Зауряд-полк. Лютая зима

– Ну, зачем же мне говорить кому-нибудь, что вы рыжих не любите? – удивился Ливенцев. – Наконец, это ведь ваше частное дело.

– Нет, все-таки, не дай бог, полиция узнает, ведь мне что за это быть может!.. И потом оказался у него нос совсем маленький какой-то… Что же это за мужчина такой, когда нос маленький? И даже будто бы, мне так показалось, курносый…

– Одним словом, я вижу, царь вам не понравился.

– Николай Иваныч! Что же это вы так громко? – зашептала совсем испуганно Марья Тимофеевна. – Ну, я вовсе не буду говорить в таком случае ничего больше!

По-видимому, из кокетства, – так по крайней мере казалось Ливенцеву, – она иногда коверкала самые обыкновенные слова, и теперь тоже вместо слова «больше» у нее вышло «польше».

Ливенцев счел нужным ее успокоить:

– Уверяю вас, Марья Тимофеевна, нас не подслушивает теперь ни один полицейский. Прежде всего им теперь совсем не до нас, – не так ли?

– Конечно, это – ваша правда, что они теперь все государем заняты, а все-таки… Потом же еще показалось мне, что у царя борода сюда вот, к вискам, пошла уж седая, – хотя и шепотом, но поделилась все-таки этим важным открытием хозяйка с жильцом-прапорщиком, но тут же и испугалась такой своей откровенности: – Это, конечно, снегом его запорошило, государя, а я-то дура…

– А разве снег шел?.. Царь, я знаю, ехал, но чтобы снег шел – этого я не видел. Снегу не было.

– Да-а?.. Ваша правда, Николай Иваныч, а я… Ну, тогда, значит, я ошиблась. Показалось мне просто, а седины у него никакой не было.

– Почему же не было? Я тоже видел царя сейчас на вокзале, и, по-моему, седина в бороде есть… а насчет беса в ребре точно не знаю.

Марья Тимофеевна даже всплеснула руками перед раскрасневшимся лицом.

– Николай Иваныч! Что же это вы так? Или это вы все надо мной надсмехаетесь? И правда ведь, что же это я, дура, вздумала! Что же, государю нашему краски, что ли, не могут достать, бородку ему подправить, в случае если даже, чего боже избави!..

– Даже целого брю-не-та из него могли бы сделать. Эх, не догадаются там никак о наших с вами вкусах!

– Ой! Что это вы!.. Не буду говорить больше!

Испуганная Марья Тимофеевна кинулась в дверь.

Ливенцев рад был, что на смотр мог он совсем не являться, и блаженно разлегся на койке с книгой в руках. А вечером спустился к нему со второго этажа старший врач Моняков и сказал, морщась и держась за шею и поясницу:

– Просвистало меня насквозь на этом ветру окаянном! Шесть стаканов горячего чая выдул подряд, а все-таки прострел неизбежен. Шутка ли, на таком ветру людей два часа держать, и никакого прикрытия!

– Неужели два часа смотр был? Вот так штука!

– Ждали два часа… А смотр что? Смотр в каких-нибудь двадцать минут свертели. Они ведь тоже не дураки на холоде стыть, когда сразу все видно. Вид у ратников геройский? – Геройский! – Отвечают на приветствие согласно? – Согласно! – Сапоги чищеные? – Чищеные! – Бляхи вороненые? – Вороненые! – Начальство глазами едят? – Едят!.. Ну и все. Какие еще могут быть разговоры? Пообещал царь за все наши отличные качества знамена нам прислать. А то как же – мы кровь свою проливать вполне собрались, а знамен не имеем! Потом царь со всей своей свитой – в машины, а мы – по казармам шагом марш… Впрочем, был один маленький инцидентик со штабс-капитаном не нашей дружины.

– Да у нас и совсем нет штабс-капитанов, бог миловал.

– Из дружины он оказался генерала Михайлова… Очень у него физия скособочена, вообще вид очень иронический такой и от губы кверху шрам идет. Ну, ясное дело, видит царь – обработанный кем-то человечек, и надежда, должно быть, у него такая была, что на войне этой или японской угораздило его так себе косметику испортить… Может быть, даже к награде его хотел представить, аллах ведает! Спрашивает его: «Где получили это увечье?» Другой бы сообразил бы и сказал бы: «На войне с Японией…» Или там: «Защищая веру, царя, отечество от коварного и наглого врага!» – как в те времена в газетах писалось. А этот дурак – Переведёнов его фамилия – возьми да и брякни: «В Екатеринославе, во время революции девятьсот пятого года, ваше величество!» Не знал, конечно, что самое слово «революция» при царе и упоминать нельзя! Царь его поправляет сдержанно: «Во время беспорядков». А потом видит, что у него и уха нет. «А ухо, говорит, свое вы где потеряли?» То есть буквально в рот ему вкладывает: «В сражении под Мукденом, например, или под Ляояном, что ли…» А тот по-своему, иронически глядит на царя и опять свое: «И ухо то же самое во время все той же революции!» Тут его величество как будто даже искренне огорчился: «Я вам сказал уже: беспорядков!» И отошел. И надо было видеть, как все потом, иже с ним были, вся свита, – а их человек десять было, – на этого штабс-капитана глядели, когда мимо него проходили!.. Конечно, придворного воспитания штабс-капитан не получал, но и откуда ему было знать, как надо ответить? Теперь генерал Михайлов, должно быть, последние волосы рвет…

– На себе или на штабс-капитане? – перебил весело Ливенцев.

– Да уж на себе, конечно, что сам этого штабс-капитана своего не разглядел перед смотром как следует. Ведь явно выигрышным номер был, доставил бы царю удовольствие и себе кое-какой почет. «Вот, дескать, ваше величество, штабс-капитан, раненный под Мукденом, снова жаждет лечь всеми своими костьми за…»

– За Распутина и компанию? – подсказал Ливенцев.

– Хотя бы… И вдруг дурак испортил всю музыку! Теперь, я полагаю, он этого Переведёнова со свету сживет, дурака такого!

– Ах, любопытно бы было поглядеть на этого дурака! Признаться, очень люблю дураков, – с чувством сказал Ливенцев.

– Гм… А кто же у нас их не любит? Я однажды, помню, с другим земским врачом и на земской же тройке ехал по делу, а ямщик был пьян, дорога скверная, грязь, ночь… Говорю ямщику: «Смотри в грязь нас не вывали». А он: «Это я-то, да чтобы в грязь вывалить! На сухом месте может, конечно, всякое случиться, – кто без греха? Ну, чтобы уж в грязь, – нет! Этого никоим манером не допущу!» И что же он, мерзавец? Конечно, с пьяных глаз погнал с какого-то косогора в провал, экипаж набок, да еще проволочило нас спинами сколько-то шагов, пока, наконец, лошади стали. Освободились мы кое-как с товарищем из-под экипажа, грязнее свиней вылезли, и давай спички зажигать, посмотреть, в каком положении дело. А ямщик наш – он тоже слетел – подымается, и видим мы при спичке – на бороде у него кровь: губу он себе обо что-то порезал. Мы к нему, конечно, как оба врачи: «Давай пощупаем, челюстная кость у тебя цела ли?» И, конечно, усердно мы спички зажигаем все ради этого случая. А ямщик нам: «Эх, спицы бы хоть пожалели, а то потом и закурить не будет!.. Вот и сразу видать – ненастоящие господа вы!..»

– Зауряд-господа, – вставил Ливенцев.

– «…Потому что настоящие – они бы спиц тратить не стали да искать, кость у меня там какая-то цела ль. Они бы мне за такое дело, как я их в грязь вывалил, вон бы какую прибавку к губе должны бы мне сделать, а не то чтоб меня лечить! Ну, в таком разе помогайте экипаж подымать, – берись, где кому сподручней… Эх, род-димые! Дураками наша земля только и процветает!..» Вот афоризм! Можно сказать – глас народа.

Ливенцев улыбнулся.

– Погодите, пойдем и мы с вами дурака валять: дайте-ка только получить знамена!

Моняков поерошил бороду тонкой просвечивающей рукой и сказал уверенно:

– Нет! Я убежден все-таки, что до нас дело не дойдет. Войну должны закончить к весне, а то некому будет ни пахать, ни сеять, и все равно тогда армии с голоду должны подохнуть. Нас, паразитов, кормить тоже не шутка!

– Земские замашки в вас вопят – «пахать, сеять некому»! А бабы на что? И у нас, и у немцев, и у французов – и запашут и посеют.

– А у турок? Тоже бабы пахать пойдут? – уязвил Моняков. – Живал я в краях Магомета, – бабы там только по домашности, а пашут мужики какими-то колчужками. Эх, никогда не забуду, как из Казалинска в Кара-Кумы, верст за четыреста, на мертвое тело мы с фельдшером и следователем ехали один раз. Вот было путешествие! А совсем ведь и не путешествие, просто по делам службы: ирригационное убийство, частый очень случай, – из-за воды там готовы глотку кому угодно перервать. На восьми верблюдах мы ехали: на одном – я, на другом – фельдшер, на третьем – следователь, на четвертом – проводник-киргиз, а на четырех еще верблюдах турсуки с водой везли. Днем нельзя было ехать – жара шестьдесят градусов, ехали ночью. Четыреста верст – туда, четыреста – оттуда. Экспедиция если какая научная, это бы еще куда ни шло, а то – мертвое тело!.. Убили и убили, при чем же тут врач? Я ведь его не воскрешу! Зачем же я должен целый месяц мучиться и население без медицинской помощи оставлять? Вот он, чиновничий формализм!.. Погодите! Я когда-нибудь на досуге опишу этот эпизод как следует. Вы это прочитаете со временем во «Враче».

– Гм… Буду ждать этого удовольствия… А как наш Полетика на смотру держался?

– Очень звонко скомандовал: «Смирно!», и прочее. И ни в одном слове не сбился. Баснин тоже был очень приличен. Вообще я думаю, что смотры – это омолаживающее средство… А вот что для вас будет, кажется, особенно интересно: ваш «приятель» Генкель получает, как он мне сам говорил, – правда, по секрету, – здесь, в Севастополе, штатную должность, так что может на ней остаться и после войны…

– Это – ужасная новость! – даже вскочил со стула и начал в волнении ходить по комнате Ливенцев. – Неужели штатную должность? Какую же? Где?

– Этого не сказал, где именно, но будто бы вполне самостоятельная. И повышенье по службе.

– Даже повышение? Такому подлецу? За что?

Моняков сказал наставительно:

– Не волнуйтесь зря, а то опять перебои будут, и придется ландышевые капли вам пить.

– Как у нас везет мерзавцам!

– Мерзавцы энергичны – в этом вся штука. Где сопляки разводят свой соплизм, там мерзавцы действуют во все стороны локтями – и преуспевают, конечно.

– Но почему же все-таки? Почему преуспевают?

– Потому что надоедают соплякам, и они на них машут, наконец, руками.

– У вас выходит так, что есть только две категории людей: сопляки и мерзавцы.

– Может быть, только и есть, что эти две категории.

– Так что если кто протестует, когда видит мерзавца, то это непременно сопляк?