Зауряд-полк. Лютая зима

– Да, вот, в самом деле, как же так можно, а? Баб арапниками! И… и булок нет… даже и для господ офицеров! – устремил на Генкеля голубые глаза Полетика.

Ливенцев не знал этого. В последнее время он оторвался от общей жизни дружины. Но когда он представил конных ингушей, которые бьют арапниками баб, он вспомнил Казанскую площадь в Петербурге, толпу студентов, в которой был и он сам, и казаков с нагайками.

И, припомнив это, сказал взволнованно:

– Это черт знает что!

– Что вы сказали, прапорщик? – вдруг всей своей тушей быстро повернулся к нему Генкель.

– Я сказал: черт знает что! – раздельно повторил Ливенцев.

– Приказание коменданта города по-вашему – черт знает что? – воинственно выпятил бритый подбородок, подпертый еще тремя подбородками, Генкель.

Ливенцев почувствовал, как у него начало давать сбой сердце и зашумело в ушах, и он заговорил так же раздельно, как уже начал говорить:

– Я не знаю, под каким именно предлогом вызываете вы ингушей против простых и обыкновенных русских баб, которые находят себе честные средства к жизни, – раз, и несомненно полезны для жизни нашей казармы – два, так как обслуживают ее насущные нужды, но что я о-очень хорошо знаю – это то, что лавочка, заведенная вами, маленькая лавочка в подвале, не-до-ста-точ-на для населения наших казарм, – раз, и не-вы-год-на для этого населения, потому что не имеет выбора и повышает цены на все немудреные товары, – два!

– Значит, у баб дешевле, а? – спросил Полетика не Ливенцева, а капитана Урфалова.

– Изволите видеть, господин полковник, и дешевле, – так ратники находят, – и лучше будто бы…

– Тогда что же… тогда, значит, надо составить комиссию… гм… да, для этого, как ее… ну обследовать на месте, что там такое. А то, что в самом деле, лавочка-лавочка, а может быть, она никуда не годится! – решил Полетика.

– Я спрашивал лавочника нашего, сколько дает прибыли лавка, – он говорит: «Рубля три-четыре в день, вот и вся наша прибыль», – сказал Пернатый. – А между тем…

– Разве лавка наша из-за прибыли торгует? – перебил Генкель.

– Дайте договорить!.. А между тем цены там оказываются выше бабьих!

– Что же вы хотите сказать этим? – засопел Генкель, но Пернатый отозвался спокойно:

– Ничего, кроме того, что сказал.

– Я вижу, господа, что… э-э… как бы сказать… бабы… бабы – они необходимы… Но, впрочем, вот мы составим комиссию. Завтра уж в приказ это не попадет, – адъютант ушел по делу этого… поручика нашего… а вот послезавтра объявлю в приказе… Конечно, ведь ратников много, – куда же, к черту, одной лавочке справиться! Это правда. А теперь, господа…

– Господин полковник! Позвольте мне еще одно соображение в пользу баб, – перебил Полетику, сам того не заметив, Ливенцев. – Ведь эти бабы – кто же такие? Все – жены взятых на фронт наших солдат или вдовы уже убитых… Ведь идет война, колоссальнейшая из всех войн, известных истории. Не одно войско принимает в ней участие, а весь народ в целом! И бабы! Бабы тоже!.. Бабам надобно как-то жить, раз их мужья на фронте, или убиты, или в плену. У баб этих – дети. Бабы трудятся, пекут бублики или коржи, сидят с ними тут во всякую погоду, – зачем? Чтобы как-нибудь прокормить семьи тех самых, может быть, ратников, которых взяли отсюда и угнали в другие города! А мы почему-то их избиваем нагайками, топчем лошадьми их труд. А мы почему-то вывозим помои на свалки, а им не даем, – совсем как собаки на сене.

– Бабы вносят в казарму разврат! – крикнул, багровея, Генкель.

– Разве был хоть один случай такого разврата? – спросил Ливенцев.

– Сыпной тиф заносят в казарму бабы!

– Разве был хоть один случай сыпного тифа?

– Довольно о бабах! – крикнул Генкель.

– Когда командир дружины скажет, что довольно, тогда мы прекратим этот разговор, столь для вас неприятный почему-то! – вызывающе сказал Ливенцев.

– Бабы!.. Бабы таскаются еще сюда к нам за бельем! Прекратить это надо! – почти задыхаясь, выкрикнул Генкель.

Ливенцев мгновенно представил так насмешившие его однажды боевые суда на внутреннем рейде, все увешанные матросским бельем, и сказал быстро:

– Устройте прачечную для ратников, как вы устроили лавочку, – тогда ратники будут мыть свое белье сами, как матросы во флоте.

– В самом деле, где же им мыть рубахи, нашим ополченцам? – поглядел на Ливенцева Полетика, а Мазанка, как будто это соображение только теперь пришло ему в голову, певучим своим голосом проговорил негромко:

– А каких свиней могли бы мы выкормить своими помоями, если бы наняли где-нибудь домик с сараем, отрядили бы свинаря туда, сделали бы большие корыта…

Он даже и руки расставил как мог широко – для того, должно быть, чтобы показать, какой величины сделать корыта, когда Генкель обратился к Полетике, весь кипя и щелкнув крышкой золотых массивных часов:

– Может быть, уже займемся тактическими задачами, господин полковник? Уже половина десятого.

– Да, в самом деле, черт возьми, – что же мы все с бабами? Бабы, конечно… Насчет баб я назначу комиссию из трех офицеров, и пусть все выяснят. И какой там разврат и тиф… И тогда я сам буду говорить с комендантом. Потому что лавочка – лавочкой, а я вижу, что бабы тоже необходимы… А вот во флоте, мне говорили, будто перемена какая-то будет… Вот тут прапорщик мне напомнил насчет флота… Недовольны будто бы высшим командованием… э-э… да. Но это не наше дело, конечно… А насчет баб – комиссию… То есть это я насчет лавочки сказал, чтобы комиссию, ну и насчет баб в том числе, – одна комиссия будет назначена… Прапорщик! – кивнул он Ливенцеву. – Запишите же, чтобы я не забыл, а то адъютанта нет, а я, конечно, забуду, черт возьми.

– Хорошо, я не забуду, – сказал Ливенцев, – а записать мне даже и не на чем.

– Да вот, все, господа, вот тут налицо… вот, и какого же нам черта думать, в самом деле! – воодушевился вдруг Полетика. – Вот, подполковник Пернатый – он будет за старшего члена комиссии, а вы, прапорщик, за младшего. А за среднего… вот поручик у нас есть, юрист. Он все это дело проведет сообразно… как это называется…

– «Своду военных постановлений»? – подсказал Кароли.

– Одним словом, в законном порядке… А вот что-то я хотел… Тефтели, тефтели… Нет, не тефтели… Что это такое, черт их, какие-то тефтели?

– Кушанье какое-то, – буркнул Эльш.

– Как кушанье? Вы что это такое, – кушанье?.. Башня есть такая, а на ней телеграф… ну, этот, беспроводный.

– Эйфеля башня? – пытался догадаться Ливенцев.

– Эйфеля, Эйфеля, – ну, разумеется! И вот… Мне говорили сегодня в штабе бригады, будто шестьдесят три тысячи немцев взяли в плен… Оттуда сообщение, от Эфтеля… Из Парижа.

– Кто же именно взял, если это не роковая тайна? – спросил Ливенцев.

– Кто-кто! Конечно, не австрийцы же, а мы!

– Французы, что ли? Где же именно?

– Ну, черт их знает, где именно!.. Нам через две недели будто бы выступать, а я тут буду о французах думать!

– Как выступать? Куда выступать? – спросили Мазанка, Кароли, Урфалов.

– В этот, как его… Он исторический… Вот прапорщик его, наверно, знает… Кто-то кого-то побил там, из истории он должен это помнить, – кивнул бородой на Ливенцева Полетика.

– Мало ли при каких городах людей били! Всех не запомнишь, – философски заметил Ливенцев.

– Турецкий… в Малой Азии. Морем к нему нас повезут, в виде десанта…

– Синоп, что ли?