История России с древнейших времен. Том 8

Стародубцы начали давать государю своему деньги и рассылать по другим городам грамоты, чтобы высылали к ним своих ратных людей на помощь царю; как в других городах, так и в Стародубе теперь жители слушались одного человека, какого-то Гаврилу Веревкина, успевшего взять в свои руки народную волю. Нашелся между стародубцами сын боярский, который решился ехать под Тулу в царский стан и спросить самого царя Василия, зачем он подыскался царства под прирожденным государем? Мученик обмана умер геройски, поджариваемый на медленном огне и повторяя те же речи, что Шуйский подыскался под прирожденным государем. Этот прирожденный государь между тем рассылал грамоты по литовским пограничным городам с просьбою о помощи: „В первый раз, – писал он, – я с литовскими людьми Москву взял, хочу и теперь идти к ней с ними же“. О том же писал к мстиславскому державцу Пацу рославский наместник и воевода, князь Дмитрий Мосальский: „Чтобы вы прислужились государям нашим прирожденным Димитрию и Петру, прислали бы служилых всяких людей на государевых изменников, а там будет добра много; если государь царь и государь царевич будут на прародительском престоле на Москве, то вас всех служилых людей пожалуют своим великим жалованьем, чего у вас на разуме нет“.

Около самозванца начала собираться дружина, над которою он поставил начальником поляка Меховецкого; в конце августа пришел к нему из Литвы пан Будзило, хорунжий мозырский, но с этою малочисленною еще дружиною Лжедимитрий не мог идти на освобождение Тулы, и участь ее была решена: муромский сын боярский Кровков, или Кравков, предложил царю затопить Тулу, запрудив реку Упу; сначала царь и бояре смеялись над этим предложением, но потом дали волю Кровкову; тогда он велел каждому из ратных людей привезти по мешку с землею и начал прудить реку: вода обступила город, влилась внутрь его, пресекла все сообщения жителей с окрестностями, настал голод, и Болотников с Лжепетром, как говорят, вошли в переговоры с царем, обещая сдать город, если Василий обещает им помилование, в противном случае грозили, что скорее съедят друг друга, чем подвергнутся добровольной казни. Шуйский, имея уже на плечах второго Лжедимитрия, естественно, должен был хотеть как можно скорее избавиться от Лжепетра и Болотникова и потому обещал помилование. 10 октября Тула сдалась. Болотников приехал в царский стан, подошел к Василию, пал пред ним на колена и, положив саблю на шею, сказал: „Я исполнил свое обещание, служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше: справедливо или нет – не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в твоей власти: если хочешь головы моей, то вели отсечь ее этою саблею, но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как и тому, кто не поддержал меня“. В страшное время Смуты, всеобщего колебания, человек, подобный Болотникову, не имевший средств узнать истину касательно событий, мог в самом деле думать, что исполнил свой долг, если до последней крайности верно служил тому, кому начал служить с первого раза. Но не все так думали, как Болотников; другие, не зная, кто царь законный – Шуйский или так называемый Димитрий, считали себя вправе оставлять одного из них тотчас, как скоро военное счастие объявит себя против него; иные, считая и Шуйского и Лжедимитрия одинаково незаконными, уравнивали обоих соперников вследствие одинакой неправоты обоих и вместе с тем уравнивали свои отношения к ним, считая себя вправе переходить от одного к другому: и тех и других было очень много. Болотникова сослали в Каргополь и там утопили; Шаховского, всей крови заводчика, по выражению летописцев, сослали на Кубенское озеро в пустынь; Лжепетра повесили; об участи Телятевского мало известно.

Шуйский с торжеством возвратился в Москву, как будто после завоевания царства; собственно говоря, поход Шуйского был важнее завоевания многих царств, потому что поражение шаек Болотникова было поражением противуобщественного начала, но подвиг был не кончен и потому был бесполезен. Шуйскому не следовало бы возвращаться в Москву: ему надобно было воспользоваться своим успехом, двинуться на самозванца и его истреблением упрочить себя на престоле. Но мы должны взять во внимание тогдашнее состояние войска, не позволявшее удерживать его долго под оружием, и в какое время года? В глубокую осень; помещиков должно было распустить по домам до зимнего пути. Спешить, казалось, было не для чего: самозванец находился сначала в очень незавидном положении.

Набрав тысяч до трех войска, Лжедимитрий пошел под Козельск и там, напав врасплох, разбил отряд царских войск. Но когда оттуда возвращался в Карачев, то литовцы захотели уйти у него с добычею, взятою под Козельском, и начали волноваться. Самозванец испугался и ушел от них с небольшим отрядом людей, на которых совершенно полагался, и засел в Орле. Но и здесь сильно трусил, особенно после покушения убить его ночью. Меховецкий не знал сначала, куда девался царь, потом, узнав, что он в Орле, послал к нему с просьбою возвратиться, потому что одно его присутствие может удержать войско. Лжедимитрий возвратился, но, видя, что войско не перестает волноваться, снова украдкою выехал по дороге в Путивль. Тут он встретил Валавского, который из киевской Украйны шел к нему от князя Романа Рожинского с тысячью человек; потом встретил Тышкевича с 1000 человек поляков, князя Адама Вишневецкого, знаменитого Лисовского и других. По совету Лисовского Лжедимитрий пошел осаждать Брянск, на подмогу к которому спешили воеводы, князья Куракин и Литвин-Мосальский. Последний пришел 15 декабря к Десне, которая отделяла его от города; несмотря на позднее время, река еще не стала, лед шел по ней большими глыбами. Жители Брянска, видя, что ратные люди остановились за льдом, кричали им: „Помогите! Погибаем!“ Ратные люди, слыша это, сказали: „Лучше нам всем помереть, нежели видеть свою братию в конечной погибели; если помрем за православную веру, то получим у Христа венцы мученические“. Взяв прощение друг у друга, они начали метаться в реку и поплыли. Ни лед, ни стрельба с другого берега, где стояли осаждающие, не остановили их, и они благополучно добрались до города: ни один человек и ни одна лошадь не погибли. Вслед за Мосальским пришел и князь Куракин. Не надеясь отбиться от Лжедимитрия, он отступил, снабдив Брянск продовольствием, и засел в Карачеве; Лжедимитрий, не надеясь взять этого города, пошел на знмовку в Орел.

Когда весть о появлении самозванца разнеслась по Польше, то люди, хотевшие пожить на счет Москвы, начали собираться со всех сторон под знамя Димитрия, выставленное князем Рожинским. Когда собралось до 4000 войска, Рожинский выступил в поход и остановился в Кромах, откуда отправил послов в Орел к Лжедимитрию объявить ему о своем приходе, предложить условия службы и требовать денег. Самозванец встретил послов неласково; на их речи он отвечал им сам на московском наречии: „Я рад был, когда услышал, что Рожинский идет ко мне; но дали мне знать, что он хочет изменить мне: так пусть лучше воротится. Посадил меня прежде бог на столице моей без Рожинского и теперь посадит; вы уже требуете денег, но у меня здесь много поляков не хуже вас, а я еще ничего им не дал. Сбежал я из Москвы от милой жены моей, от милых приятелей моих, ничего не захвативши. Когда у вас было коло под Новгородом, то вы допытывались, настоящий ли я царь Димитрий или нет?“ Послы отвечали ему на это с сердцем: „Видим теперь, что ты не настоящий царь Димитрий, потому что тот умел людей рыцарских уважать и принимать, а ты не умеешь. Расскажем братьи нашей, которые нас послали, о твоей неблагодарности, будут знать, что делать“. С этими словами послы вышли; Лжедимитрий прислал потом звать их обедать и просить, чтобы не сердились за его слова. Оказалось, что самозванец встретил их так грубо по наущению Меховецкого, который предчувствовал, что должен будет уступить Рожинскому всю власть. Когда послы возвратились в Кромы и рассказали своим о приеме, какой им сделал царь, то поляки решились идти назад: но те поляки, которые были в Орле с Лжедимитрием, удержали их, дав знать, что все пойдет иначе, когда приедет сам князь Рожинский.

Рожинский поехал в Орел с отрядом своего войска и переночевал в городе; на другое утро получил приглашение ехать до руки царской; но когда он собрался и выехал, то прискакал гонец, чтобы воротился: царь еще в бане; самозванец каждый день ходил в баню и говорил, что он там отдыхает от трудов. Но Рожинский не воротился и вошел в дом, где жил Лжедимитрий; тут начался спор между его провожатыми и придворными: последние требовали, чтобы поляки вышли из избы и дали время царю прийти и усесться на своем месте, и тогда уже, по его зову, должны войти. Но Рожинский и на это не согласился, и самозванец должен был проходить между поляками: идучи, он отворачивал лицо от той стороны, где стоял Рожинский, и когда уселся на престоле, то князь подошел к нему, сказал речь и поцеловал руку. После этого был обед: Рожинский сидел с царем за одним столом, остальные поляки – за другим. За обедом и после обеда было много разных разговоров: самозванец расспрашивал о сильном восстании, рокоше, бывшем тогда против короля в Польше, и, между прочим, сказал, что не согласился бы быть королем в Польше: „Не на то уродился монарх московский, чтобы им заправлял какой-нибудь арцыбискуп“. На другой день Рожинский потребовал, чтобы ему было позволено поговорить наедине с царем. Начали оттягивать, день, другой; Рожинский рассердился и собрался уже выехать, как вдруг прибегают к нему ротмистры и простые поляки, бывшие прежде у Лжедимитрия, просят его и всех его товарищей, чтобы подождали до другого дня. „Мы, – говорили они, – соберем коло, и если царь не переменит своего поведения, то мы соединимся с вами, свергнем Меховецкого и провозгласим гетманом тебя, князя Рожинского“. Рожинский выехал из города в посад и там решился ждать до утра.

На другой день, действительно, поляки собрались в коло, сидя на лошадях, пригласили и Рожинского с товарищами. Тут провозгласили, что Меховецкий лишен гетманства и изгоняется из войска вместе с некоторыми другими и если осмелятся остаться при войске, то вольно каждому убить их; гетманом выкрикнули Рожинского и отправили посольство к царю, чтобы назвал тех, которые донесли ему об измене Рожинского. Тот отказался объявить об этом через послов, но обещал сам приехать в коло, и действительно приехал на богато убранном коне, в золотом платье, приехало с ним несколько бояр, пришло несколько пехоты. Въехав в коло и услыхав шум, Лжедимитрий крикнул с неприличною бранью, когда все успокоилось, один из войска от имени кола повторил ему просьбу указать тех, кто называл Рожинского изменником. Сперва самозванец велел отвечать одному из своих русских, но тот отвечал не так, и самозванец сказал: „Молчи, ты не умеешь по их говорить, я сам буду“, – и начал: „Вы посылали ко мне, чтобы я выдал вам верных слуг моих, которые меня предостерегают от беды, никогда этого не повелось, чтобы государи московские верных слуг своих выдавали, и я этого не сделаю не только для вас, но если бы даже и сам бог сошел с неба и велел мне это сделать“. Ему отвечали: „Чего ты хочешь? Оставаться только с теми, которые тебе по углам языком прислуживают, или с войском, которое пришло здоровьем и саблей служить?“ „Как себе хотите, хоть ступайте прочь“, – отвечал самозванец. Тут начался страшный шум; одни кричали: „Убить негодяя, рассечь!“ Другие: „Схватить его, негодяя: привел нас, а теперь вот чем кормишь?“ Самозванец не смутился и поехал спокойно в город к своему двору, но поляки Рожинского приставили к нему стражу, чтобы не убежал. Тогда он пришел в отчаяние и, будучи всегда трезвым, выпил множество горелки, думая этим себя уморить, однако остался жив. Между тем весь остальной день и всю ночь придворные его – Валавский, канцлер, Харлинский, маршалок, князь Адам Вишневецкий, конюший – бегали между ним и войском, хлопоча о примирении. Наконец помирились, самозванец опять приехал в коло, извинился, и Рожинский отправился покойно в свой стан к Кромам. В это время приехали к Лжедимитрию другие союзники: приехало 3000 запорожцев, также приехало 5000 донцов под начальством Заруцкого. Этот Заруцкий был родом из Тарнополя, еще ребенком был взят в плен татарами, выросши, ушел к донским козакам, отличился между ними и теперь приехал на службу к Лжедимитрию уже старшиною, выдавался он, действительно, пред товарищами красотою, стройностию, отвагою. Донцы привели к Лжедимитрию вместо казненного в Москве Лжепетра другого племянника, также сына царя Феодора; дядя велел убить его; козакам понравились самозванцы: в Астрахани объявился царевич Август, потом князь Иван, сказался сыном Грозного от Колтовской; там же явился третий царевич, Лаврентий, сказался внуком Грозного от царевича Ивана; в степных юртах явились: царевич Федор, царевич Клементий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка, царевич Мартынка – все сыновья царя Феодора Иоанновича.

Когда на юге обнаруживались явные признаки, показывавшие, что тяжелая болезнь государственного тела будет продолжительна, Москва продолжала волноваться страшными слухами. Тотчас по взятии Тулы, когда еще царь не приезжал в столицу, Москва была напугана видением: какой-то муж духовный видел во сне, что сам Христос явился в Успенском соборе и грозил страшною казнью московскому народу, этому новому Израилю, который ругается ему лукавыми своими делами, праздными обычаями и сквернословием: приняли мерзкие обычаи, стригут бороды, содомские дела творят и суд неправедный, правым насилуют, грабят чуждые имения, нет истины ни в царе, ни в патриархе, ни в церковном чине, ни в целом народе. Видевший этот сон сказал об нем благовещенскому протопопу Терентию, тот все списал с его слов и подал записку патриарху, дали знать и царю, скрыли, однако, имя человека, видевшего сон, потому что он заклял Терентия именем божиим не говорить об нем. Видение это читали в Успенском соборе вслух всему народу и установили пост с 14 октября по 19-е. Несмотря, однако, на недобрые предвещания, Шуйский спешил воспользоваться спокойным зимним временем и 17 января 1608 года отпраздновал свадьбу свою на княжне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской, с которою помолвил еще при Лжедимитрии.

Весною самозванец с гетманом своим Рожинским двинулся к Волхову и здесь в двухдневной битве, 10 и 11 мая, поразил царское войско, бывшее под начальством князей Дмитрия Шуйского и Василия Голицына, который первый замешался и обратил тыл. Волхов сдался победителям, которые, будучи уверены, что скоро посадят своего царя на престол московский, собрали коло и требовали от самозванца, чтоб он дал им обещание, как скоро будет в Москве, заплатит все жалованье сполна и отпустит без задержки домой. Лжедимитрий дал обещание, что заплатит жалованье, но просил со слезами, чтобы не отъезжали от него, он говорил: „Я без вас не могу быть паном на Москве; я бы хотел, чтобы всегда поляки при мне были, чтоб один город держал поляк, а другой – москвитянин. Хочу, чтобы все золото и серебро было ваше, а я буду доволен одною славою. Если же вы уже непременно захотите отъехать домой, то меня так не оставляйте, подождите, пока я других людей на ваше место призову из Польши“.

Беглецы с болховской битвы, или действительно пораженные страхом, или для своего извинения, распустили в Москве слух, что у самозванца войско бесчисленное, что они бились с передними полками, а задние стояли еще у Путивля. Желая воспользоваться победою, страхом, нагнанным на приверженцев Шуйского, самозванец спешил к Москве, делая по семи и по осьми миль на день. Но пять тысяч ратных людей, сдавшихся в Волхове и присягнувших Димитрию, изменили ему; они первые переправились через Угру, ночью ушли от поляков и, прибежав в Москву, объявили царю и народу, что бояться нечего, потому что у самозванца очень мало войска. Но самозванец спешил увеличить это войско, увеличить число своих приверженцев: он велел объявить во всех городах, чтобы крестьяне, которых господа служат Шуйскому, брали себе поместья и вотчины их и женились на их дочерях. Таким образом, говорит один современник, многие слуги сделались господами, а господа должны были в Москве у Шуйского терпеть голод. Через Козельск, Калугу, Можайск и Звенигород шел самозванец к Москве, не встречая нигде сопротивления; только в Звенигороде встретил он Петра Борзковского, отправленного из Москвы королевскими послами. Послы приказали сказать полякам, провожавшим Лжедимитрия, чтоб они вышли из Московского государства и не нарушали мира, который они, послы, заключают между этим государством и Короною Польскою.

Мы оставили Марину, отца ее, Мнишка, с товарищами и послов королевских в страшную минуту истребления Лжедимитрия. Мы видели, что Шуйский немедленно же принял меры для охранения жизни знатных поляков. Марину отпустили в дом к отцу ее, которому был сделан допрос о появлении самозванца в Польше и о связях его с ним, воеводою. О появлении самозванца в Москве Мнишек отвечал уже всем известное; касательно же связи своей с ним объявил, что он признал его за настоящего царевича Димитрия, провожал и помогал, потому что все Московское государство признало его таким, все русские люди встретили его и помогли сесть на престоле. После этого допроса простых ратников польских, оставшихся в живых, отправили за границу, отобрав у них только оружие и лошадей; но знатных поляков, равно и послов королевских, оставили в Москве, как важных заложников, на которых можно было выменять у Польши мир, а в мире сильно нуждались. Послы, Олесницкий и Гонсевский, были призваны во дворец, где бояре в длинной речи хотели оправдаться в убийстве поляков, сложив всю вину на них самих. Гонсевскому, как прежде Мнишку, легко было отвечать на это обвинение: он показал, что король никогда не думал вооружаться за Димитрия, но предоставил все дело суду божию; что если бы пограничные города не признали Димитрия сыном Иоанна IV, то поляки никогда не стали бы провожать его далее; так, когда Димитрий встретил первое сопротивление под Новгородом Северским, и в то же время царь Борис написал к королю о самозванстве Отрепьева и напомнил о мирном договоре, заключенном недавно между Москвою и Польшею, то король немедленно отозвал всех поляков от Димитрия. По смерти царя Бориса король ожидал, что москвитяне, пользуясь свободою, доставят ему своим решением достоверное сведение об истине: и вот все войско, все лучшие воеводы передались Димитрию, бояре, остававшиеся в Москве, Мстиславский и Шуйский, выехали к нему навстречу за 30 миль от столицы. Потом послы московские и бояре не переставали говорить, что не поляки посадили Димитрия на престол, но сами русские приняли его добровольно и никогда никто после того не говорил полякам, что Димитрий не был истинным царевичем. Гонсевский заключил свою речь так: „Теперь, убив Димитрия, вдруг вопреки вашим речам и клятвам сами себе противоречите и несправедливо обвиняете короля. Все остается на вашей ответственности. Мы не станем возражать против убийства Димитрия, потому что нам нечего жалеть об нем: вы сами видели, как он принял меня, какие объявил нелепые требования, как оскорбил короля. Мы только тому не можем надивиться, как вы, думные бояре, люди, как полагаем, разумные, позволяете себе противоречия и понапрасну упрекаете короля, не соображая того, что человек, называвшийся Димитрием, был природный москвитянин и что не наши о нем свидетельствовали, а ваши москали, встречая его на границе с хлебом и солью; Москва сдавала города, Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Одним словом, Москва начала, Москва и кончила, и вы не вправе упрекать за то кого-нибудь другого; мы жалеем только о том, что побито так много знатных людей королевских, которые с вами не ссорились за того человека, жизнь его не охраняли, об убийстве не ведали и спокойно оставались на квартирах своих, под покровительством договоров“. Гонсевский советовал боярам для собственной их пользы и спокойствия отпустить Мнишка и других поляков с ними, послами, в отечество, обещая в таком случае стараться о продолжении мира. Слова Гонсевского смутили бояр: они молчали, поглядывали друг на друга, но между ними находился известный нам окольничий Татищев, который вызвался отвечать Гонсевскому. Повторив прежние упреки, Татищев прибавил, что Польша находится в самом бедственном положении, угрожаемая татарами, шведами и мятежным сеймом. Татищев сказал правду, ибо действительно в это время вследствие страшного восстания (рокоша) возникало сомнение, останется ли Сигизмунд на престоле польском. Гонсевский, однако, возразил, что все сказанное Татищевым есть чистая выдумка, что неприятель никогда так далеко не заходил в глубь Польши, как заходил в глубь Московского государства, и что русским не следует стращать поляков. Наконец бояре согласились, что в деле Лжедимитрия никто не виноват: „Все делалось по грехам нашим, – сказали они, – этот вор обманул и вас и нас“.

После того послы думали, что их скоро отпустят в Польшу, но обманулись в своей надежде. Тщетно Гонсевский писал к боярам, чтоб они выпросили у государя немедленный им отпуск, угрожая в противном случае, что король и республика могут заключить об убийстве послов и потому начать войну; тщетно грозил, что если царь без них отправит в Польшу своих послов, то они не ручаются за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отомстят за своих. С ответом на эти представления приехал к послам тот же Татищев; он говорил прежние речи и показывал как новое обвинение запись самозванца Марине, письмо короля, в котором тот хвалился, что посредством поляков своих посадил Димитрия на престоле, также письма легата и кардинала Малагриды о введении латинства в Московское государство. При этом Татищев объявил, что после таких замыслов нельзя отпустить послов и других поляков до тех пор, пока московские послы не возвратятся из Польши с удовлетворительными объяснениями. Гонсевский отвечал на первое обвинение, касательно записи Марине, прямо, что воевода, убежденный свидетельством всего Московского государства, решился выдать дочь свою за Димитрия: согласившись же на брак, он должен был устроить как можно выгоднее судьбу дочери, почему вовсе неудивительно, если он вытребовал у царевича эти условия, исполнение которых, однако, зависело от москвитян. Когда воевода приехал в Москву, то покойный царь советовался со всеми боярами, какое содержание назначить Марине на случай ее вдовства, и сами бояре дали ей больше, чем Новгород и Псков, потому что согласились признать ее наследственною государынею и еще до коронации присягнули ей в верности. Но трудно было Гонсевскому отвечать на обвинение касательно стараний римского духовенства распространить латинство в Московском государстве: неловко и сбивчиво опирался посол на праве поляков и литовцев, служивших в России, покупать в ней имущества, иметь свои церкви и совершать в них богослужение по своему обряду: не об этом праве говорилось в письмах римского духовенства. Всего легче было отвечать на обвинения относительно письма королевского: „Вы сами, – сказал Гонсевский, – через послов своих приписали эту честь королю и благодарили его“. Наконец послам, призванным во дворец, решительно объявили, что царь не отпустит их до возвращения своих послов из Польши. Послы были в отчаянии; люди их говорили неприличные слова о новом правительстве, за это царь велел уменьшить послам корм наполовину. Еще более раздосадованные послы вздумали было уехать насильно, но, разумеется, это им не удалось; когда пришел подьячий выговаривать им за это от имени посольского дьяка, то они отвечали: „Мы здесь живем долгое время, от дурного запаха у нас многие люди померли, а иные лежат больны, и нам лучше умереть, чем жить так; мы поедем, а кто станет нас бить, и мы того станем бить. Нам очень досадно, что государь ваш нами управляет, положил на нас опалу – не велел корму давать, мы подданные не вашего государя, а королевские, вашему государю непригоже на нас опалу свою класть и смирять, за такое бесчестье мы все помрем, и, чем нам здесь с голоду помереть, лучше убейте нас“. Подьячий отвечал: „И так от вас много крови христианской пролилось, а вы теперь опять кровь затеваете; сами видите, сколько народу стоит! Троньтесь только, и вас тотчас московским народом побьют за ваши многие грубости. А корму не велели вам бояре давать за то, что люди ваши говорят такие непригожие слова, что и одно слово молвить теперь страшно, да и за то, что детей боярских бьют“. Послов содержали в Москве; но Мнишка с дочерью и родственниками отослали в Ярославль.

13 нюня 1606 года отправлены были к королю посланники – князь Григорий Волконский и дьяк Андрей Иванов. Волконскому дали 300 рублей подмоги, но царь велел записать в Посольском приказе, чтобы вперед этой подмоги в пример не выписывать, потому что князю Григорию дано для бедности. Посланникам дан был наказ объяснить в Польше недавние события; успех самозванца они должны были объяснить так: „Одни из русских людей от страха ослабели, а другие – от прелести, а некоторые и знали прелесть, но злобой на царя Бориса дышали, потому что он правил сурово, а не царски“. Если паны радные спросят, каким обычаем вор расстрига убит, то отвечать: „Как изо всех городов Московского государства дворяне и всякие служилые люди съехались в Москву, то царица Марфа, великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди и гости богоотступника вора расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал пред великим государем нашим и пред всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев, а делал все то, отступя от бога, бесовскими мечтами, и за те его злые богомерзкие дела осудя истинным судом, весь народ Московского государства его убил“. Если паны будут указывать на свидетельство Афанасия Власьева, бывшего послом в Польше, то Волконский должен был отвечать: „Афанасию Власьеву как было верить? Афанасий – вор, разоритель вере христианской, тому вору советник, поехал к государю вашему Сигизмунду королю по его воле, без ведома сенаторей (бояр)“.

Когда посланники переехали границу, то пристав сказал им,) что царь Димитрий жив и находится у сендомирской воеводши. Послы отвечали, что это говорить непригоже: сбежал в то время, как убили вора, Михалко Молчанов, а жил он у вора для чернокнижия. И если Молчанов называется Димитрием, то пусть нам его покажут, у него приметы на спине. Как он за воровство и за чернокнижество был на пытке, то его кнутом били, и эти кнутные бои можно на нем видеть. А если другой вор такой же называется Димитрием, то вам таких принимать и слушать не надобно, а если он вам годен, то вы посадите его у себя на королевство, а государю вашему в великое Российское государство посылать и сажать непригоже, хотя б был и прямой прирожденный государь царевич Димитрий, но если его на государство не похотели, то ему силою нельзя быть на государстве; а то вор убежал от смерти, называется царевичем – и такому верить?» Пристав говорил: «Польские и литовские люди, которые приехали из Москвы, сказывают, а слышали они от ваших же, что убит и лежал на пожаре, а подлинно не знают, его ли убили или кого-нибудь другого в его место». Посланники спрашивали у пристава: «Видел ли кто того вора, каков он рожеем (лицом) и волосом?» Пристав отвечал, что он ростом не мал, лицом смугл, нос немного покляп, брови черные большие нависли, глаза небольшие, волосы на голове черные курчеватые, от лба вверх взглаживает, усы черные, бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами, по-польски говорит, грамоте польской горазд и по-латыни говорить умеет. Посланники сказали на это, что Молчанов такой именно лицом, а прежний вор расстрига был лицом не смугл и волосом рус. Другой пристав говорил, что при Димитрии в Самборе князь Мосальский сам-друг да Заболоцкий, и Заболоцкого Димитрий послал в Северскую страну уговаривать севрюков, чтобы Шуйскому не поддавались и что он, Димитрий, собравши людей, к ним будет.

Народ в Литве встречал московских посланников дурно: по городам и в посадах, и в панских имениях их бесчестили, бранили непристойными словами, называли изменниками, в Минске в их людей бросали камнями и грязью и хотели драться, к посланникам на двор приходили, бранили и грозили убить. Посланники говорили приставу, что такого бесчестья и тесноты над посланниками прежде никогда не бывало; пристав отвечал, что у них теперь люди стали самовольны, короля не слушают, и ему их унять нельзя. В Кракове король посланников обедать не позвал и вместо стола корму не прислал. Посланники подали королю письменное объявление, в котором раскрыто было происхождение самозванца, его похождения, как он с польскими и литовскими людьми пришел в Московское государство, как он потом призвал в Москву сендомирского воеводу с его приятелями и как они церкви божии и святые иконы обругали, московским людям польские и литовские люди много насильства и кровопролития учинили, великих людей жен бесчестили, из возков вырывали и такое насильство чинили, какого никогда в Москве не бывало. Потом в объяснении упомянуто о появлении в Польше нового самозванца, который есть не иной кто, как Михайло Молчанов, вовсе не похожий на первого Лжедимитрия. Посланники требовали удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны, бывшие следствием подсылки от Польши Лжедимитрия, но вместе с тем объявили, что царь Василий не хочет нарушать мира с Польшею. Паны радные отвечали: «Государь наш ни в чем не виноват; вы говорите, что Димитрий, который был у вас государем, убит, а из Северской страны приехали многие люди, ищут этого Димитрия по нашему государству, сказывают, что он жив, ушел; так нашему государю ваших людей унять ли? А в Северской стране теперь государем какой-то Петр, но этого ведь не наш государь поставил? Сами люди Московского государства между собою разруху сделают, а на нас пеняют. Если государь ваш отпустит сендомирского воеводу с товарищами и всех польских и литовских людей, которые теперь на Москве, то ни Дмитряшки, ни Петрушки не будет; а если государь ваш их не отпустит, то и Димитрий, и Петр настоящие будут и наши за своих с ними заодно станут». Посланники грозили панам также, что если король не исправится, то царь Василий пошлет на Ливонию королевича Густава. Но для Сигизмунда грознее был польский рокош, чем какой-нибудь Густав, и потому он вовсе не хотел войны с новым московским царем, радуясь, что последний также не может желать этой войны, угрожаемый Дмитряшкою и Петрушкою. О судьбе первого Лжедимитрия король не мог жалеть не потому только, что непобедимый цесарь не хотел ничем поступиться Польше: ходили слухи, что некоторые из рокошан имели тайные сношения с Лжедимитрием, что дело шло у них о провозглашении его королем польским, что Димитрий обещал выслать деньги некоторым панам и, между прочим, Стадницкому, самому яростному противнику короля. Вот почему король обещал Волконскому в скором времени отправить своих посланников в Москву, и действительно, в октябре 1607 года приехали в Москву посланники Сигизмундовы – пан Витовский и князь Друцкой-Соколинской поздравить царя Василия с восшествием на престол и требовать отпуска прежних послов и всех других поляков. Переговоры длились до 25 июля 1608 года, когда посланники заключили перемирие с боярами на три года и одиннадцать месяцев на следующих условиях: оба государства остаются в прежних границах; Москва и Польша не должны помогать врагам друг друга; царь обязывается отпустить в Польшу воеводу сендомирского с дочерью и сыном и всех задержанных поляков; король обязывается тем же самым относительно русских, задержанных в Польше; король и республика должны отозвать всех поляков, поддерживающих самозванца, и вперед никаким самозванцам не верить и за них не вступаться, Юрию Мнишку не признавать зятем второго Лжедимитрия, дочь свою за него не выдавать, и Марине не называться московскою государынею. Посланники обязались писать к Лжедимитриевым полякам с увещанием оставить самозванца; на возвратном пути отсылать обратно в свои земли польских ратных людей, которые им встретятся, и разослать во все пограничные города объявления, чтобы никто не смел идти на войну в Московское государство; обязались, что поедут прямо в Польшу, избегая всяких сношений и свиданий с поляками Лжедимитриевыми; но не хотели обязаться, что король выведет Лисовского из Московского государства, потому что Лисовский изгнанник из земли и чести своей отсужден.

Мы видели, что еще до заключения договора, когда Лжедимитрий был в Звенигороде, посланники отправили в его стан Борзковского с приказом полякам выйти из Московского государства. Но Рожинский с товарищами отвечали, что так как они уже взялись за дело, то ничьего приказу больше не слушают и того, с кем пришли, хотят посадить в его столице. После этого Лжедимитрий немедленно двинулся к Москве, не встречая по-прежнему никакого сопротивления; царь выслал было против него войско под начальством князя Скопина-Шуйского и Ивана Никитича Романова, и воеводы эти расположились на реке Незнани между Москвою и Калугою, но в войске открылся заговор: князья Иван Катырев, Юрий Трубецкой и Троекуров вместе с некоторыми другими решились передаться самозванцу; заговорщиков схватили, пытали, знатных разослали в города по тюрьмам, незнатных казнили, но царь не велел уже этому войску встречать самозванца, а велел ему идти в Москву. Здесь в народных толпах слышались слова: «Если б он не был настоящим Димитрием, то князья и бояре, которые к нему отъехали, воротились бы; значит, он тот же самый. Да что ж нам-то? Ведь князья и бояре перебили его поляков и его самого выгнали; мы об этом ничего не знали». «Он ведун, – говорил один, – по глазам узнает, кто виноват, кто нет». «Ахти мне! – отвечал другой, – мне никогда нельзя будет ему на глаза показаться: этим самым ножом я зарезал пятерых поляков».

1 июня войско Лжедимитрия приблизилось к столице и остановилось над рекою Москвою; сначала не знали, где лучше расположиться: некоторые говорили, что надобно перейти на другую сторону и занять большую дорогу на север, по которой приходят в Москву и ратные люди и припасы. Это мнение взяло верх, и войско перешло к селу Тайнинскому. Но выбранное место оказалось очень невыгодным, и через несколько дней обнаружилась большая опасность: некоторые из русских, находившихся при Лжедимитрии, завели сношения с Москвою, ночью бежали в Москву, но были схвачены сторожами и объявили товарищей: одних из них посадили на кол, другим отрубили головы. Счастливо избавившись от этой опасности, самозванец не хотел более оставаться в Тайнинском: он думал отрезать Москву от сообщения с севером, а между тем царские войска отрезывали его от юга, перехватывая шедших к нему из Польши купцов и ратных людей. Вот почему решили возвратиться на старое место; но московское войско стояло на Тверской дороге: Лжедимитрий, разбив его, перешел на Волоколамскую дорогу и выбрал наконец удобное место для стана – в Тушине, между двумя реками: Москвою и Всходнею. Сюда к Рожинскому и товарищам его приехал опять из Москвы от послов королевских пан Доморацкий с приказом выходить из областей московских, но поехал с прежним ответом: Рожинский хотел вступить в Москву после решительной битвы. Царское войско, в числе семидесяти тысяч, стояло на реке Ходынке, сам царь с двором и отборными полками стоял на Пресне, готовый его поддерживать. Ночью врасплох Рожинский напал на царское войско, захватил весь обоз и гнал бегущих до самой Пресни, но здесь, подкрепленные полками, высланными царем, бегущие остановились и в свою очередь погнали поляков, которые остановились за рекой Химкою, отсюда опять ударили на русских и, отогнавши их за Ходынку, возвратились в свой тушинский стан, очень довольные, что так кончилось дело, ибо некоторые из них, испуганные поражением у Пресни, прибежав в стан, велели уже запрягать возы, чтобы бежать дальше к границе. Поляки хвалились, что они последние прогнали русских, которые не преследовали их более из-за Ходынки, но признавались, что битва дорого им стоила. Опасаясь нападения, они окопали свой стан, обставили частоколом, поделали башни и ворота.

В половине августа Рожинский прислал к боярам грамоту, требуя переговоров; бояре отвечали: «Пишете к нам, боярам, и ко всем людям Московского государства о ссылках, чтобы мы бояр, дворян и изо всех чинов людей прислали к вам говорить о добром деле, а вы пришлете к нам панов и рыцарских людей. Пишете, чего знающим людям писать не годится. В Российском государстве над нами государь наш царь и великий князь Василий Иванович, и мы все единодушным изволением имеем его, как и прежних великих государей, и во всяких делах без его повеления и начинания ссылаться и делать не привыкли. Удивляемся тому, что ты называешь себя человеком доброго рода, а не стыдно тебе, что вы, оставя государя своего Сигизмунда короля и свою землю, назвавши неведомо какого вора царем Димитрием, у него в подданстве быть и кровь христианскую невинно проливать хотите. Мы тебе ответ даем: то дело будет доброе, как ты князь Роман Рожинский со всеми литовскими людьми, поймав того вора, пришлете к государю нашему, а сами немедленно из нашего государства в свою землю выйдете; вам ведомо, что государь наш с королем литовским помирился и, закрепив мирное постановление, послов и сендомирского со всеми людьми в Литву отпустил». Между тем Лисовский с козаками действовал особо, взял Зарайск, для отнятия у него этого города пришел из Рязани воевода Захар Ляпунов, но был разбит Лисовским наголову. После этого Лисовский пошел к Коломне, взял ее приступом, разорил, но на дороге к Москве был разбит князьями Куракиным и Лыковым и Коломна опять была занята на имя Шуйского.

Так война велась с переменным счастием, но для Шуйского впереди не было ничего утешительного. Самозванец укрепился под Москвою; вопреки договору, заключенному с послами королевскими, ни один поляк не оставил тушинский стан, напротив, приходили один за другим новые отряды: пришел прежде всего Бобровский с гусарской хоругвью, за ним – Андрей Млоцкий с двумя хоругвями, гусарскою и козацкою; потом Александр Зборовский; Выламовский привел 1000 добрых ратников; наконец, около осени пришел Ян Сапега, староста усвятский, которого имя вместе с именем Лисовского получило такую черную знаменитость в нашей истории. Сапега пришел вопреки королевским листам, разосланным во все пограничные города и к нему особенно. Мстиславский воевода Андрей Сапега прямо признался смоленскому воеводе Шеину, что польскому правительству нет никакой возможности удерживать своих подданных от перехода за границу: «Я тебе настоящую и правдивую речь пишу, что все это делается против воли и заказу его королевской милости; во всем свете, за грехи людские, такое своевольство стало, что и усмирить трудно; не таю от вас и того, что многие люди, подданные его королевской милости, и против самого государя встали и упорно сопротивляться осмелились; но бог милостив, государю нашему на них помог, и они, убегая от королевского войска, идут своею волею в чужие государства, против заказа его королевской милости». Таким образом, победа Сигизмунда над рокошанами доставила Лжедимитрию новых союзников. Узнав о походе Сапеги, самозванец послал к нему письмо, в котором просил его не грабить по дороге жителей, присягнувших ему, Димитрию; письмо заключается словами: «А как придешь к нашему царскому величеству и наши царские пресветлые очи увидишь, то мы тебя пожалуем своим царским жалованьем, тем, чего у тебя и на разуме нет».

Но нужнее всех этих подкреплений для самозванца было присутствие Марины в его стане. Узнав, что в исполнение договора Мнишек с дочерью отпущен из Ярославля в Польшу и едет к границе под прикрытием тысячного отряда, самозванец разослал в присягнувшие ему пограничные города приказ: «Литовских послов и литовских людей перенять и в Литву не пропускать; а где их поймают, тут для них тюрьмы поставить да посажать их в тюрьмы». Но он не удовольствовался этим распоряжением и отправил перехватить их Валавского с полком его; но полякам, которые уже давно служили Лжедимитрию, почему-то не хотелось, чтобы Марина была у них в стане: очень вероятно, что, уверенные в самозванстве своего царя, они не хотели силою заставить Мнишка и особенно его дочь признавать вора за настоящего, прежнего Димитрия и боялись дурных для себя последствий от подобного насилия, не могли они знать, что Мнишки пожертвуют всем для честолюбия. Как бы то ни было, Валавский, по уверению одного из товарищей своих, с умыслом не нагнал Мнишка. Тогда самозванец отправил Зборовского; этот, приехавши недавно, хотел прислужиться Лжедимитрию, пошел очень скоро, нагнал Мнишка под Белою, разбил провожавший его московский отряд и воротил Мнишка с семейством и послом Олесницким; Гонсевский, отделившись от них за несколько дней перед тем, уехал за границу другой дорогою. Но теперь затруднение состояло в том, что Марина и отец ее не хотели прямо ехать к самозванцу в Тушино, не хотели безусловно отдаваться ему в руки: они приехали прежде в стан к Сапеге и оттуда уже вели переговоры с Лжедимитрием. Говорят, что Мнишек и послы заранее условились, чтоб их захватили из Тушина, и для этого нарочно, против воли приставов, стояли два дня на одной станции, все поджидая погони. По другому известию, Марина, увидавши тушинского вора, увидавши, что нет ничего общего между ним и ее прежним мужем, никак не хотела признать его; для убеждения ее к тому нужно было время и долгие переговоры. Оба эти известия легко согласить: Марина могла заранее знать, что ее переймут посланные из Тушина, могла быть согласна на это, ибо у нее менее чем у кого-нибудь было причин сомневаться в спасении ее мужа, по крайней мере она должна была желать убедиться в этом лично и, убедившись в противном, сначала отказалась признать обманщика своим мужем. Рассказывают, что, подъезжая к Тушину, Марина была чрезвычайно весела, смеялась и пела. Но вот на осьмнадцатой миле от стана подъезжает к ее карете молодой польский шляхтич и говорит ей: «Марина Юрьевна! Вы веселы и песенки распеваете; оно бы и следовало вам радоваться, если б вы нашли в Тушине настоящего своего мужа, но вы найдете совсем другого». Веселость Марины пропала от этих страшных слов, и плач сменил песни. Это нежелание Марины ехать немедленно в Тушино, долгие переговоры с нею и отцом ее были очень вредны для Лжедимитрия, как признается один из поляков, ему служивших, и последовавшее потом согласие Марины и отца ее признать его одним лицом с первым Димитрием уже не могло изгладить первого вредного впечатления, произведенного их колебанием, хотя самозванец и хлопотал об этом изглажении; так, в одном письме он говорит Марине, чтоб она, находясь в Звенигороде, присутствовала в тамошнем монастыре при торжестве положения мощей: «От этого, – пишет Лжедимитрий, – в Москве может возбудиться к нам большое уважение, ибо вам известно, что прежде противное поведение возбудило к нам ненависть в народе и было причиною того, что мы лишились престола».

Мнишек только тогда решился назваться тестем второго самозванца, когда тот дал ему запись, что тотчас по овладении Москвою выдаст ему 300000 рублей и отдаст во владение Северское княжество с четырнадцатью городами. Олесницкий также получил жалованную грамоту на город Белую. 5 сентября в стане Сапеги происходило тайное венчание Марины со вторым Лжедимитрием, совершенное духовником ее, иезуитом, который, разумеется, убедил ее в том, что все позволено для блага римской церкви. Последняя не теряла еще совершенно надежды на воскресение Димитрия, как видно из писем кардинала Боргезе к папскому нунцию в Польше. Сначала он пишет: «Мне кажется маловероятным, чтобы Димитрий был жив и спасся бегством из своего государства, ибо в таком случае он не явился бы так поздно в Самборе, где, как говорят, он теперь». Потом: «Если только он жив, то еще можно уладить все дела; мы отправим письма и сделаем все возможное, чтобы примирить его с польским королем». Далее пишет: «Начинаем верить, что Димитрий жив, но так как он окружен еретиками, то нет надежды, чтоб он продолжал оставаться при прежнем намерении; король польский благоразумно замечает, что нельзя полагаться на него во второй раз. Бедствия должны были бы побудить его к оказанию знаков истинного благочестия, но дружба с еретиками обнаруживает, что у него нет этого чувства». В инструкции, написанной кардиналом Боргезе новому нунцию Симонетта, находятся следующие слова: «О делах московских теперь нечего много говорить, потому что надежда обратить это государство к престолу апостольскому исчезла со смертию Димитрия, хотя и говорят теперь, что он жив. Итак, мне остается сказать вам только то, что, когда введется реформа в орден монашеский св. Василия между греками, тогда можно будет со временем воспитать много добрых растений, которые посредством сношений своих с Московиею могут сообщить свет истинный ее народу». Несмотря на то, в Риме все еще не переставали колебаться между отчаянием и надеждою и принимать участие в делах самозванца. Так, в начале 1607 года Боргезе писал, что если Петр Федорович будет признан законным наследником, то Димитрию не останется надежды поправить свои дела. В ноябре 1607 года надежда воскресла; Боргезе пишет: «Сыновья сендомирского палатина, которые находятся здесь в Риме, сообщили его святейшеству достоверное известие, что Димитрий жив и что об этом пишет к ним их мать. Горим желанием узнать истину». Потом в августе 1608 года пишет: «Димитрий жив и здесь во мнении многих; даже самые неверующие теперь не противоречат решительно, как делали прежде. Жаждем удостовериться в его жизни и в его победах». В этом же месяце кардинал пишет: «Если справедливо известие о победе Димитрия, то необходимо должно быть справедливо и то, что он настоящий Димитрий».

В Польше уже составили для воскресшего Димитрия наказ, как ему действовать для собственной безопасности и для введения унии в Московское государство. Составители наказа сочли нужным изложить причины, почему Лжедимитрий не должен требовать императорского титула: а) Этот титул не достался ему в наследство от предков, следовательно, надобно доказать какое-нибудь новое, им самим приобретенное, право, в) Сами русские против этого титула: что же сказать об иностранцах? с) Его не признает ни один государь христианский, а в посольствах и других делах не надобно подавать повода к новым затруднениям, d) И о титуле королевском бывали и бывают споры с соседними государями: что же об императорском? е) Для принятия этого титула необходимо новое венчание, которого патриарх совершить не может; нет и курфирстов, для этого необходимых. Но царь может достигнуть желанного через унию. За этим следуют собственно наставления:

1) Хорошо, если бы государственные должности и сопряженные с ними преимущества раздавались не по древности рода, надобно, чтобы доблесть, а не происхождение получало награду. Это было бы для вельмож побуждением к верной службе, а также и к унии. Однако при этом должно смотреть, чтобы не возникли раздоры между старыми и новыми сенаторами. Не худо бы это распоряжение отложить до унии, а тут раздавать высшие должности в виде вознаграждения более приверженным к ней, чтобы сам государь вследствие унии получил титул царский, а думные его сановники – титул сенаторский, то есть чтобы все это проистекало от папы; должно обещать и другие преимущества, чтобы скорее склонить к делу божию.

2) Постоянное присутствие при особе царской духовенства и бояр влечет за собою измены, происки и опасность для государя: пусть остаются в домах своих и ждут приказа, когда явиться. А вместо них его величеству иметь советниками мужей зрелых и доблестных как для суда, так и для дел государственных, пусть он беседует преимущественно с теми из них, от которых зависит спокойствие государства и любовь народная к государю, не оставляя совершенно и прочих, но попеременно имея при себе то тех, то других. Притом беспрестанные угощения бояр и думных людей, долгое пребывание с ними влекут за собою трату времени, опасность и ненужные издержки, порождают неудовольствие и, вероятно, были причиною нынешней трагедии. Однако надобно иметь в виду и то, чтобы эти бояре вдали от глаза государева не замышляли чего-нибудь опасного. Надобно запретить всякие собрания. Государь должен кушать иногда публично, а иногда в своих покоях, по обычаю других государей.

3) Недавний пример научает, что его величеству нужны телохранители, которые бы без его ведома, прямо, как до сих пор бывало, никого не пропускали во дворец или где будет государь. Нужно иметь между телохранителями иностранцев, хотя наполовину с своими, как для блеска, так и для безопасности. В комнатные служители надобно выбирать с большим вниманием. В телохранители и комнатные служители надобно выбирать таких людей, которых счастие и жизнь зависят от безопасности государя, или, говоря ясно, истинных католиков, если совершится уния. Из москвитян брать в телохранители приверженных к унии, которые, обращаясь и разговаривая с нашими, желали бы видеть наше богослужение, слушать проповеди и проч.

Таким образом, от самих подданных, а не от государя возникнут разговоры об унии, государь будет скорее посредником и судьею, чем действователем и поощрителем: это нужно для отвращения ненависти, особенно теперь, вначале. Притом надобно выбрать расположенных к дому ее царского величества. Надобно обращать внимание и на то, что верность людей, которым не за чем возвращаться в отечество, бывает подозрительна. Между здешними нашими, кажется, много таких, которые по безнравственности и буйству в великой ненависти у москвитян. Надобно смотреть, чтобы поведение католиков, находящихся при их величествах, не навлекало порицания святой вере и унии.

4) И москвитян не очень должно отдалять от двора государева, ибо это ненавистно и опасно для государя и чужеземцев. Эти приближенные к царю москвитяне могут примером своим поощрять других к унии. Государь только посредством них может сноситься с подданными в делах, необходимых для государства. Наконец, они доказали свою верность тем, что при открытии недавнего заговора подвергали опасности жизнь свою за государя. Надобно остерегаться, чтобы не подать повода к новым заговорам, в противном случае должно было бы держать всегда иноземное войско, но все насильственное недолговечно. Как трудно без русских получить предостережение на случай бунта, крамолы и прочего, долженствующего быть известным государю, то изведано на опыте. Притом не должно забывать о положении государства по смерти государя: если все будет делаться силою и страхом, то надобно опасаться, что благие намерения государя относительно преобразования веры, народа и государства обратятся в ничто. Потом надобно позаботиться о ее величестве и о дворе их величеств. Важнее всего было бы сближение наших с москвитянами и дружественные беседы их, особенно при дворе государевом. Пусть наши держат слуг и мальчиков из московского народа, но они должны смотреть внимательно, сколько и в чем доверять каждому. Не худо, если бы царица из вельможных семейств московских имела при дворе своем несколько лиц обоего пола. Полезно, чтобы поляки, если возможно, взяли с собою в Польшу сыновей знатных бояр: это послужило бы к перемене нравов и веры и было бы ручательством за безопасность наших здесь. При раздаче должностей дворских весьма полезно давать полякам более приближенные, а москвитянам – почетнейшие, чтоб оградить жизнь и безопасность государя.

5) Производить тщательно тайный розыск о скрытых заговорщиках и участниках заговора: вызнавать расположение близких особ, чтобы знать, кому что поверить.

6) Для принятия просьб назначить известных верностию секретарей, которые должны отправлять дела как можно скорее. Этим, с одной стороны, приобретается расположение подданных, с другой – охраняется безопасность государя, ибо в просьбах могут заключаться предостережения.

7) Канцелярия должна употреблять скорее народный язык, чем латинский, особенно потому, что латинский язык считается у туземцев поганым. Однако государю нужно иметь при себе людей, знающих язык латинский, политику и богословие, истинных католиков, которые бы не затрудняли благого намерения, не сближали государя с еретиками, не подсовывали книг арианских и кальвинских на пагубу государству и душам, не возбуждали омерзения к наместнику Христову, не отторгали отсоединения с государями католическими. Такие ученые по крайней мере необходимы для сношений с государями христианскими.

8) Веновая запись, данная царице, должна быть за подписью думных людей. Одной копии быть здесь, а другой – в Польше с печатями и подписями. При случае включить в договор с Польским королевством, чтобы ее царское величество была под покровительством королевства при перемене обстоятельств. Надобно, чтобы сенаторы и подданные по городам дали присягу ее царскому величеству, как своей государыне, на подданство и послушание; один экземпляр присяжного листа хранить здесь, а другой – в Польше с подписью правителей и старост городовых. На всякий случай дозволить царице покупку какого-нибудь имения в Польше, по преимуществу соседнего с волостями, ей уступленными в Московском государстве.

9) Перенесение столицы, по крайней мере на время, кажется необходимым по следующим причинам: а) Это будет безопаснее для государя. в) Удобнее будет достать иностранное войско и получить помощь от союзного короля и других государей христианских. с) При перемене царя для царицы удобнее получить помощь от своих, безопаснее и легче выехать с драгоценностями и свободною в отечество; однако разглашать о перенесении столицы не нужно, ибо это ни к чему не послужит, надобно жить где-нибудь, только не в Москве. d) Мир московский будет смирнее: он чтит государя, вдалеке находящегося, но буйствует в присутствии государя и мало его уважает. е) Обычные пирования с думными людьми могли бы удобнее исподволь прекратиться. f) Удобнее было бы вести переговоры об унии. g) Удобнее приискивать людей способных. h) Легче учреждать коллегии и семинарии подле границы польской. i) Легче московских молодых людей отправлять учиться в Вильно и другие места.

10) Перечисляются полезные следствия унии для образованности в России.

11) Императорское достоинство вряд ли долго удержится в доме Австрийском и государстве Немецком вследствие распространения протестантизма в Германии. Если еретики курфирсты выберут еретика или произойдет раздор по поводу избрания, то папа передаст императорское достоинство тому из государей, кто ревностнее других будет защищать церковь. Кто знает, не наступило ли время, когда императорское достоинство, перенесенное при Карле Великом с востока на запад, будет перенесено с запада на север.

12) Если жив сын старшего брата царского, то престол по праву принадлежит ему. В таком случае обеспечением для Димитрия может служить уния, ибо церковь имеет власть царей неверных удалять от владычества над верными и вручать скипетр верным сынам своим.

13) Сохранения царского величества от внезапной смерти справедливо приписать молитвам церкви; тем же молитвам надобно приписать и то, что люди, восставшие на государя с целию воспрепятствовать унии, претерпели много неудач и множество погибло их от меньшей силы.

За этим следует особое изложение средства, как ускорить дело унии.

1) Еретикам, неприятелям унии запретить въезд в государство.

2) Выгнать приезжающих сюда из Константинополя монахов.

3) Руси польской заградить путь к проискам, ибо и теперь по ее наущению произошло кровопролитие, его царское величество едва спасся и возникла большая, чем прежде, ненависть к унии.

4) С осторожностию должно выбирать людей, с которыми об этом говорить, ибо преждевременное разглашение и теперь повредило.

5) Государь должен держать при себе очень малое число духовенства католического. Письма, относящиеся к этому делу, как можно осторожнее принимать, писать, посылать, особенно из Рима.

6) Государю говорить об этом должно редко и осторожно. Напротив, надобно заботиться о том, чтобы не от него началась речь.

7) Пусть сами русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования, которые могут проложить путь унии. Поводом к этому могут служить объезды и исследования по последнему заговору, в котором участвовало и духовенство; преобразование нравственности и способа учения духовенства, отдаление неучей священников, которые сами не знают о вере и других не учат. Вследствие этого прихожане не знают символа веры, десяти заповедей, молитвы господней, отсюда между ними клятвопреступления, прелюбодеяния, пьянство, чародейство, обман, воровство, грабежи, убийства, редкий почитает за грех воровство и грабеж. Нет поучительных проповедей для народа. Священники отличаются невежеством при исповеди. Священство раздается за деньги. Предложить вопрос об отношении патриарха московского к византийскому, откуда его власть? Обратить внимание на то, что молодые люди не получают образования, что большие доходы духовенства не обращаются на дела полезные. Почему не ввести наук, какие были при св. Златоусте, Василии, Николае и других святых, которые были учеными, учили и учиться велели? А для этого нужно соединение с церковию латинскою, которая производит столько людей ученых. Почему бы по примеру прежних святых патриархов не произвести преобразования в вере и нравах, чтоб все было по-прежнему, как жили до разделения церквей и до владычества турок, ибо с того времени все в духовных делах начало портиться? Почему бы не иметь семинарии и коллегиум? При случае намекнуть на устройство католической церкви для соревнования. Издать закон, чтобы все подведено было под постановления соборов и отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии. Возникнут споры, дойдет дело до государя, который, конечно, может назначить собор, а там с божию помощию может быть приступлено и к унии.

8) Раздавать должности людям, приверженным к унии, внушать им, какие от нее произойдут выгоды; особенно высшее духовенство должно быть за унию, оно должно руководить народ к предположенной цели, а это в руках его царского величества.

9) Намекнуть черному духовенству о льготах, белому – о достоинствах, народу – о свободе, всем – о рабстве греков, которых можно освободить только посредством унии с государями христианскими.

10) Иметь при государе священников придворных и способных, которые бы указывали истинный путь словесно и письменно.

11) Учредить семинарии для чего призвать людей ученых, хотя светских.

12) Отправить молодых людей для обучения в Вильно или лучше туда, где нет отщепенцев, в Италию, в Рим.

13) Позволить москвитянам присутствовать при нашем богослужении.