Волчья сыть

У меня дернулась голова, но я успел сгруппироваться и встать в боксерскую стойку. Щека и губы тут же онемели. Следующий его выпад меня уже не достал. В ответ я пнул Вошина ногой по голени и тут же ударил в челюсть. Иван Иванович оказался крепким мужиком и удар выдержал.

Пронзительно закричала дама с графином. Вошин быстро оправился после моего прямого и, сгорбившись, выставив вперед кулаки, пошел на меня. Я сделал обманное движение, он попытался отклониться и, вместо прямого в нос, получил удар дворовым апперкотом в подбородок.

С боксом у меня тоже, как и у него, не ладилось, потому что и после моего второго «нокаута» он опять устоял на ногах и ответным ударом зацепил меня кулаком, содрав кожу на скуле.

В этот момент двери в спальню распахнулась, и в нее ворвалось несколько дворовых. Я отскочил к окну, намереваясь позвать на выручку Ивана с пистолетами.

– Вяжите его! – слабым голосом закричал Трегубов. Слуги замешкались, не зная кого из нас «вязать». Потом увидели, на кого показывает барин, и навалились на Вошина. Дама, прервав визг, упала в обморок.

Иван Иванович попытался вырваться из рук дворовых и начал кричать что-то нечленораздельное, но угрожающее. Мужики под видом того, что пытаются его удержать, начали охаживать управляющего кулаками.

Однако ненависть ко мне у него была так велика, что Вошину удалось вырваться из их рук и опять броситься на меня. Дворовые успели его перехватить, повалили его на пол и начали лупцевать по-настоящему.

– Хватит, – приказал помещик, когда Иван Иванович окончательно перестал сопротивляться.

Мужики неохотно подчинились. На крики и шум спальня постепенно наполнилась людьми. Кто-то сбегал за веревками, и Вошина связали по рукам и ногам.

Я отошел с Алей в сторонку и тихонько спросил:

– Она знала, что в графине отрава?

Аля утвердительно кивнула головой.

– А еще кто-нибудь знал?

– Из тех, кто в комнате, никто. Все ненавидят управляющего и рады, что барин велел его связать.

Между тем Трегубов взялся решать судьбу своего помощника. Тот, окровавленный, лежал на полу и не подавал признаков жизни.

– Оставьте его и идите, – приказал помещик дворне.

Слуги, разгоряченные легкой победой над супостатом, неохотно потянулись из спальни. Им на смену вошли люди, одетые в господское платье. По скромному поведению и заношенности одежды я классифицировал их как приживал и бедных родственников.

– Из них кто-нибудь участвовал в заговоре? – спросил я Алю.

– Нет, – ответила она.

– Если кто-нибудь попадется, предупреди, – попросил я.

– Как вы узнали, что меня хотят отравить? – спросил Трегубов.

– При помощи дедуктивного метода, – серьезно ответил я.

Помещик озадачено посмотрел на меня, но разъяснений не спросил, стеснялся показать свое невежество. В это время Вошин пришел в себя и начал ругаться. Говорил он гнусаво и бессвязно, в основном оскорбительные эпитеты, растягивая разбитые в кровь губы. Главными предметами его оценок были Трегубов и я.

Меня оскорбления никак не трогали, а вот помещика задели:

– Чем же я тебе, Иван, помешал? – спросил он дрожащим голосом. – За что ты смерти моей возжелал?

Вошин на вопрос не ответил, только выругался. Он с ненавистью смотрел на нас с хозяином и скрипел зубами в бессильной ярости.

– Плохо тебе у меня жилось? Сам хозяином возжелал стать? – риторически вопрошал Трегубов.

– Почто, ты, Ванюша-то, крамолу учинил? – спросил поверженного управляющего благообразный старичок с простецким лицом.

– Меня он, Кузьма Платоныч, извести надумал, спасибо, Господь да люди добрые не допустили, – вместо Вошина прерывающимся от обиды и слабости голосом ответил помещик.

– Ах, Ванюшка, Ванюшка-то, грех-то какой, – сказал, крестясь на образ, старик. – Благодетеля нашего, отца родного, извести-то надумал!

– Молчи, старый приживал! – закричал на старика Вошин. – Это тебе-то Васька отец родной?! Мало он нашей кровушки народной попил? Душегуб он и кровопивец!

Красивое лицо Трегубова сделалось растерянным и виноватым.

– Грех тебе так говорить, Иван, какой я кровопивец!

Василий Иванович, несмотря на свой мужественный вид, скорее всего, принадлежал к натурам нежным и ранимым. Понятно, что при таком складе характера он не мог победить талантливого интригана Платона Зубова в придворных баталиях за благосклонность Екатерины. Наглое и беспочвенное обвинение Вошина привело его в большое смущение.

– Врешь ты все, Ванюшка-то, – укоризненно сказал Кузьма Платонович, – ты и есть душегуб, все от тебя плачут. Станового надо вызвать-то, пущай дознание учинит.

– Правда, пошлите за становым, – сказал помещик. – А Иван Иваныч пусть пока у себя в комнате посидит, развяжите его.

Я, заметив, как радостно блеснули глаза Вошина, поспешил вмешаться:

– Негоже его в доме оставлять, он еще по злобе пожар сделает (пожаров на Руси всегда панически боялись, почти так же сильно, как начальства), нет ли у вас какого-нибудь специального помещения? Вроде арестантской?

– Как же не быть, есть! – сказал, радостно потирая ручки, Кузьма Платонович. – Сам же Ванюша-то и построил-то. Вот пущай напоследок-то и попользуется.

– Право, я не знаю, – смутился «душегуб и кровопивец». – Ежели, правда, пожар… Ах, делайте, как сами знаете…

Кузьма Платонович под ругань Вошина, попрекавшего его за неблагодарность, кликнул слуг и велел отвезти задержанного в темную.

Между тем очнувшаяся после обморока соучастница тихо встала с пола и попыталась улизнуть из комнаты.

– А ты, Аграфена Михайловна, куды? Чай, скажешь, не знала, какое твой братец злодейство учинить намеревался? – остановил ее старик, беря административную инициативу в свои руки.

– Ах, батюшка Кузьма Платонович, я просто потрясена, какие на нас наветы идут. А вы, Василий Иванович, столько мне про свой амур говорили, а теперь такой пассаж делаете.

– Ничего я вам про амур не говорил, это вы вместе с Ванькой меня жениться хотели заставить. Это вы все про амуров говорили, Аграфена Михайловна, с кузеном вашим, изменщиком! – обиделся Трегубов.

– Говорили! Говорили! Вы, после таких слов, изменщик и не комильфо, Василий Иванович! Мне как благородного звания девице и дочери бригадира таких слов слышать не положено!

– Какая такая девица! – неожиданно закричала дородная дама со вздорным выражением лица. – Ты не девица, ты блудница! Батюшка, Василий Иванович, я за тебя жизнь положу, я тебя в обиду не дам! Никакая она не ванькина кузина, она ему как есть полюбовница. Он тебя на ней оженить хотел, а потом смертью лютою извести. Господь, он правду видит, не даст попустительствовать!

Василий Иванович побледнел и откинулся на подушки. Судя по лицам собравшихся в комнате, сейчас должен был начаться «час X». На костях поверженного управляющего приживалы спешили заработать себе индульгенции на будущее и «политический капитал».

Нам с Алей эти разборки были совершенно неинтересны, а Трегубову еще и опасны для здоровья. Меня больше занимало то, какими глазами смотрит Алевтина на молодого красавца с романтической бледностью на челе.

Василию Трегубову, по моим подсчетам, было чуть за тридцать, но выглядел он значительно моложе благодаря наивному и честному выражению лица. Даже в болезни, не оправившись от ран и потери крови, он смотрелся романтическим героем и писаным красавцем. У него были большие выразительные глаза, роскошные русые кудри, волевой подбородок с ямочкой, белоснежные зубы и какое-то внутреннее обаяние.