал подниматься на площадку первого этажа. Прежде чем позвонить, Тугарин снял очки, вынул футляр в форме присплющенной с двух сторон чёрной капли и уложил в него очки.

Несколько разнородных звуков неопределённой высоты, тесно наложившихся на кусочек времени, заставили его обернуться. В подъезд входил молодой парень в чёрной футболке и брюках цвета морской волны, волны светлой до лазури. Тугарин почему-то не слышал грохота закрывающейся наружной двери, хотя грядущий звук свободно отпущенной парнем двери внутренней достиг сознания Гвидона предэхом убеждённости в том, что привычка прикрывать за собою дверь давно уже вытеснена из культурного обихода жующегося поколения.

И одет парень не по погоде – в футболку.

Напряжённое созвучие неконтролируемых ассоциаций тенью безмолвного подозрения сгустило фон окружающего, однако Тугарин отвернулся от вошедшего и, продолжая правой рукой устраивать футляр с очками во внутреннем кармане плаща, левую руку устремил к кнопке звонка. А бодрое расположение духа, полагал он, явится одновременно с рабочим ритмом предстоящей беседы. Тугарин был уже, безусловно, в зоне ближнего будущего.

И в это время…

А сказать точнее, просто произошла замена одной пространственно-временной структуры другою. Гвидон Тугарин вдруг обнаружил себя у стены, в углу, с болезненностью текущего времени переживающим сильнейший удар в правое плечо, страдальчески сморщившимся от прострела левой руки (она ударилась о стену) локтевой судорогой и пытающимся стремительно осмыслить происшедшее.

Бесшумный взмах сильной руки убил проклюнувшуюся паузу, и Гвидон сломился пополам, выдыхая мучительный стон. Теперь он падал на грязный бетон лестничной площадки кооперативного дома, где среди мутных, утративших блеск плевков, раскинув поля, уже сидела злосчастная шляпа. Его всегда элегантная шляпа и… биологические выделения жизнедеятельности недочеловеков и их друзей – живой натюрморт безумного художника.

Гвидон не успел догадаться, что и его ожидает печальная участь шляпы, как был пойман за ворот плаща и заброшен в квартиру Срезнева, дверь которой неожиданно отворилась. Дверь открылась, хотя ему так и не довелось прикоснуться к кнопке звонка.

Гвидон Тугарин упал на скрипнувший паркетный пол. И в этот же пренеприятнейший миг кто-то с бесчувственной грузностью уселся ему на спину, стиснул запястья разметавшихся по полу рук и двуединым движением вывернул их за спину. Гвидон вскрикнул от боли и разрастающегося бешенства.

И услышал семенящий говорок, не вполне внятный и даже не стремящийся перекрыть его вопль:

– Кто тебя послал, падла? Говори! И быстро, быстро! Я кому говорю! Руки выверну. Ну!

Он пришёл сюда по собственной инициативе, уведомив о том Хряпина. Что тут такого? Может ли это быть служебным секретом?

– Быстро, быстро! Говори, если жить хочешь!

И снова боль обожгла плечи. Размышлять, как будто бы, некогда.

А может, и не стоит размышлять? Подлая привязанность к жизни, нарушающая внутреннюю свободу! Молчать! Гвидон Тугарин зажмурился, и слепое и горячее отчаяние подтвердило: молчать, чего бы это ни стоило!

Около лица скрипнул паркет. Гвидон открыл глаза и увидел чёрные, лаково блестящие туфли с огромными серебристыми кокардами инкрустации. Таких туфель Тугарин ещё не видывал.

Обутый в эти самые туфли нагнулся, обшарил Тугарина и под отчаянный скрип стиснутых зубов его совершил акт вивисекции – вырвал из кобуры любовно почищенный и нежнейшим слоем смазки покрытый «ПМ». Гвидон вдохнул, сколько смог, воздуху и заморгал глазами – такое унижение он испытывал впервые.

– У него и кабура оперативная, ты смотри! – сказал разоруживший Тугарина, сделав ударение на заменившей «о» букве «а» в слове «кобура».

– Отве-е-етите… За это-то уж вы ответите! – выговорил Гвидон.

– На кого работаешь-то? Рассказывай! – вновь зачастил сидящий на его спине парень.

– А вот когда местами поменяемся, тогда и будем разговаривать! – ответил Тугарин с мрачным едвалинеравнодушием в голосе.

И услышал голос обладателя туфлей с кокардами:

– Отпусти его, Павлик!

Притупившаяся за секунду до того боль дала новый всплеск, а потом уступила место двум обжигающим шарам, обездвижившим плечевые суставы.

– Я-то служу отечеству, как сейчас говорят! – поднимаясь на ноги, произносил Гвидон Тугарин в такт движениям осторожно разминаемых рук. – А вот ты кому, собачёныш, служишь-прислуживаешь? Этому?

Он говорил, вроде бы, презрительно, но в голосе его всё-таки проблёскивал призвук обиды.

– Ну да что тебе! – продолжал Гвидон. – Платили бы… Ещё лет несколько попрогибаешься, Павлик, – такие же, глядишь, штиблеты с бляшками справишь.

Словно бы не заметив, что Павлик произвёл угрожающий полушаг в его сторону и вопросительно посмотрел на хозяина, Гвидон недвусмысленно искривил губы и сделал вид, что внимательно осматривает эти разряженные, подобно ярмарочным коням, туфли, поскрипывающие узорно выложенным, натёртым паркетом, вороные свободные брюки над ними, материи тонкой и со струнами складок исключительно ломкими, однако, похоже, неуничтожимыми, а также – неуместно цветастую рубаху.

И только после этого окончательно выпрямил шею и, строго глядя между выжидающе выгнутых бровей франта, движением правой руки отстранил Павлика, а левую вытянул перед собою ладонью кверху.

– Прошу вернуть оружие, господин Срезнев.

– И фамилию знает, ты смотри! – усмехнулся Срезнев. – Молодец. Что же, третья попытка, думаешь, будет более удачной?

В произносимой насмешке сквозила ниточка неуверенности, однако брови со всей определённостью шевельнулись вправо. Отпрыгнув в сторону, Тугарин легко избежал ожидаемого удара – и услужливый кулак перестоявшего в напряжённой позе Павлика тяжело полетел мимо Гвидона, непреоборимо извлекая громилу из точки уверенного равновесия.

Павлик вцепился руками в висящее на вешалке кожаное пальто, мощной диагональю перечеркнув коридор, однако в следующее мгновение один конец вешалки, сорвавшись с привычного места, энергично клюнул его в затылок эллипсом чугунного узора. И тотчас вся конструкция вешалки целиком устремилась вниз, хороня под ворохом одежды и виновника своего низвержения, и Тугарина, успевшего втянуть голову в плечи и закрыть её руками. Неисследимые изгибы двух жизней теснейшим образом совпали.

– Одно из двух! – закричал Гвидон. – Да, или вернёте оружие, или же вам придётся убить меня!

Его голос (из-под груды одежды) звучал в ритме митингового пафоса – суровое спокойствие вновь оставило Тугарина. А ещё в звуковой объём шума торопливо расшвыриваемой одежды не укладывались, возвышаясь над ним, хотя и мужественно негромкие, однако насыщенные сдержанным страданием стоны пострадавшего Павлика. Он первым поднялся на ноги и, расставив в стороны руки, направился к Тугарину.

– Ы-ы-ы… Щас я… ы-ы-ыво возь-му… Щас… – говорил он, и рыдательные нотки уже начали разрывать слова.

Отступающий в угол, к двери, Тугарин уже перенёс центр тяжести тела на переднюю, левую, ногу, а правая его рука готова была нанести удар в скулу противника, когда Гвидон вдруг увидел перед собою окрашенное кровью лицо. Он посмотрел в глаза замедленно приближающегося к нему раненого и всё понял. Выбор должного способа действий у Павлика определялся отнюдь не сознательным разумом. Вненаходимость его была очевидной. И уже горячая струйка бежала вдоль сонной артерии.

Пытаясь обеими руками остановить напирающее на него тело, Тугарин закричал:

– Телефон здесь есть?! Нужно… срочно… «скорую»!

Голос приседающего под навалившейся тяжестью Гвидона звучал с натугой. Однако он выбрался-таки из-под Павлика, упрямо перебирающего ногами, и, убедившись, что тот относительно устойчиво утвердился в углу, обернулся к Срезневу.

– Телефон, говорю, где?

– Да подожди ты! – скривился и даже кистью с растопыренными пальцами прикрыл лицо Срезнев, старший товарищ или, что выглядит убедительней, шеф пострадавшего.

Тугарин уже и самостоятельно сориентировался и, сопровождаемый сумрачным, но не особенно внимательным глазком пистолета, прошёл к телефонному аппарату.