Оценить:
 Рейтинг: 4.5

История России с древнейших времен. Том 8

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>
На страницу:
6 из 10
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
14) Хорошо, если бы поляки набрали здесь молодых людей, отдали бы их в Польше учиться отцам иезуитам.

15) Хорошо, если б у царицы между священниками был один или два унията, которые бы отправляли службу по обряду русскому и беседовали с русскими.

16) Для царицы и живущих здесь поляков построить костел или монастырь католический.

Этот наказ был написан напрасно: Лжедимитрию не удалось взять Москвы, и товарищи его должны были думать о том, как зимовать в Тушине, ибо снег уже начал набиваться в их палатки. У самозванца было в это время польского конного войска 18000, пехоты 2000, козаков запорожских 13000, донских 15000, кроме русских людей, последних поляки не много держали в стане, потому что им не доверяли; купцов польских бывало иногда при Тушине тысяч до трех: они стояли особым станом. Некоторые думали, что надобно разделиться на отряды и зимовать в разных волостях московских, но большинство сочло опасным разделить силы и решилось зимовать в Тушине. Начали рыть землянки, для лошадей поделали стойла из хвороста и соломы. Для продовольствия поделили завоеванные волости между отрядами, и огромные обозы по первому пути потянулись к Тушину, на каждую роту приходилось по тысяче и больше возов; везли нам, чего только душа хотела, говорит один из тушинских поляков; наскучило жить в землянках, начали брать из ближних деревень избы и ставить их в обозе, у иного было две и три избы, а в землянках устроили погреба. Среди стана построили хоромы царю, царице и Мнишку, было им где поместиться просторно, и стан Тушинский превратился в город.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА ШУЙСКОГО

Шведский король предлагает помощь свою Шуйскому. – Царский племянник князь Скопин-Шуйский отправляется в Новгород для заключения союза с Швециею. – Борьба в Пскове между большими и меньшими людьми. – Псков целует крест самозванцу. – Шуйский садится в осаду в Москве. – Тушинский двор. – Осада Троицкого монастыря. – Тушинцы захватывают врасплох северные города. – Пересылки между последними. – Неистовство тушинцев. – Восстание против них. – Положение Шуйского в Москве; неудача восстаний против него. – Война между Москвою и Тушином. – Договор царя Василия с шведским королем. – Поход Скопина-Шуйского с шведами для освобождения Москвы

Самозванец выстроил себе столицу под самою Москвою, и к нему на помощь приходили польские отряды; договор, заключенный в Москве королевскими послами, был явно нарушен, Мнишек и дочь его признали тушинского вора истинным Димитрием. Но если со стороны поляков было такое явное нарушение договора, если вор утверждался с польскою помощию, то Шуйскому естественно было обратиться с просьбою о помощи ко врагу Польши и короля ее, Карлу шведскому, тем более что последний уже давно предлагал эту помощь. В феврале 1607 года выборгский державец писал к корельскому воеводе князю Мосальскому, что король его готов помогать царю и послы шведские давно уже стоят на рубеже, дожидаясь послов московских для переговоров. Но в это время Шуйский, успев отогнать Болотникова от Москвы, думал, что сладит с преждепогибшею Украйною одними силами Северной России, и потому дал наказ Мосальскому так отвечать на письмо из Выборга: «Ты писал ко мне, что государя вашего Арцыкарлуса послы стоят долго на рубеже понапрасну, дожидаются послов его царского величества: я твоему письму подивился, что пишешь все о тех же делах, о которых прежде не один раз мы вам ответ давали, и теперь даю знать, что о послах великого государя у нас указа нет и к вам мы о том никогда не писывали, что будут государя нашего послы на съезд. И вы бы вперед к нам о посольских съездах не писали, потому что посольские съезды и о послах ссылки в Кореле никогда не бывали, государь бы ваш велел о посольском съезде ссылаться с новгородскими воеводами. Ты пишешь, что государя вашего воевода со многими людьми стоит в Выборге и еще воинских людей собирает каждый день; но он этим только убыток государю своему делает, а нам его сборы не страшны; знаете и сами, что у великого государя нашего многие рати собственные его государевы, а не сборные и не наемные, всегда готовы. Постановленного прежнего мира великий государь наш нарушать ничем не велел: с его стороны никакой неправды и задоров нет. Да вы же пишете, хотите знать от меня, кто у нас царь и великий князь! Но государь ваш знает по нашей сказке, что у нас государь Василий Иванович всея Руси. Пишете, будто его подданные стоят против него, и потому гонцам вашего государя к нашему государю дороги нет, и что у вас указ есть с своими воинскими людьми помогать нашему государю против его недругов, а Русской земле государь ваш не хочет никакой порухи, хочет помогать Новгородской земле: и вам давно известно, что по божией милости, по прародительской степени, за прошением освященного собора и за челобитьем всего народного множества Московского государства учинился на великих государствах Василий Иванович, и все ему служат, и розни между ними никакой нет, по милости божией, и вперед не будет, а вы теперь, не ведомо каким воровским обычаем, пишете такие непригожие и злодейственные слова. А что пишете о помощи, и я даю вам знать, что великому государю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас, и просить помощи ни у кого не станет, кроме бога. А гонцам ездить было нельзя оттого, что во всем Новгородском уезде было моровое поветрие».

В другой раз Карл прислал гонца своего в Москву, когда царь был под Тулою. От гонца сначала хотели скрыть цель царского похода, пристав сказал ему, что Василий стоит на Украйне против крымского хана. Царь писал к боярам, чтоб они велели отписать Карлу против всех статей, а писали бы к нему не жестоко, а ласково. Несмотря на то, бояре сочли нужным выразить свое негодование на короля, который и в грамоте, присланной с гонцом, писал, что причиною задержки гонцов было не моровое поветрие, а государевы недруги. Бояре отвечали ему от имени царского: «У нас у всех великих государей ведется: с которыми великими государями ссылка о любви и о дружбе, то между ними таких непригожих речей в наших государских ссылках не бывает, и тебе в том пригоже остерегаться, и вперед бы ты к нам таких невежливых слов не писал. Когда злого врага, еретика и богоотступника расстригу Гришку Отрепьева Московским государством убили, то воры козаки и беглые холопы, расстригины советники, боясь за свое воровство опалы и смертной казни, сбежали из Москвы в украинские и в польские города и стали воровать; но теперь этих воров побили и в наших великих государствах смуты нет никакой; бывает во всех великих государствах, что воры, разбойники и душегубцы бегают и воруют, избывая смертной казни. Ты писал, что хочешь нам на наших недругов помогать: наше царское величество в том тебя похваляем, что ты нам доброхотаешь и нашей любви к себе ищешь, и против того любовью тебе воздавать будем же. Но и прежде мы к тебе писали, и теперь объявляем, что недруга у нас никакого нет, а хотя который пограничный государь и помыслит какую недружбу начать, то это нам нестрашно, помощи мы просим от единого всемогущего бога, да и самому тебе известно, что у нашего царского величества многие несчетные русские и татарские рати».

Скоро, однако, Шуйский должен был переменить этот тон, когда его несчетные рати были побиты и самозванец выстроил себе столицу под Москвою; отвергнув сперва два раза предложенную ему Карлом помощь, теперь он счел необходимым отправить племянника своего князя Скопина-Шуйского в Новгород, чтоб оттуда завести сношения с шведским королем о помощи. В Новгороде приняли Скопина с честию: издавна новгородцы отличались привязанностию к Шуйским, во времена Грозного они стояли за них всем городом. Но в Пскове дела шли иначе. Несмотря на погром, бывший над Псковом при великом князе Василии, этот город сохранял еще остатки прежнего быта. Как остаток старины, сохранялась в Пскове вражда двух сторон, так называемых лучших и меньших людей; но после окончательного присоединения к Москве эта вражда должна была еще усилиться по той причине, что псковские лучшие люди были выведены и на их место были присланы другие из московских областей; разумеется, в спокойное время эта вражда не могла резко высказываться, но теперь, со Смутою, настало для этого удобное время. «Гости, славные мужи, велики мнящиеся пред богом и людьми, богатством кипящие», по выражению летописца, нашли случай изгубить предводителей противной стороны, «которые люди в правде против них говорили о градском житии и строении, и за бедных сирот». Шуйский прислал в Псков просить у его жителей денежного вспоможення. Гости и вообще богатые люди собрали 900 рублей со всего Пскова, с больших и с меньших, и со вдовиц по раскладу, и послали с этими деньгами в Москву не по выбору главных людей противной стороны – Самсона Тихвинца, Федора Умойся Грязью, Ерему сыромятника, Овсейка Ржову, Илюшку мясника и написали Шуйскому: «Мы тебе гости псковские радеем, а эти пять человек тебе, государю, добра не хотят и мелкие люди казны тебе не дали». Тогда же знаменитый гость Григорий Щукин хвалился: «Которые-де поехали с казною, и тем живоначальной Троицы верха не видать и в Пскове не бывать». В самом деле, уже в Новгороде, вследствие упомянутой грамоты лучших псковичей к царю, посадили в тюрьму четверых из псковичей, посланных с деньгами, и держали их до самого того времени, как узнали, что дорога очистилась от воровских людей и их можно стало отправить в Москву. Оставили на воле одного только Ерему сыромятника, потому что его имя в грамоте пропустили: похотел ему добра псковской воевода Петр Шереметев за то, что Ерема на него много всякого рукоделья делал даром.

Когда посланные приехали в Москву, то их по оговорной грамоте вывели казнить смертию. К счастию их, в это время находился в Москве отряд псковских стрельцов, взятый царем на помощь против Лжедимитрия: стрельцы эти бросились к Шуйскому, били челом за своих земляков и выручили их в том, «что тебе, царю, они не изменники, а наши головы в их головы». Между тем Ерема возвратился из Новгорода в Псков и сказал своим, что остальных четверых его товарищей прямо из тюрьмы отослали в Москву с казною и на них писана измена. Тогда народ встал всем Псковом на гостей на семь человек и бил на них челом воеводе. Шереметев посадил гостей в тюрьму и воспользовался этим случаем, чтобы потребовать с них большие деньги, а между тем послал сказать в Москву, чтобы присланным туда четверым псковичам не делали никакого зла и тотчас отпустили бы их домой, ибо за них поднялось в Пскове страшное смятение и гостям грозит гибель. Шуйский испугался и отпустил псковичей. С этих пор встала страшная ненависть между лучшими и меньшими людьми: «Большие на меньших, меньшие на больших, и так было к погибели всем». Понятно, какие следствия должно было иметь такое раздвоение в городе, когда, по выражению летописца, «разделилось царство Русское надвое, и было два царя и двои люди несогласием». Когда Шуйский разослал по городам, в том числе в Новгород и Псков, пленников, взятых у самозванца, то новгородцы топили этих несчастных в Волхове, а псковичи кормили их, поили, одевали и плакали, на них смотря, – это был дурной знак для Шуйского!

В мае 1607 года пришли из тушинских табор стрельцы псковские и пригородные, также дети боярские, которые были взяты в плен самозванцем, целовали ему крест и с ласкою отпущены домой. Стрельцы, разойдясь по своим пригородам, а дети боярские – по поместьям, смутили все пригороды и волости, привели их к крестному целованью таборскому царю Димитрию. Псковской воевода Шереметев собрал ратных людей и послал воеводою с ними сына своего Бориса против возмутителей, но Борис едва успел убежать от них в Псков поздорову. В это время пришли в Псков новгородцы и стали говорить псковичам, чтобы соединиться и стоять вместе на воров, «а к нам немцы (шведы) будут из-за моря тотчас в помощь Новугороду и Пскову». Но это обещание, что немцы придут на помощь, могло только заставить псковичей передаться на сторону Лжедимитрия. Мы видели, что в продолжение нескольких веков Псков постоянно боролся с немцами, беспрестанно грозившими его самостоятельности и вере; едва младенец в Пскове начинал понимать, как уже существом самым враждебным представлялся ему немец. К этой исторической вражде присоединялось теперь новое опасение; меньшие люди видели, что немцы, союзники Шуйского, вместе с новгородцами придут для того, чтобы усилить воеводу и сторону лучших людей, которые воспользуются своею силой для низложения стороны противной. Псковичи объявили новгородцам, что именно для немцев они соединяться с Новгородом не хотят.

В это время, когда вследствие появления двух царей Псков разделился, что же делало начальство псковское, воевода Шереметев и дьяк, знаменитый впоследствии Иван Грамотин? Они воспользовались Смутою, ослаблением власти царской для собственных выгод: взяли себе в поместья и в кормление лучшие дворцовые села. Когда тушинский воевода Федор Плещеев пришел с войском, набранным в пригородах, и стал приводить к крестному целованию волости псковские, то крестьяне из волости явились в Псков к воеводе, прося оборонить их от Плещеева, но Шереметев отвечал им, чтобы целовали крест таборскому царю; те, делать нечего, целовали крест и начали давать Плещееву корм и подымщину. Но потом Шереметев и Грамотин выслали вооруженный отряд грабить и брать в плен крестьян по волости; пленных мучили на пытках и, вымучивши деньги, отпускали, приговаривая: «Зачем мужик крест целовал!» Но мужик знал, что сам воевода велел ему крест целовать. Псковичи волновались все сильнее и сильнее, видя гибель пригородам и крестьянам, воеводские неправды, обиды и грабеж, опасаясь, что когда придут новгородцы с немцами, то Шереметев еще более возьмет силы и тогда уже не будет от него никому пощады. Один сын боярский распустил слух, что отправлена грамота в Москву с доносом на 70 человек посадских; со страхом указывали друг другу на крепкие тюрьмы, поставленные воеводою, тогда как прежде тюрьмы были простые, без ограды. Шереметев много раз спрашивал у псковичей: «Что у вас дума? Скажите мне!» Псковичи молчали, думы у них не было никакой; но когда воевода говорил: «Немцы будут во Псков», – то был ответ: «Немцев не хотим и за то помрем». Большие люди также, вместо того чтоб утишать народ, как нарочно, больше и больше раздражали его: перестали ходить во всегородную избу, гнушались мелкими людьми, смеялись над ними; когда звали их на совет, то не ходили и давали во всем волю мелким людям да стрельцам, козакам, поселянам, а стрельцы превозносили таборского царя Димитрия за добродетель и милость, за хитрость воинскую, за силу великую. Эти слова наполняли всех радостию, чаяли истины и от всех зол избавления и от властельских всяких насильств, потому что воеводы, несытые мздоиманием и грабежом, восколебали мир всякими неправдами, всякую правду вывели изо Пскова, всякий порядок добрый потоптали, умножили воров, кормильцев своих, обманщиков, подметчиков, поклепщиков, людям праведным не оставили места где прожить. И вот, когда низшее народонаселение было раздражено таким образом против воеводы и лучших людей, 1 сентября 1608 года пришла весть, что немцы уже близко. Тогда народ встал, как пьяный, по выражению летописца, отворил ворота, целовал крест самозванцу и впустил в город ратных людей Плещеева, который стал воеводою в Пскове. Иван-город также присягнул Лжедимитрию; в Орешек Скопин не был впущен тамошним воеводою Михайлом Глебовичем Салтыковым, который также объявил себя за Тушино. В самом Новгороде Великом началось было волнение между чернью, но митрополит Исидор утишил его. Скопин, узнав об этом волнении, вышел из Новгорода, но потом, когда дали ему знать, что все успокоилось, возвратился и вступил в переговоры с шведами касательно вспомогательного войска. Приехавший в Новгород королевский секретарь Монс Мартензон (у тогдашних русских Монша Мартыныч) договорился с Скопиным, что шведы вышлют на помощь царю 5000 человек, на содержание которых московское правительство обязалось выдавать ежемесячно по 100000 ефимков. Заключение окончательного договора отложили до съезда в Выборге.

Но в то время как шведы еще только обещали пособить Шуйскому, поляки самозванцевы действовали в пользу своего союзника под Москвою и на севере. Сапега, хотевший действовать отдельно и самостоятельно, пошел к Троицкому монастырю, который обеспечивал сообщение Москвы с северными и восточными областями. Узнав о движении Сапеги, Шуйский послал брата своего Ивана перехватить ему дорогу, но московское войско было наголову разбито под Рахмановым, и Шуйский явился в Москву с очень немногими людьми; остальные рассеялись по домам ждать развязки борьбы, не желая проливать крови ни за царя московского, ни за царя тушинского. В таком расположении духа находились многие из жителей Москвы; Шуйский должен был знать это, должен был знать, как опасны равнодушные граждане при первой неудаче, и потому повестил, что намерен выдержать осаду в городе, но что, если кто не хочет сидеть вместе с ним, тому вольно выехать. Согласиться на такое предложение, явно объявить себя нерасположенным к царю или трусом, казалось совестно и опасно: не испытывал ли только Шуйский верность к себе и усердие, чтобы после жестоко наказать неверных или неусердных? Все целовали крест умереть за дом Пречистой богородицы, но на другой, на третий и на следующие дни поехали в Тушино боярские дети, стольники, стряпчие, дворяне, жильцы, дьяки и подьячие, поехали туда стольники – князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский, князь Алексей Юрьевич Сицкий, Михайла Матвеевич Бутурлин и двое князей Засекиных. Мы видели, что сначала под знамена самозванца собирались люди из самых низких слоев народонаселения, но мы видели также, зачем собирались они. Крестьяне, например, собирались вовсе не побуждаемые сословным интересом, не для того, чтоб, оставаясь крестьянами, получить большие права: крестьянин шел к самозванцу для того, чтобы не быть больше крестьянином, чтобы получить выгоднейшее положение, стать помещиком вместо прежнего своего помещика; но подобное движение произошло во всех сословиях: торговый человек шел в Тушино, чтобы сделаться приказным человеком, дьяком, подьячий – чтобы сделаться думным дворянином, наконец люди родовитые, князья, но молодые, не надеявшиеся по разным отношениям когда-либо или скоро подвинуться к боярству в Москве, шли в Тушино, где образовался особый двор в противоположность двору московскому.

Поразив Шуйского, Сапега вместе с Лисовским приступили к Троицкому монастырю 23 сентября. Войско осаждавших по самой большой мере простиралось до 30000 человек, но так как после первых неудачных попыток овладеть монастырем Сапега увидал необходимость остаться под ним долгое время, почему должен был заботиться собранием запасов на зиму и рассылать отряды для занятия других городов, то число войска его нередко изменялось, уменьшаясь иногда до 10000 человек. Силы осажденных трудно определить с точностью по недостатку свидетельств. По сохранившейся современной записи о сидевших в осаде оказывается, что дворян, детей боярских, стрельцов и козаков было там 609 человек; если мы должны приложить сюда еще 700 разных людей, над которыми начальствовали головы из детей боярских разных городов, да если приложим сюда еще монахов, способных нести воинские труды, то выйдет около 1500 человек, кроме монастырских слуг и крестьян; при определении числа последних должно сообразоваться с возможностию помещения внутри монастыря, где было еще много женщин и детей: толпы окольных жителей с семействами собрались в монастырь, и теснота была страшная. Воеводами монастырской заставы или гарнизона были окольничий князь Григорий Борисович Роща-Долгорукий и дворянин Алексей Голохвастов. Архимандритом монастыря был в это время Иоасаф, о характере которого трудно сказать что-нибудь решительное; гораздо резче выдавался келарь монастыря Авраамий Палицын, на которого мы должны обратить особенное внимание, как на человека, принимавшего важное участие в событиях, и как историка этих событий. Авраамий Палицын назывался в миру Аверкием Ивановичем; в 1588 году, в царствование Феодора, Аверкий Палицын подвергся опале: имение его было отобрано в казну, сам он сослан и постригся или пострижен в монахи. Причина опалы неизвестна; но нельзя не обратить внимания на год ее – 1588, ибо незадолго до этого времени именно в конце 1587 года, подверглись опале Шуйские, друзья их и клевреты вследствие замыслов против Годунова. В 1600 году царь Борис снял опалу с монаха Авраамия, но последний при Годунове и самозванце оставался в удалении, только с восшествием Шуйского на престол Авраамий получает важное значение: он становится келарем Троицкого монастыря, первого монастыря в государстве, посредником между монастырем и государем; это обстоятельство опять может навести на мысль о прежних связях Палицына с новым царем. В 1609 году дело по закладной кабале было решено в его пользу, и он получил свою долю в селе, тогда как монахам было запрещено брать в залог земли. Мало того, при выдаче правой грамоты следовало взять с Палицына два рубля в казну; Авраамий не хотел платить и подал просьбу, чтобы государь не велел на нем своих пошлин искать. Государь пожаловал, для осадного времени пошлин брать не велел. Рассмотрев внимательно поведение Палицына в описываемое время, можно вывести о нем такое заключение: это был человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, по тогдашним понятиям красноречивый, одним словом, настоящий келарь, ибо келарь был представителем монастыря пред мирскими властями, охранителем его выгод, ходатаем по делам его в судах; если каждый монастырь имел нужду в опытном и ловком келаре, то тем более монастырь Троицкий, владевший такою огромною недвижимою собственностию, имевший столько льгот; и в обыкновенное время келарь его должен был часто отлучаться из монастыря, жить в столице, хлопоча по делам обители; во время осады Палицын находился в Москве по воле царя, как сам пишет.

Сапега и Лисовский думали скоро управиться с Троицким монастырем, но встретили сильное сопротивление: все приступы их были отбиты, осадные работы уничтожены. Монахи ревностно помогали ратным людям: тогда как одни отправляли богослужение, другие работали в хлебне и поварне над приготовлением пищи для воинов; иные же день и ночь находились на стене вместе с людьми ратными, выходили на вылазки, принимали даже начальство над отрядами; вероятно, многие из них до пострижения были людьми служилыми. Сапега и Лисовский в грамоте своей сами засвидетельствовали о поведении троицких монахов: «Вы, беззаконники, – писали они к ним, – презрели жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его, а князю Василью Шуйскому доброхотствуете и учите в городе Троицком воинство и народ весь стоять против государя царя Димитрия Ивановича и его позорить и псовать неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и нас. И мы тебе, архимандрит Иоасаф, свидетельствуем и пишем словом царским, запрети попам и прочим монахам, чтоб они не учили воинства не покоряться царю Димитрию». Сапега с Лисовским писали и к воеводам троицким, и ко всем ратным людям, убеждая к сдаче обещаниями богатых наград; в противном случае грозили злою смертию. Убеждения и угрозы остались тщетными: монахи и ратные люди видели пред стенами своими не того, кто называл себя сыном царя Ивана Васильевича; они видели пред стенами обители св. Сергия толпы иноверцев, поляков и литву, пришедших поругать и расхитить церковь и сокровища священные. Здесь дело шло не о том, передаться ли царю тушинскому от царя московского, но о том, предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам православной веры; троицкие сидельцы защищали не престол Шуйского только, но гроб св. Сергия, и потому здесь измена не могла пересилить верности. Характер одушевления осажденных видим в ответе их на грамоты Сапеги. «Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света и преложить ложь на истину: как же нам оставить вечную святую истинную свою православную христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Или какое приобретение оставить нам своего православного государя царя и покориться ложному врагу, и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам, или быть еще хуже их?»

При господстве религиозного одушевления измена не могла пересилить верности в Троицком монастыре, хотя измена вкралась и сюда. Если в стане осаждающих нашлись козаки, которые, мучась совестию за то, что подняли руки на обитель св. Сергия, перебегали к осажденным и сообщали им о замыслах неприятеля, зато нашлись перебежчики и между монастырскими слугами, даже между детьми боярскими, которые не стерпели сидеть в осаде, ставшей очень трудною в зимнее время. Осенью, когда было еще тепло, толпы народа могли жить на открытом воздухе, но когда начались морозы, то все столпились в кельях; отсюда страшная теснота и ее следствие – повальная болезнь, к которой присоединился еще недостаток топлива. Среди этих физических бедствий открылось и зло нравственное – вражда между монахами, несогласие между воеводами, послышались обвинения в измене. 29 марта 1609 года дочь Бориса Годунова Ксения, или Ольга, писала из Троицкого монастыря, где находилась во время осады, к одной своей тетке, что она «в своих бедах чуть жива, совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, с часу на час ожидают смерти, потому что у них в осаде шатость и измена великая». Стрельцы и монастырские служки жаловались на архимандрита и братию, что плохо их кормят; архимандрит писал царю в оправдание: «Как сели в осаде, все люди едят троицкий хлеб, а своего у них было мало запасено, и деньги, что кому пригоже, даем. А как в казне денег не стало, то мы собирали с братии по рублю с человека, а с иных по полтине: другим, кому надобно, занимаем да даем. Мы говорили ратным людям: ешьте в трапезе, что братия едят, возьми мое архимандричье себе, а свое передо мной поставь; но они братские кушанья просят по кельям, потому что в трапезе ставят перед четверыми столько же, сколько по кельям пойдет одному: в кельях-то у них жены да дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже не знаем как? Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота и нужда великая: по дрова не выпустят, от келий кровли, задние сени и чуланы уже пошли на дрова, теперь жжем житницы».

Но не одни ратные люди писали жалобы на архимандрита и соборных старцев: нашлись жалобщики и между братиею, в которой произошло разделение по случаю доноса на казначея монастырского Иосифа Девочкина. Палицын пишет, что дьякон и левого клироса головщик Гурий Шишкин выведал у Девочкина измену и донес главному воеводе. Долгорукий тотчас схватил казначея и велел пытать. Такой поступок воеводы с одним из главных лиц в монастыре возбудил негодование архимандрита и соборных старцев, вооружив их и против доносчика Шишкина с товарищами (если только были они у Шишкина), которые в грамоте своей к царю от 3 июля 1609 года жалуются, что на них за донос на Девочкина «архимандрит и соборные старцы положили ненависть и морят их всякими нуждами, голодом и жаждой, а сами соборные старцы едят с своими заговорщиками и пьют по кельям по-старому, по вся дни. А ратных людей, дворян и детей боярских и слуг монастырских соборные старцы очень оскорбили». Долгорукий писал в Москву к Палицыну: «В старцах, знаю в каких, большая ссора: после Осифова дела всякую смуту начали и мир возмутили». Но большая ссора была и между двумя воеводами; Долгорукий пишет Авраамию: «За четыре дня до приступа пришел ко мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на воров, а Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину: поди к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам от князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и нам над князем Григорием надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые отнять. И я, князь Григорий, услыша такое слово, начал говорить дворянам, головам, сотникам, детям боярским и всяким ратным людям: мы готовимся на врагов, а только Алексей такое слово говорил, то у нас в святом месте будет дурно. Услыхав это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами заперся, что такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне сказать: виноват я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если бог даст благополучное время, то и ни в чем перед государем не запрусь; и в другой раз присылал он ко мне с тем же словом. А прежде, как я схватил вора Иосифа Девочкина, то Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их к себе в седьмом часу ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А как я пошел пытать казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я послал проведать слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь полна мужиков с оружием из съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошел пытать казначея; но Алексей у пытки ни за какое дело не принялся, и то его нераденье видели многие дворяне и дети боярские и всякие ратные люди и мне о том после говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?» То же самое доносили и старцы в упомянутой выше грамоте.

Заступление Голохвастова за Девочкина, обвиненного в измене, умысел отнять у Долгорукого городовые ключи дали повод смотреть и на Голохвастова как на участника в измене казначея, дали повод думать, что второй воевода хочет прибрать к своим рукам ключи для того, чтоб отпереть неприятелю вход в монастырь. Палицын прямо обвиняет Голохвастова в согласии с Девочкиным, говорит, что этот воевода снесся с врагами и назначил день, в который хотел предать им монастырь таким образом: когда осажденные сделают вылазку, Голохвастов хотел затворить ворота и предать вышедших на жертву полякам, впустив в то же время неприятеля другим входом в монастырь. Из связи рассказа Палицына выходит, что Девочкин, признавшись на пытке в собственной измене, обговорил соучастников, и в том числе Голохвастова: «Нетерпелив в крепких явился Иосиф, все потонку умышленное объявил, и странно было слышать треснутие думы иудиной. Не напрасно Оська Селевин отскочил; не одного его, но и четверых невежд поселян также послал за ним, полякам весь предался и других не мало прельстил. Его лукавству и второй воевода, Алексей Голохвастов, потаковник был и уже сослался» и проч. Но здесь должно заметить, во-первых, что сам Палицын ослабляет доверие к своим показаниям, умалчивая о подробностях, закрывая истину слогом витиеватым, выражениями темными; так, до открытия упомянутых грамот Долгорукого и старцев никто не мог догадаться о пытке, которой был подвергнут Девочкин и которую Палицыну благоугодно было обозначить словом крепкие: «нетерпелив в крепких явился Иосиф». Потом, если бы осажденные доведались об измене последнего каким-нибудь другим образом, то и Долгорукий, и старцы в своих донесениях в Москву не преминули бы довести об этом до сведения царя и Палицына, но в упомянутых донесениях ни слова не говорится об измене Голохвастова и о подробностях замысла, как их приводит Палицын. Долгорукий заключает свое донесение Палицыну о поведении Голохвастова следующими словами: «А к государю о том я до сих пор не пишу, потому что, по грехам, осада продлилась, и я здесь бессемеен; и если, Авраамий Иванович, осада еще вдаль продлится, то тебе бы пожаловать, о том государю известить, чтобы в монастыре святому месту какой-нибудь вред не учинился. А про Алексея в осаде ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит, и если все об нем писать, то и в письме не поместится. Так тебе бы, господин, порадеть о святом месте». В другой грамоте к тому же Палицыну Долгорукий пишет: «Пожалуй, государь Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь в осаде ссору делает большую Алексей Голохвастов, чтобы государь пожаловал, на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него велел бы сыскать и велел бы его к Москве взять. И если государь пожалует, будет ко мне, холопу своему, о том писать, то он бы государь пожаловал, ко мне отписал тайно». Из этих слов оказывается, что Долгорукий боялся явно действовать против Голохвастова, у которого было много приверженцев, с которым, как видно, одинаково думали архимандрит и соборные старцы. В то время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти убежище у царя тушинского, в то время одного приказа из Москвы было недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек верных людей и поступить с большою осторожностию и тайною.

Но упомянутые грамоты Долгорукого и старцев не дошли в Москву; Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытки к измене; сто человек верных не были присланы из Москвы, и дело осталось неразведанным, вследствие чего и нам теперь трудно обвинить Голохвастова, ибо прямое обвинение Палицына ослабляется молчанием врагов Голохвастова и самым характером палицынского повествования, мало внушающим доверия. Трудно также обвинить решительно и Девочкина, потому что собственному признанию, вынужденному пыткою, верить нельзя; двое соучастников казначея, Гриша Брюшина и Худяк, умерли, не объяснив ничего. Рассказывают, что Девочкин сам открыл свои замыслы Гурию Шишкину, но опять характер этого Гурия накидывает подозрение на справедливость его доноса. Видно, что Шишкин был клеврет Палицына; так, он пишет последнему в Москву: «Государю келарю старцу Авраамию, великого твоего жалованья вскормленник и богомолец чернец Гурий Шишкин». Из этой же грамоты видно, что Гурий, обвиняя казначея Кочергина и старцев в расхищении монастырской казны, добивался сам казначейского места, которое хотел получить чрез Палицына и Шуйского, мимо старцев, врагов своих, просил, чтобы грамота о его назначении в должность была прислана на имя Долгорукого, тайно от старцев. Мы не раз упоминали о грамоте к Шуйскому, написанной от имени некоторых троицких старцев с доносом на Голохвастова, архимандрита и соборных старцев. Но эта грамота также подозрительна: она написана от имени нескольких старцев или, лучше сказать всех: «Царю государю и великому князю Василью Ивановичу всея Руси, твоего государева богомолья, живоначальные Троицы Сергиева монастыря священницы и братия бога молят и челом бьют». Но в конце грамоты читаем следующее: «Да в монастыре смута большая от королевы (ливонской) старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно то смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли в монастырь, то на первый вылазке казначей отпустил к вору монастырского детину Оську Селевина с своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать, а та королева с тем же детиною послала свои воровские грамоты, что промышляет с казначеем заодно, писала к вору, называя его братом, и литовским панам, Сапеге с товарищами, писала челобитье: спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя царя Димитрия Ивановича; также писала в большие таборы к пану Рожинскому с товарищи. А к Иосифу Девочкину посылает по вся дни с пирогами, блинами и с другими разными приспехами и с оловяниками, а меды берет с твоих царских обиходов, с троицкого погреба; и люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по ночам. И я, богомолец твой, королеве о том говорил, что она к твоему государеву изменнику по вся дни с питьем и едою посылает, и королева за это положила на меня ненависть и пишет к тебе, государю, на меня ложно, будто бы я ее бесчестил, и тебе бы, государю, пожаловать, о том свой царский указ учинить, чтоб от ее безумия святому месту какая опасность не учинилась». Странно, как вдруг братия Троицкого монастыря превратилась в одного богомольца! Кто же этот богомолец? Отгадать нетрудно: прежде в той же грамоте говорится, что на них, старцев, или на него, богомольца, архимандрит и соборные старцы положили ненависть за донос на Девочкина; но мы знаем, что доносчиком был Гурий Шишкин. Таким образом, обвинители Девочкина и Голохвастова, сами действуя нечисто, лишают себя доверенности.

Но как бы то ни было, какие бы ни были поползновения к измене, Троицкий монастырь держался, тогда как другие города северной части Московского государства легко доставались в руки тушинцам. Но и здесь успех последних не был продолжителен. Мы видели, что борьба, которою знаменуется Смутное время, происходила, собственно, между противуобщественным и общественным элементами, между козаками, бездомовниками, людьми, недовольными своим состоянием и стремящимися жить на счет других, на счет общества, и людьми земскими, охранителями порядка государственного. В этом отношении область Московского государства делилась на две части – южную и северную. В южной части, Украйне, прилегавшей к степи и границе литовской, преобладал элемент козацкий, здесь города по преимуществу носили характер военных укреплений, сюда стекались изо всего государства люди беспокойные, не могшие оставаться по разным причинам на прежних местах жительства. Северные же области, давно уже спокойные, были относительно южных в цветущем состоянии: здесь мирные промыслы не были прерываемы татарскими нашествиями, здесь сосредоточивалась деятельность торговая, особенно с тех пор, когда открылся беломорский торговый путь, одним словом, северные области были самые богатые, и в их народонаселении преобладали земские люди, люди, преданные мирным выгодным занятиям, желающие охранить свой труд и его следствия, желающие порядка и спокойствия. Элемент противуобщественный действовал во имя царя тушинского; но, к несчастию, у людей земских не было представителя, ибо и в самой Москве, тем более в областях, после недавних страшных и странных событий господствовала смута, шатость, сомнение; этим состоянием, отнимавшим руки у земских людей, воспользовались тушинцы и овладели многими северными городами. Прежде других захвачен был Суздаль: здесь жители хотели было обороняться, но вокруг какого-то Меншика Шилова собрались люди, которые начали целовать крест царю Димитрию. Мы видели уже, как в Смутное время могущественно действовал на нерешительную толпу первый пример, первый сильный голос: весь город последовал примеру Шилова, волею и неволею не сопротивлялся и архиепископ. В Суздале засел Лисовский, опустошая окрестную страну. Владимир был увлечен Иваном Ивановичем Годуновым: крепко стоя под Кромами за родственника своего против первого Лжедимитрия, Годунов не хотел теперь стоять за Шуйского; он не послушался царского указа, не поехал в Нижний, остался во Владимире и привел его жителей к присяге самозванцу, хотя сначала, подобно суздальцам, и они хотели было сесть в осаде. Но переяславцы, едва только отряды Сапегина войска показались пред их городом, присягнули самозванцу и вместе с тушинцами двинулись на Ростов. Ростовцы, по словам современного известия, жили просто, совету и обереганья не было; они хотели бежать далее на север всем городом, но были остановлены митрополитом своим Филаретом Никитичем Романовым и воеводою Третьяком Сеитовым, который собрал несколько тысяч войска, напал с ним на Сапегиных козаков и переяславцев, но был разбит, бежал в Ростов и там упорно защищался еще три часа. Одолев наконец воеводу, козаки и переяславцы ворвались в соборную церковь, где заперся Филарет с толпами народа, и, несмотря на увещания митрополита, вышедшего с хлебом и солью, выбили двери, перебили множество людей, поругали святыню; сам летописец говорит, что все это было сделано не литовскими людьми, а своими, переяславцами: такой поступок последних трудно объяснить иначе, как историческою враждою Переяславля к Ростову. Филарета с бесчестием повезли в Тушино, где ждали его почести еще более унизительные, чем прежнее поругание: самозванец из уважения к его родству с мнимым братом своим, царем Феодором, объявил его московским патриархом, и Филарет должен был из Тушина рассылать грамоты по своему патриаршеству, т. е. по областям, признававшим самозванца. Так, дошла до нас его грамота к Сапеге об освящении церкви; она начинается: «Благословение великого господина, преосвященного Филарета, митрополита ростовского и ярославского, нареченного патриарха московского и всея Руси».

Ростовские беглецы смутили и напугали жителей Ярославля, лучшие из которых, покинув домы, разбежались; остальные с воеводою своим, князем Федором Борятинским, отправили повинную в Тушино: «Милость, государь, над нами, над холопами своими, покажи, вину нашу нам отдай, что мы против тебя, государя, стояли, по греху своему неведаючи; а прельщали нас, холопей твоих, твои государевы изменники, которые над тобою умышляли, сказывали нам, что тебя на Москве убили, и в том мы перед тобою виноваты, что тем твоим государевым изменникам поверили: смилуйся над нами, вину нашу нам отдай: а мы тебе, государю, ради служить и во всем прямить и за тебя, прирожденного государя, умереть; смилуйся пожалуй, чтобы мы на твою царскую милость были надежны». Посл этого Борятинский послал в Вологду к тамошнему воеводе Пушкину наказ и целовальную запись: Пушкин присягнул по примеру Борятинского; последний отправил наказ в Тотьму, и тотмичи «от нужды со слезами крест целовали». В Тотьме присягнул вору и Козьма Данилович Строганов, но в то же время, собирая ночью детей боярских и лучших людей, читал им увещательные грамоты царя московского. Кого было слушать, на что решиться? Двадцать два города присягнули царю тушинскому, по большей части неволею, застигнутые врасплох, увлекаемые примером, в тяжком недоумении, на чьей стороне правда? (Октябрь 1608.)

Но скоро из этого недоумения земские люди, жители северных городов и сел, были выведены поведением тушинцев. Один из последних, описывая приход польских отрядов на помощь Лжедимитрию, говорит: «Удивительное дело, что, чем больше нас собиралось, тем меньше мы дела делали, потому что с людьми умножились между нами и партии». Сапега и Лисовский действовали отдельно: нашлись люди, которые назло гетману Рожинскому и вопреки решению кола хотели ввести опять Меховецкого в войско, и тот приехал в Тушино. Рожинский, узнав об этом, послал сказать ему, чтоб выехал немедленно, иначе он прикажет его убить; Меховецкий скрылся у царя в доме, но Рожинский пришел туда сам-пят, собственноручно схватил Меховецкого и велел своим провожатым убить его, что они и сделали. Самозванец сердился, но молчал, ибо Рожинский велел сказать, что и ему свернет голову. Но не так могли повредить Лжедимитрию партии в Тушине, как поведение его сподвижников, которые прежде всего думали о деньгах и требовали их у своего царя. Тот просил, чтоб подождали, но напрасно: взяли у него разряды и велели писать по городам грамоты, которыми налагались новые подати; с этими грамотами отправили в каждый город по поляку и по русскому, главным зачинщиком этого дела был Андрей Млоцкий. Сперва самозванец рассылал к покорившимся городам похвальные грамоты, обещал дворянам и всем служилым людям царское жалованье, деньги, сукна, поместья, духовенству же и остальным жителям – тарханные грамоты, по которым никакие царские подати не будут с них собираться. И вдруг вследствие распоряжений Млоцкого с товарищами пришли грамоты, требующие сильных поборов. Когда в Вологде прочли эти грамоты пред всем народом, то вологжане против грамот ничего не сказали, только многие заплакали и тихонько говорили друг другу: «Хотя мы ему и крест целовали, но только бы бог свой праведный гнев отвратил, дал бы победу государю Василию Ивановичу, то мы всею душою рады головами служить, пусть только другие города – Устюг, Усолье и поморские нам помогут». Устюжане по своему отдаленному положению имели время собрать сведения, подумать, посоветоваться. Приезжие из Ярославля и Вологды рассказывали им о неохотной присяге народа тушинскому царю, о хищности тушинцев, об угнетениях, которым подвергаются присягнувшие; говорили, что города ждут только помощи, чтоб восстать против притеснителей, что целость Московского государства, которою держался наряд в земле, нарушена, что возобновляется прежнее страшное время уделов: «Которые города возьмут за щитом или хотя и волею крест поцелуют, то все города отдают панам на жалованье, в вотчины, как прежде уделы бывали». Ярославцы послали в Тушино 30000 рублей, обязались содержать 1000 человек конницы, но этими пожертвованиями не избавились от притеснения; поляки врывались в домы знатных людей, в лавки к купцам, брали товары без денег, обижали простой народ на улицах. Наслушавшись таких рассказов, устюжане решились не целовать креста тому, кто называется царем Димитрием (самозванцем они его назвать не могли, потому что не знали ничего верного), а стоять накрепко и людей собирать со всего Устюжского уезда. С известием о решении своем они тотчас послали к вычегодцам, убеждая тамошних начальных людей снестись с Строгановыми, Максимом Яковлевичем и Никитой Григорьевичем – «Что их мысль? Хотят ли они с нами, устюжанами, стоять крепко о том деле и совет с нами крепкий о том деле держат ли?» – и в случае согласия требовали присылки человек пяти, шести или десяти для совета. Грамоту свою устюжане оканчивают следующими словами, из которых видно, что особенно побуждало их стоять крепко против тушинского царя: «А в Ярославле правят по осьмнадцати рублей с сохи; а у торговых людей у всех товары всякие переписали и в полки отсылают. Не получая ответа от вычегодцев, устюжане послали к ним вторую грамоту, в которой извещают об успехе Шуйского, жалуются на долгое молчание и заключают грамоту опять любопытными словами, из которых всего лучше видно тогдашнее состояние умов: „Да и то бы вы помыслили, на чем мы государю царю Василию Ивановичу душу дали: если послышим, что бог послал гнев свой праведный на всю Русскую землю, то еще до нас далеко, успеем с повинной послать“. Устюжане убеждают вычегодцев не целовать креста Димитрию, потому что если они теперь поцелуют по грамоте вологодского воеводы Пушкина, то вся честь будет приписана ему, а не им; грамота заключается так: „Пожалуйста, помыслите с миром крепко, а не спешите крест целовать! Не угадать, на чем совершится“.

В том же духе писал нижегородский игумен Иоиль к игумену Тихоновой пустыни Ионе, чтоб тот убеждал жителей Балахны не отставать от нижегородцев, решившихся держаться того царя, который будет на Москве: „Чтоб христианская неповинная кровь не лилась, а были бы балахонцы и всякие люди по-прежнему в одной мысли с нижегородцами и прислали бы на договор лучших людей, сколько человек пригоже, а из Нижнего мы к вам пришлем также лучших людей; говорить бы вам с ними о том: кто будет на Московском государстве государь, тот всем нам и вам государь, а до тех пор мы на вас не посылали, а вы к Нижнему ратью не приходили, ездили бы балахонцы в Нижний со всем, что у кого есть, по-прежнему, а нижегородцы бы ездили к вам, на Балахну; да сослались бы с нами о добром деле, а не о крестном целовании“. Действительно, людям спокойным тяжелый вопрос о том, кому целовать крест, представлялся недобрым делом, нарушавшим спокойствие и все добрые сношения между жителями одного государства. В то время как некоторые города переписывались, уговаривая друг друга подождать, не спешить присягою царю тушинскому, жители Железопольской Устюжны показали пример геройского сопротивления. 6 декабря 1607 года пришла к ним грамота от белозерцев о совете, чтоб веры христианской не попрать, за дом богородицы, за царя Василия и друг за друга головы сложить и польским и литовским людям не сдаться. Жители Устюжны обрадовались такому совету и послали на Белоозеро подобную же грамоту. В это время приехали посланцы из Тушина кормов править: устюженцы им отказали и отослали их на Белоозеро, а сами решили сесть в осаде, хотя острога и никакой крепости у них не было. Они послали в уезды по бояр и детей боярских, поцеловали крест в соборной церкви не сдаваться Литве и выбрали себе в головы Солменя Отрепьева да Богдана Перского, да прикащика Алексея Суворова, потому что на Устюжне воеводы тогда не было; но потом приехал из Москвы Андрей Петрович Ртищев, и устюженцы выбрали его себе воеводою; тогда же пришел с Белоозера к ним на помощь Фома Подщипаев с 400 человек.

Заслышавши о приближении поляков, черкас и русских воров, Ртищев выступил с войском к ним навстречу, но не хотел идти далеко, говоря, что литва и немцы в ратном деле искусны и идут с большим войском. Ратные люди с ним не согласились: „Пойдем, – кричали они, – против злых супостат, умрем за св. божии церкви и за веру христианскую!“ Воевода должен был двинуться вперед и 5 января 1608 года встретился с литвою при деревне Батневке: устюженцы и белозерцы, не имея никакого понятия о ратном деле, по словам современника, были окружены врагами и посечены, как трава. Ртищев спасся бегством в Устюжну и не знал, что делать? Ратные люди побиты, под Москвою литва, под Новгородом Литва, на Устюжне нет никаких укреплений. Несмотря на такое отчаянное положение дела, устюженцы и белозерцы, оставшиеся от поражения, собрались и решили: „Лучше нам помереть за дом божией матери и за веру христианскую на Устюжне“. На их счастие поляки возвратились от Батневки назад: этим воспользовались устюженцы и стали делать острог день и ночь, рвы копали, надолбы ставили, пушки и пищали ковали, ядра, дробь, подметные каракули и копья готовили; Скопин прислал пороху и 100 человек ратных людей. Но вслед за ними прискакали подъездные люди с вестию, что поляки под начальством Казаковского идут под Устюжну, и действительно, 3 февраля караульные увидали с башен неприятеля, и литву, и черкас, и немцев, и татар, и русских людей. Как дождь напустили они на острог; осажденные с криком: „Господи помилуй!“ начали отстреливаться и делать вылазки. Неприятель отступил, но в полдень опять двинулся на приступ и опять должен был отступить. В последний час ночи поляки повели новый приступ, но горожане отбили и его, сделали вылазки, отняли у осаждающих пушку и прогнали за четыре версты от города. 8 февраля, получив подкрепление, поляки снова приступили к Устюжне с двух сторон и снова были прогнаны с большим уроном, после чего уже не возвращались. Как ясно видно из рассказа об осаде Устюжны, горожан подкрепляло религиозное одушевление. До сих пор 10 февраля празднуют они спасение своего города от поляков крестным ходом, в котором носят чудотворную икону богородицы.

Повсюду поведение тушинцев все менее и менее давало возможности выбора между двумя царями – московским и тушинским. Поборам не было конца: из Тушина приезжал один с требованием всяких товаров, за ним из Сапегина стана – другой с теми же требованиями; воеводы не знали, кому удовлетворять, а удовлетворить всем было слишком тяжко, если не совершенно невозможно; воеводы требовали грамот за подписью царскою, в ответ получали ругательства. Сапега играл важную роль: к нему воеводы обращались с челобитными: так, ярославский воевода князь Борятинский писал ему: тебе б, господин, надо мною смиловаться и у государя быть обо мне печальником. Я послал к тебе челобитенку о поместье: так ты бы пожаловал, у государя мне поместьице выпросил, а я на твоем жалованье много челом бью и рад за это работать, сколько могу». Но не одни денежные поборы выводили народ из терпения: страшным неистовством ознаменовывали свои походы тушинцы, а не поляки, потому что эти иноземцы пришли в Московское государство только за добычею; они были равнодушны к явлениям, в нем происходившим, а равнодушие, холодность не увлекают к добру, не увлекают также и к крайностям в зле; поэтому у поляков не было побуждения свирепствовать в областях московских: они пришли за добычею, за веселою жизнию, для которой им нужны были деньги и женщины; и буйство их не заходило далее грабежа и похищения женщин, крови им было не нужно; поживши весело на чужой стороне, попировавши на чужой счет, в случае неудачи они возвращались домой, и тем все оканчивалось: дело не шло о судьбе их родной страны, об интересах, близких их сердцу. Но не таково было положение русских тушинцев, русских козаков, бездомовников. Русский человек, передавшийся Лжедимитрию, приобретший чрез это известное значение, известные выгоды, терял все это, терял все будущее, в случае если бы восторжествовал Шуйский, и понятно, с каким чувством он должен был смотреть на людей, которые могли дать Шуйскому победу, на приверженцев Шуйского: он смотрел на них не как на соотечественников, но как на заклятых врагов, могущих лишить его будущности, он мог упрочить выгоды своего положения, освободиться от страха за будущее, только истребляя этих заклятых врагов. Что же касается до козаков старых и новых, то, долго сдерживаясь государством, они теперь спешили отомстить ему, пожить на его счет; они видели заклятого врага себе не в одном воине вооруженном, шедшем на них под знаменем московского царя: злого врага себе они видели в каждом мирном гражданине, живущем плодами честного труда, и над ним-то истощали всю свою свирепость; им нужно было опустошить государство вконец, истребить всех некозаков, всех земских людей, чтобы быть безопасными на будущее время. Поэтому неудивительно читать в современных известиях, что свои свирепствовали в описываемое время гораздо больше, чем иноземцы, поляки, что когда последние брали в плен приверженца московского царя, то обходились с ним милостиво, сохраняли от смерти; когда же подобный пленник попадался русским тушинцам, то был немедленно умерщвляем самым зверским образом, так что иноземцы с ужасом смотрели на такое ожесточение и, приписывая его природной жестокости народа, говорили: если русские друг с другом так поступают, то что же будет нам от них? Но они напрасно беспокоились. С своей стороны русские не понимали хладнокровия поляков и, видя, что они милостиво обходятся с пленными, называли их малодушными, бабами. Писатель современный с изумлением рассказывает, что русские тушинцы служили постоянно твердым щитом для малочисленных поляков, которые почти не участвовали в сражениях; но когда дело доходило до дележа добычи, то здесь поляки были первые, и русские без спора уступали им лучшую часть. Русские тушинцы и козаки не только смотрели хладнокровно на осквернение церквей, на поругание сана священнического и иноческого, но и сами помогали иноверцам в этом осквернении и поругании. Жилища человеческие превратились в логовища зверей: медведи, волки, лисицы и зайцы свободно гуляли по городским площадям, и птицы вили гнезда на трупах человеческих. Люди сменили зверей в их лесных убежищах, скрывались в пещерах, непроходимых кустарниках, искали темноты, желали скорейшего наступления ночи, но ночи были ясны: вместо луны пожарное зарево освещало поля и леса, охота за зверями сменилась теперь охотою за людьми, которых следы отыскивали гончие собаки; козаки если где не могли истребить сельских запасов, то сыпали в воду и грязь и топтали лошадьми; жгли дома, с неистовством истребляли всякую домашнюю рухлядь; где не успевали жечь домов, там портили их, рассекали двери и ворота, чтобы сделать жилища не способными к обитанию. Звери поступали лучше людей, говорит тот же современник, потому что звери наносили одну телесную смерть, тушинцы же и поляки вносили разврат в общество, похищая жен от мужей и девиц от родителей; безнаказанность, удобство для порока, легкая отговорка, легкое оправдание неволею, насилием, наконец, привычка к сценам буйства и разврата – все это должно было усиливать безнравственность. Многие женщины, избегая бесчестия, убивали себя, бросались в реки с крутых берегов; но зато многие, попавшись в плен и будучи выкуплены из него родственниками, снова бежали в стан обольстителей, не могши разлучиться с ними, не могши отвыкнуть от порока. Была безнравственность и другого рода: нашлись люди, и даже в сане духовном, которые воспользовались бедствиями общества для достижения своих корыстных целей, покупая у врагов общества духовные должности ценою денег и клеветы на людей, верных своим обязанностям. Но такие покупщики недолго могли пользоваться купленным, потому что пример их возбуждал других, которые наддавали цену на этом безнравственном аукционе, вследствие чего власти менялись, рушилось уважение и доверие к ним, и к анархии политической присоединялась анархия церковная.

Вот какие челобитные получал тушинский царь от своих подданных: «Царю государю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей, лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а достальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли: мы, сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас же просят твои сотные деньги и панской корм, стоим в деньгах на правеже, а денег нам взять негде». Из другого места писали: «Приезжают к нам ратные люди литовские, и татары, и русские люди, бьют нас и мучат и животы грабят. Пожалуй нас, сирот твоих, вели нам дать приставов!» Из третьего места писал крестьянин: «Стоит у меня в деревне пристав твой государев, пан Мошницкий: насильством взял он у меня сынишка моего к себе в таборы, а сам каждую ночь приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не дает, а невестку у себя на постели насильством держит». Но не от одних притесненных дошли до нас жалобы на притеснения. Суздальский воевода Плещеев доносил Сапеге, что «во многих городах от великих денежных поборов произошла смута большая, мужики заворовались и крест целовали Василию Шуйскому, оттого денег мне сбирать скоро нельзя, не та пора стала, в людях смута великая». В каждом письме своем к Сапеге Плещеев жалуется на козаков. Владимирский воевода Вельяминов принужден был вооружиться против козаков или загонных людей, опустошавших Владимирский уезд. Посланный против них отряд взял в плен начальника грабителей – пана Наливайку, который, по словам Вельяминова, многих людей, дворян и детей боярских побил до смерти, на кол сажал, а жен и детей позорил и в плен брал. Весть о злодействах Наливайки дошла и до Тушина и привела в сильный гнев самозванца, который хорошо видел, как вредят козаки успеху его дела; он послал во Владимир приказ немедленно казнить Наливайку, а Сапеге, просившему освободить его, писал выговор в следующих словах: «Ты делаешь не гораздо, что о таких ворах упрашиваешь: тот вор Наливайко наших людей, которые нам, великому государю, служили, побил до смерти своими руками, дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека. И ты бы к нам вперед за таких воров не писал и нашей царской милости им не выпрашивал; мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А ты б таких воров вперед сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтобы такие воры нашей отчины не опустошили и христианской истинной православной крови не проливали».

Но распоряжения самозванца не помогали, и восстания вспыхнули в разных местах. Встали черные люди, начали собираться по городам и волостям: в Юрьевце-Польском собрались с сотником Федором Красным, на Решме – под начальством крестьянина Григорья Лапши, в Балахнинском уезде – Ивана Кушинникова, в Гороховце – Федора Наговицына, на Холую – Ильи Деньгина; собрались и пошли в Лух, там литовских людей побили и пошли в Шую; Лисовский выслал против них известного нам суздальского воеводу Федора Плещеева, но тот был разбит у села Данилова и бежал в Суздаль. Восставшие укрепились в селе Данилове острогом, но не могли им защититься от множества врагов, пришедших осаждать их; после многих боев острог был взят, и много черных людей погибло. Но это не прекратило восстания: Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Устюжна, Городец, Бежецкий Верх и Кашин отложились от Тушина. Города не довольствовались одним свержением тушинского ига, но, чтобы не подвергнуться ему снова, спешили вооружить как можно более ратных людей на защиту Москвы и рассылали грамоты в другие города, убеждая их также вооружиться и разослать призывные грамоты далее; грамоты оканчивались так: «А не станете о таком великом государеве деле радеть, то вам от бога и от государя не пробудет». Вологжане писали, что они посадили в тюрьму посланцев Лжедимитриевых, у которых вынули грамоты, а в грамотах будто бы заключался наказ: жителей побивать, имение их грабить, жен и детей отвозить пленниками в Литву. Из Тотьмы писали, что и там захватили тушинцев, которые везли приказ освобождать преступников из тюрем; задержанные сказывали в допросе, какие люди окружают тушинского царя, называли князя Звенигородского, князя Димитрия Тимофеевича Трубецкого, дьяка Сафонова; объявили различные мнения насчет происхождения тушинского вора: так, одни называли его сыном князя Андрея Курбского, некоторые – поповым сыном из Москвы с Арбата, другие же просто говорили: «Димитрий вор, а не царевич прямой, а родиною не ведаю откуда». С другой стороны, явилась в северных городах грамота московского царя с увещанием сохранять единство, собираться всем вместе: «А если вскоре не соберутся, – говорила грамота, – а станут все врознь жить и сами за себя не станут, то увидят над собою от воров конечное разоренье, домам запустение, женам и детям наругание; и сами они себе будут, и нашей христианской вере, и своему отечеству предатели». Увещевая северное народонаселение собираться вместе, Шуйский, однако, запертый в Москве, не имел возможности сам распоряжаться движениями восставших и отдавал на их волю направление этого движения: «Можно вам будет пройти к нам к Москве, то идите не мешкая, на какое место лучше; а если для большого сбора, захотите посождаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите. Если вам известно про боярина нашего и воеводу Федора Ивановича Шереметева с товарищами, то вы бы к нему навстречу кого-нибудь послали, чтоб ему с вами же вместе сходиться». В заключение царь уведомляет, что в Москве все благополучно, что войско желает биться с ворами и что в воровских полках многие прямят ему, Шуйскому, что над литовскими людьми хотят промышлять, изождав время. Скопин-Шуйский с своей стороны присылал грамоты, в которых извещал о немедленном выступлении своем с сильною помощию шведскою.

Вычегодцы и четверо Строгановых отправили к Москве отряд исправно вооруженных людей. Восставшие города, озлобленные на тушинцев, мучили и били их, тушинцы не оставались у них в долгу; так, когда Лисовский овладел Костромою вторично, то страшно опустошил ее; Галич был также снова взят тушинцами. В Вологде готовились к упорной обороне, несмотря на то что между нею и другими северными городами возникла распря. В Вологде оставались по-старому воевода Пушкин и дьяк Воронов, которые прежде присягнули Димитрию, поэтому другие города не хотели сноситься с ними, а писали прямо к миру. Вологжане обиделись таким недоверием и писали к устюжанам: «Пишете к нам о совете, о государевом ратном и земском деле, а к воеводе и к дьяку не пишете; но воевода и дьяк у государевых и у земских дел живут по-прежнему и о всяких делах с нами радеют вместе единомышленно; и нас берет сомненье, что вы к ним о совете не пишете». Тотмичи не удовольствовались тем, что называли изменниками воеводу и дьяка, но обратили это название и на всех вологжан. Ратные люди, собравшиеся в Вологде из разных городов, писали к вычегодцам, что вологжане всем им, иногородцам и, наоборот, иногородцы вологжанам крест целовали стоять крепко и друг друга не выдавать, из города без совета мирского не выйти, но что происходит смута большая от тотмичей, которые воеводу, дьяка и всех вологжан называют изменниками и пишут в Вологду к воеводе и к миру с бранью, на раздор, а не на единомыслие, утверждая, что устюжане и усольцы научают их так писать. «И вы бы, господа, – продолжают иногородцы, – посоветовавшись с устюжанами, отписали к тотмичам, чтоб они на смуту и на раздор в Вологду не писали бездельно. А мы на Вологде до сих пор измены никакой не знаем, и, где в ком сведаем измену, тех людей захватываем и крепкими пытками пытаем, и по сыску и по вине, кто доведется, изменников и казни предаем, с вологжанами вместе». Но тотмичи и жители других городов считали себя вправе называть Пушкина изменником: они перехватили одного тушинца, который с пытки объявил им: «С Вологды Никита Пушкин пишет в полки к вору: я-де вам Вологду сдам; треть жителей стоит, а два жеребья сдаются, и как придете, то мы Вологду сдадим».

Пермичи не помогали общему делу: на них, видно, подействовали слова устюжан, писавших вначале, чтобы погодили целовать крест тому, кто называется Димитрием, успеют сделать это, когда он будет поближе; пермичи точно не целовали креста тушинскому царю, но зато и не помогали против него, дожидаясь, которая сторона возьмет верх. Вычегодцы пишут к ним: «Вы пишете к нам словом, что стоять с нами единомысленно ради во всем, а делом с нами ничего не делаете; а богоотступники литовские люди и с ними русские воры села и волости и деревни воюют, церкви божие разоряют, образа колупают, оклад и кузнь снимают, православную веру попирают, крестьян секут, жен и детей их в плен в Литву ведут, именье их грабят, и хвалятся, хотят идти к Вологде и на Сухону и в наши места воевать. Так если какое разорение над здешними местами и над нами сделается от литовских людей и от воров, то вам от бога и от государя это не пройдет, а с литовскими людьми и с ворами вам не прожить, и вам от них то же будет». Смутное время, надежда на безнаказанность развязывали руки людям, которые любят извлекать выгоды из общей беды: пермские старосты и целовальники, обязанные отправить хлебные запасы в сибирские непашенные города служилым людям на жалованье, купили в Верхотурье дешевою ценою хлеб с подмесью, «и этими запасами, – говорит царская грамота, – в сибирских городах ратных людей без хлеба поморили, потому что верхотурские жилецкие люди продают хлебные запасы, мешая с каменьем и песком». На Двине жители, свободные теперь от всякого правительственного влияния, посадили в воду дьяка Илью Уварова; сначала хотели они предать смерти и воеводу своего Ивана Милюкова-Гуся, обвиняя его в разных несправедливостях, но потом передумали, пришли в тюрьму, где он был посажен, и с честию просили его идти в приказную избу и по-прежнему управлять ими.

Несмотря, однако, на измену, на распри между городами, на равнодушие и бездействие некоторых областей, дела земских людей против воров шли успешно. Толпы поволжских инородцев, мордвы и черемис, осадили Нижний Новгород, к ним присоединился отряд тушинцев под начальством князя Семена Вяземского; нижегородцы сделали вылазку, поразили осаждавших и прогнали их от своего города, причем князь Вяземский был взят в плен: нижегородцы повесили его, не давая знать в Москву. Мы видели, что нижегородцы чрез игумена Иоиля уговаривали балахонцев не затевать усобицы из-за вопроса о правах Димитрия или Шуйского, а признавать государем того, кого признает Москва. Но жители Балахны не послушались увещаний Иоиля, и нижегородцы под начальством воеводы Алябьева овладели Балахною. Полки, собранные северными городами, заняли опять Галич и Кострому. Сохранилось известие, как в это время города содержали своих ратных людей: всякий служилый человек, отправляясь в поход в чужой город, чужую область, получал от своего города деньги вперед за месяц, а по истечении месяца город, отправивший его, высылал ему деньги в то место, где он находился. Предводительствовать ополчением северных городов Скопин прислал воеводу Вышеславцева, который разбил тушинцев, взял у них Романов, Пошехонье; Молога и Рыбинск присягнули также царю Василию; собрав тысяч сорок ратников, Вышеславцев двинулся из Романова и поразил тушинского воеводу Тишкевича, следствием чего было занятие Ярославля и Углича. Вятчане писали пермичам, что в Арзамасе, Муроме, Владимире, Суздале и в других городах всякие люди хотят государю добить челом и крест целовать, ждут только прихода боярина и воеводы Федора Ивановича Шереметева, которому царь Василий велел оставить осаду Астрахани и идти на север по Волге, приводя в повиновение тамошние города, что Шереметев и исполнял с успехом. Действительно, муромцы, снесясь с нижегородским воеводою Алябьевым, впустили его к себе в город, и владимирцы, как скоро узнали о приближении нижегородского войска, тотчас встали против тушинцев. Воевода их Вельяминов упорствовал в верности Лжедимитрию; владимирцы схватили его и повели в соборную церковь, чтобы там, исповедовавшись и причастившись, он приготовился к смерти. Протопоп собора, совершив таинства, вывел его к народу и сказал: «Вот враг Московского государства!» Тогда всем миром побили Вельяминова камнями, поцеловали крест царю Василию и начали биться с воровскими людьми, не щадя голов своих. В известии об этом событии нас останавливает торжественность, какою оно сопровождалось: здесь мы не видим буйного восстания черни, которого следствием обыкновенно бывают немедленные насилия, убийства; народ, который удержал свой порыв, который дал обвиненному время христиански приготовиться к смерти, этот народ действовал в полном сознании, умерщвлял не человека ему ненавистного; нет, он оказал уважение к этому человеку, а казнил воеводу – изменника государству. Здесь останавливают нас также слова протопопа о Вельяминове: «Вот враг Московского государства!» Эти слова показывают, что владимирцы уже поняли значение Тушина и его приверженцев, воров, которые грозят гибелью наряду, поддерживаемому государством; протопоп не говорит: вот враг московского государя! Ибо в это время для городов вопрос о правах Димитрия и Шуйского не был решен, они вообще стараются его обходить, для них борьба между царями-соперниками – Димитрием и Шуйским исчезает, остается борьба между началами общественным и противуобщественным. Впрочем, не везде жители северных городов поступали подобно владимирцам: в Костроме самозванцева воеводу, князя Дмитрия Мосальского, долго мучили и потом, обрубив руки и ноги, утопили в реке.

Летописец прав, сказав, что владимирцы начали биться с воровскими людьми, не щадя голов своих; то же свидетельствуют и враги их: суздальские воеводы самозванцевы – Плещеев и Просовецкий пишут Сапеге, что они «ходили под Владимир вместе с Лисовским и хотя побили под городом изменников государевых и город осадили, однако взять его не могли, потому что там изменники сели насмерть; мало того, рассылают во все понизовые города воровские грамоты прельщать и приводить к присяге Шуйскому». В том же письме суздальские воеводы объясняют и причины, побудившие владимирцев сесть насмерть в осаде: «Пахолики литовские и козаки, стоя в Суздале, воруют, дворянам и детям боярским, монастырям и посадским людям разорение и насильство великое, женок и девок берут, села государевы, дворянские и детей боярских и монастырские вотчины выграбили и пожгли, и нам от пахоликов и козаков литовских позор великий: что станем о правде говорить, о государевом деле, чтоб они государевы земли не пустошили, сел не жгли, насильства и смуты в земле не чинили; и они нас, холопей государевых, позорят, ругают и бить хотят». Воеводы уведомляют также о насилиях Лисовского, который под пустыми предлогами отнимает свободу у людей и грабит их, тогда как они ни в чем пред государем не виноваты. Но из этих суздальских воевод, которые так жалуются на Лисовского, один, именно Просовецкий, имел также дурную славу между жителями северных городов. Произведенный из козацких атаманов в стольники при тушинском дворе, Просовецкий сначала был воеводою города Луха, и когда узнали, что самозванец назначает его в Суздаль воеводою на место Федора Плещеева, то жители Суздаля писали Сапеге: «Государя царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Руси гетману, пану Яну Петру Павловичу Сапеге, каштеляновичу киевскому, старосте усвятскому и керепецкому, бьют челом холопи государевы суздальцы, дворяне и дети боярские, всем городом. Слух до нас дошел, что государь велел быть окольничему и воеводе Федору Кирилловичу (Плещееву) к себе в полки, а у нас в Суздале быть в воеводах Андрею Просовецкому да суздальцу Нехорошему Бабкину; и ты, государь, сам жалуй, а государю будь печальник, чтоб у нас государь велел быть по-старому Федору Кирилловичу Плещееву, чтобы нам службишки свои не потерять. А если ты милости не покажешь, а государь не пожалует, Федора Кирилловича к себе в полки возьмет, то мы всем городом, покинув матерей, жен и детей, к тебе и к государю идем бить челом, а с Андреем Просовецким и Нехорошим Бабкиным быть не хотим, чтобы государевой службе порухи не было и нам до конца не погибнуть». Суздальцы, как видно, были успокоены тем, что Плещеев остался у них первым воеводою, а Просовецкий сделан вторым. Понятно после этого, почему и ярославцы, подобно владимирцам, решились сесть в осаде насмерть. Весною 1609 года тушинцы под начальством Наумова и Будзила двинулись под Ярославль; четыре дня ярославцы не пускали их переправиться через реку Пахну, в миле от города; потеряв надежду одолеть ярославцев здесь, тушинцы ушли, переправились через реку выше, зашли в тыл ярославцам и поразили их; но когда приблизились к ярославскому посаду, то опять встретили упорное сопротивление; тут были стрельцы архангельские, в числе 600, и сибирские, в числе 1200; тушинцам удалось наконец ворваться в посад, но города взять они не могли и ушли, боясь Скопина, хотя Ярославль был им «больнее всех городов», по выражению ярославцев. Здесь надобно заметить, что тушинцы, не имея успеха при осаде городов, успешнее действуют в чистом поле против нестройных масс восставшего народонаселения, не имевшего вождей искусных. Так, поляки, потерпевшие неудачи под Владимиром и Ярославлем, разбивали наголову земские полки в разных местах.

Но в то время как на севере завязалась борьба между общественным и противуобщественным элементами народонаселения, когда земские люди восстали за Московское государство, в каком положении находилась Москва и ее царь, которому снова начали присягать северные города? Здесь царем играли, как детищем, говорит современник-очевидец. Требование службы и верности с двух сторон, от двух покупщиков, необходимо возвысило ее цену, и вот нашлось много людей, которым показалось выгодно удовлетворять требованиям обеих сторон и получать двойную плату. Некоторые, целовав крест в Москве Шуйскому, уходили в Тушино, целовали там крест самозванцу и, взяв у него жалованье, возвращались назад в Москву; Шуйский принимал их ласково, ибо раскаявшийся изменник был для него дорог: своим возвращением он свидетельствовал пред другими о ложности тушинского царя или невыгоде службы у него; возвратившийся получал награду, но скоро узнавали, что он отправился опять в Тушино требовать жалованья от Лжедимитрия. Собирались родные и знакомые, обедали вместе, а после обеда одни отправлялись во дворец к царю Василию, а другие ехали в Тушино. Оставшиеся в Москве были покойны насчет будущего: если одолеет тушинский царек, думали они, то у него наши братья, родные и друзья, они нас защитят; если же одолеет царь Василий, то мы за них заступимся. В домах и на площадях громко рассуждали о событиях, громко превозносили тушинского царя, громко радовались его успехам; многие знали о сборах в Тушино, знали, что такие-то и такие люди, оставаясь в Москве, радеют самозванцу, но не говорили о них Шуйскому; тех же, которые говорили, называли клеветниками и шепотниками. На сильного никто не смел сказать, ибо за него нашлось бы много заступников, без воли которых Шуйский не смел казнить его, но на слабого, не родного сильным, донос шел беспрепятственно к царю, и виновный подвергался наказанию, вместе с виноватым казнили иногда и невинных; Шуйский, говорят, верил не тем, кто носил службу на лице и на теле но тем, кто носил ее на языке.

Но хотя Шуйского не любили в Москве, однако люди земские не хотели менять его на какого-нибудь другого боярина, тем менее на царя тушинского, ибо хорошо знали, чем грозит его торжество. Вот почему попытки свергнуть Шуйского не удавались. Первая попытка сделана была 17 февраля 1609 года, в субботу на маслянице, известным уже нам Григорием Сунбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным, число сообщников их простиралось до 300 человек. Они прежде всего обратились к боярам с требованием свергнуть Шуйского, но бояре не взялись за это дело и разбежались по домам ждать конца делу; один только боярин, князь Василий Васильевич Голицын, явился на площадь. Заговорщики кинулись за патриархом в Успенский собор и требовали, чтобы шел на Лобное место; Гермоген не хотел идти, его потащили, подталкивая сзади, обсыпали его песком, сором, некоторые схватывали его за грудь и крепко трясли. Когда поставили его на Лобное место, то заговорщики начали кричать народу, что Шуйский избран незаконно одними своими потаковниками, без согласия земли, что кровь христианская льется за человека недостойного и ни на что не потребного, глупого, нечестивого, пьяницу, блудника. Но вместо одобрительных кликов заговорщики услыхали из толпы слова: «Сел он, государь, на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и служивые люди, пьянства и никакого неистовства мы в нем не знаем; да если бы он, царь, вам и неугоден был, то нельзя его без больших бояр и всенародного собрания с царства свести». Тогда заговорщики стали кричать: «Шуйский тайно побивает и в воду сажает братью нашу, дворян и детей боярских, жен и детей, и таких побитых с две тысячи». Патриарх спросил их: «Как же это могло статься, что мы ничего не знали? В какое время и кто именно погиб?» Заговорщики продолжали кричать: «И теперь повели многих нашу братью сажать в воду, за это мы и стали». Патриарх опять спросил: «Да кого же именно повели в воду сажать?» В ответ закричали: «Мы послали уже ворочать их, сами увидите!» Потом начали читать грамоту, написанную ко всему миру из московских полков от русских людей: «Князя-де Василья Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные города того не ведают, и князь Василий Шуйский нам на царстве не люб и для него кровь льется и земля не умирится: чтоб нам выбрать на его место другого царя?» Патриарх начал говорить: «До сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала Москва всем городам; государь царь и великий князь Василий Иванович возлюблен и избран и поставлен богом и всеми русскими властьми и московскими боярами и вами, дворянами, всякими людьми всех чинов и всеми православными христианами, изо всех городов на его царском избрании и поставлении были в то время люди многие, и крест ему, государю, целовала вся земля, присягала добра ему хотеть, а лиха не мыслить; а вы забыли крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть, а мир того не хочет да и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем же». Сказав это, Гермоген отправился домой. Заговорщики, никем не подкрепляемые, не могли его удерживать, они с криками и ругательствами бросились во дворец, но Шуйский не испугался, он вышел к ним и с твердостию сказал: «Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такою наглостию? Если хотите убить меня, то я готов, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете». Заговорщики, видя везде неудачу, убежали в Тушино, а князь Голицын остался в Москве с прежним значением. Любопытно, однако, что народ, не согласившись на сведение Шуйского с престола, не бросился защищать его от заговорщиков.

После этого события патриарх отослал в Тушино две грамоты: одну – к ушедшим туда после 17 февраля, другую – к ушедшим прежде. Первая грамота начинается так: «Бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, теперь же не ведаем, как вас и назвать. Не достает мне слов, болит душа и болит сердце, все внутренности мои расторгаются и все составы мои содрогаются, плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте свои души и души своих родителей, восстаньте, вразумитесь и возвратитесь». Патриарх заключает первую грамоту обещанием выпросить у царя прощение раскаявшимся: «Царь милостив, непамятозлобен, знает, что не все своею волею так делают: которые ваша братья в субботу сыропустную и восставали на него, ложные и грубые слова говорили, как и вы же, тем он вины отдал, и теперь они у нас невредимы пребывают; ваши собственные жены и дети также на свободе в своих домах живут». Вторая грамота начинается подобно первой: «Бывшим братиям нашим, а теперь не знаем как и назвать вас, потому что дела ваши в наш ум не вмещаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали и в летописях мы ничего такого не читывали: кто этому не удивится, кто не восплачет? Слово это мы пишем не ко всем, но к тем только, которые, забыв смертный час и страшный суд Христов и преступив крестное целование, отъехали, изменив государю царю и всей земле, своим родителям, женам и детям и всем своим ближним, особенно же богу; а которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, но силою, и на христианский закон не стоят, крови православных братий своих не проливают, таких мы не порицаем, но молим о них бога». Описав событие 17 февраля, патриарх заключает грамоту так: «Те речи были у нас на Лобном месте, в субботу сырную, после чего все разъехались, мы в город, иные по домам, потому что враждующим поборников не было и в совет к ним не приставал никто; а которые были молодые люди, и те им не потакали же, и так совет их вскоре разрушился. Солгалось про старых то слово, что красота граду старые мужи: а эти старые и молодым беду доспели, и за молодых им в день страшного суда Христова ответ дать. Это чудо в летописцы записали мы, чтоб и прочие не дерзали делать подобного; а к вам мы пишем, потому что господь поставил нас стражами над вами, стеречь нам вас велел, чтобы кого-нибудь из вас сатана не украл. Отцы ваши не только к Московскому царству врагов своих не припускали, но и сами ходили в морские отоки, в дальние расстояния и в незнаемые страны, как орлы острозрящие и быстролетящие, как на крыльях парящие, и все под руку покоряли московскому государю царю».

Другой заговор был составлен боярином Крюком-Колычевым; положено было убить Шуйского в Вербное воскресенье. Но заговор был открыт; за Колычева никто не заступился, он был пытан и казнен; сообщников его посажали в тюрьмы, но не всех. Обо всех этих событиях знали в Тушине чрез беспрестанных перебежчиков, или перелетов; до нас дошел рассказ одного из таких перелетов, подьячего Чубарова, о том, как он перелетал из Москвы в Тушино: «Вышел он из Москвы на государево царево Димитрия Ивановича имя мая 6, вышел в Тверские ворота с подьячим Скурыгиным, и шли с ним вместе до деревни Пироговой, а от Пироговой в другую деревню, и в той деревне ночевал, а на другой день утром крестьянин допроводил его до села Черкизова, а из Черкизова отослали его до села Братошина, а из Братошина привели его в Тушино. Товарищ его Скурыгин отстал от него от первой деревни Пироговой и пошел лесом, хотел пытаться прямо в таборы к государю». Чубаров рассказывал в Тушине, что «которые бояре, дворяне и дети боярские, и торговые люди были в заговоре с Иваном Федоровичем Колычевым и хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье, и то не случилось; из их думы один Иван Федорович был на пытке и ни на кого из них не говорил, потому одного и казнили, а их никого казнить Шуйский не велел; и они тем же своим старым заговором промышляют, хотят его убить на Вознесеньев день из самопала, а на Николин день какая замятня будет ли, он того не знает. А дети боярские и черные всякие люди приходят к Шуйскому с криком и воплем, говорят: до чего им досидеть! Хлеб дорогой, а промыслов никаких нет, и ничего взять негде и купить не на что. Шуйский просит у них сроку до Николина дня и надеется на Скопина, будто идет Скопин с немецкими людьми, а немцев с ним семь тысяч; и как он к Москве с силою подойдет, и ему, Шуйскому, с своею силою его встретить и приходить на большие таборы. А весть про Скопина на Москве есть, что пошел из Новгорода; а в котором городке ныне, и того не ведали подлинно. Из бояр прямят государю Димитрию Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, князь Василий да князь Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостинин, а с ними дворяне, дети боярские и торговые люди, а сколько их человек и кто именно, того не упомнит». Перелеты уведомляли единогласно, что в Москве большая дороговизна на съестные припасы, дров также нет, жгут опальные дворы, что недовольные приходят к Шуйскому всем миром и говорят; до чего нам дойти! Голодною смертью помирать? И будто Шуйский хочет жить в троицкой деревне Ивантееве. Действительно, когда, несмотря на победу князя Дмитрия Михайловича Пожарского при селе Высоцком, в тридцати верстах от Коломны, город этот был осажден тушинским отрядом под начальством Млоцкого, то в Москве сделалась сильная дороговизна; четверть ржи покупали по семи рублей (23 1/3 нынешних серебряных), и толпы народа приходили к Шуйскому с вопросом: до каких пор сидеть и терпеть голод? Шуйский убедил троицкого келаря Авраамия Палицына пустить в продажу по 2 рубля (6 2/3 нынешних серебряных) хлеб из богатых житниц его монастыря, находившихся в Москве. Понижение цены на хлеб поуспокоило народ; к тому же 28 мая выехал из Тушина князь Роман Гагарин, глава недавнего восстания против Шуйского, и начал говорить во весь мир, чтобы не прельщались: тушинский царь настоящий вор, и все это завод литовского короля, который хочет истребить православную христианскую веру; а в Тушине подлинно известно, что в Новгород пришли немецкие люди и литву от Новгорода отбили прочь. Слыша такие речи, люди в Москве укрепились, и никто не поехал в Тушино.

Но если Москва не могла быть спокойна после того, как подле нее образовалась столица другого царя, то не более спокойно было и Тушино, где вся зима 1608 – 1609 года прошла в смутах, бунтах, что и мешало вору действовать решительно против Москвы; на весну взбунтовалась войсковая челядь, разосланная для сбора припасов, поставила сама себе ротмистров и полковников, ходила по волостям и грабила, а к господам своим в Тушино не хотела возвратиться; для укрощения бунтовщиков тушинцы должны были выслать целые роты. Притом силы самозванца были разделены: отряд запорожцев послан был к Новгороду Великому для попытки, нельзя ли склонить его на сторону тушинского царя. Сапега с Лисовским осаждали Троицкий монастырь, Млоцкий с Бобровским – Коломну, у которой должны были биться с Ляпуновым, воеводою рязанским, Мархоцкий сторожил большие дороги к Москве, а при вестях о движениях Скопина должны были отправить против него Зборовского. Под Москвою поэтому происходили битвы частые, но мелкие; в одной из них в конце февраля гетман Рожинский получил тяжелую рану, от которой после никогда не мог оправиться. Летом, в самый Троицын день, произошла битва большая, неожиданно для тушинцев: часть их подошла к Москве, опрокинула московский отряд, против них высланный, прогнала его до самого города, возвратилась и стала за Ходынкою на берегу. Но царю Василию дали знать, что литовские люди поднялись на Москву всеми таборами, и он выслал против них все свое войско, с пушками и гуляй-городами (подвижными дубовыми городками на возах, в которых сидели стрельцы и стреляли в отверстия). Поляки, увидев это войско, бросились на него и одержали было совершенную победу, овладели гуляй-городами, как вдруг, по словам поляков, в их войске произошло по ошибке замешательство; москвичи поправились и вогнали неприятеля в Ходынку, гуляй-города свои отгромили и ворвались бы в самое Тушино, если бы Заруцкий с своими донскими козаками не остановил их на речке Химке. По русским же известиям, проигранное дело поправлено было прибытием свежих сил под начальством князей Ивана Семеновича Куракина, Андрея Васильевича Голицына и Бориса Михайловича Лыкова. Тушинцы, по свидетельству их самих, потеряли всю свою пехоту, много у них было побито, много взято в плен москвичами. Русский летописец говорит, что в этом деле у московских людей была такая храбрость, какой не бывало и тогда, когда Московское государство было в собранье.

Имея в своих руках много пленных поляков, царь Василий велел им выбрать кого-нибудь из своей среды и послать в Тушино с предложением, что он освободит всех пленных, если поляки покинут самозванца и выйдут из Московского государства; посланному позволялось отправиться на том условии, что если предложение не будет принято, то он возвратится в Москву. Выбор пал на Станислава Пачановского, который и поехал в Тушино, где получил от своих такой ответ: «Скорее помрем, чем наше предприятие оставим; дороги нам наши родные и товарищи, но еще дороже добрая слава». Пачановский долго колебался, остаться ли в Тушине или возвратиться в Москву, наконец решился возвратиться, за что в Москве оказывали ему уважение и содержали гораздо лучше, чем других пленников. Особенною ласковостию к пленным полякам отличался брат царский, князь Иван Васильевич Шуйский: он вылечил от ран и даром освободил доставшегося ему шляхтича Борзецкого, кроме того, давал по сукну всем пленным, которые выходили на обмен. Предчувствовал ли князь Иван, что скоро сам будет нуждаться в подобной снисходительности?

Описанная битва была последним важным делом между Москвою и Тушином, ибо Скопин был уже недалеко. Мы оставили его в Новгороде, где он завязал переговоры со шведами. В конце февраля 1609 года стольник Головин и дьяк Сыдавный Зиновьев заключили с поверенными Карла IX договор такого содержания: король обязался отпустить на помощь Шуйскому две тысячи конницы и три тысячи пехоты наемного войска, да сверх этих наемников, обязался отправить еще неопределенное число войска в знак дружбы к царю. За эту помощь Шуйский отказался за себя и детей своих и наследников от прав на Ливонию. Шуйский обязался также за себя и за наследников быть в постоянном союзе с королем и его наследниками против Сигизмунда польского и его наследников, причем оба государя обязались не заключать с Сигизмундом отдельного мира, но если один из них помирится с Польшею, то немедленно должен помирить с нею и союзника своего, «а друг друга в мирном постановленьи не выгораживать», Шуйский обязался в случае нужды отправить к королю на помощь столько же ратных людей, наемных и безденежно, сколько в настоящем случае король посылает к нему, причем плата наемных должна быть совершенно одинакая. Шуйский обязался не задерживать никого из присланных на помощь шведов (здесь любопытно, что в числе шведов упоминаются и русские, которые королю служат) и гонцов, ездящих от них в Швецию и обратно. Если шведы возьмут в плен русских изменников, то не должны убивать их, а давать на окуп, литовских же людей вольны бить и вести в свою землю. Королевским ратным людям людской и конский корм будет продаваться по цене настоящей, а лишних денег с них брать не будут; под пеших людей и под наряд будут даваться подводы и лошади безденежно; конным людям, если у кого падет лошадь или убьют в деле, будет даваться другая лошадь немедленно, но в зачет жалованья. Шведские полномочные со своей стороны обязались запретить своим ратным людям, чтоб они, будучи в Московском государстве, не жгли и не разоряли, над иконами не ругались, крестьян не били и в плен не брали. Обязались: городов и областей, верных Шуйскому или принесших повинную, не воевать и не занимать их, равно не занимать и тех городов, которые будут взяты приступом или сдадутся сами; к ворам не приставать и царю Василию не изменять; над князем Скопиным и над государевыми людьми хитрости и измены никакой не сделать, у князя Михаила Васильевича быть в послушанье и совете и самовольством ничего не делать. Шведские поверенные выговорили также, чтоб шведская монета имела обращение в Московском государстве и чтоб русские не ругались над королевскими деньгами под страхом царской опалы; выговорили, чтоб шведским войскам, идущим в Ливонию, был свободный пропуск чрез московские владения. К этому договору была еще дополнительная запись, в которой Шуйский обязался, спустя три недели по выступлении шведского войска из-за границы, доставить королевским воеводам крепость за государевою новгородскою печатью и за князя Скопина рукою на город Корелу с уездом, а после этих трех недель спустя два месяца доставить крепость на город Корелу с уездом за государевою печатью и уступить королю этот город за его любовь и дружбу; потом, спустя одиннадцать недель, начиная с того времени, как шведы уже начнут служить царю, очистить город Корелу и отдать его королю, вывезши из церкви образа и всякое церковное строенье, а из города – пушки, пищали, зелья, ядра, выведши всех русских людей и корелян, которые захотят идти на Русь.

Еще в начале января 1609 года Карл IX уведомлял новгородцев, что он, по просьбе их, послал им на помощь ратную силу «пособлять за старую греческую веру. Поэтому берегитесь, – заключает грамота, – и примите думу, пока вам подмогу дают, или сами усидите: если поляки и литва над вами силу возьмут, то не пощадят ни патриарха, ни митрополитов, ни архиепископов, ни игуменов, ни воевод, ни дьяков, ни дворян, ни детей боярских, ни гостей, ни торговых людей, ни детенков в пеленках, не только что иных, доколе не изведут славный российский род». До нас дошла также грамота каянбургского шведского воеводы Исаака Бема к игумену Соловецкого монастыря с убеждением не отступать от Шуйского; эта грамота, писанная ломаным русским языком, отличается наивностию выражений, например: «Вы так часто меняете великих князей, что литовские люди вам всем головы разобьют: они хотят искоренить греческую веру, перебить всех русаков и покорить себе всю Русскую землю. Как вам не стыдно, что вы слушаете всякий бред и берете себе в государи всякого негодяя, какого вам приведут литовцы!» Шведы выполнили свои обязательства: кроме пяти тысяч наемников, они выставили еще около десяти тысяч человек всякого разноплеменного сброда под начальством Якова Делагарди, получившего военное воспитание в хорошей школе.

Первое столкновение Скопина должно было произойти с тем отрядом запорожцев, которые под начальством Кернозицкого были высланы из Тушина к Новгороду и на дороге заняли Торжок и Тверь. Чтобы не допустить их к переправе через Мсту, Скопин хотел выслать сильный отряд в Бронницы; начальствовать этим отрядом вызвался известный нам окольничий Михайла Игнатьевич Татищев. Несколько раз встречали мы этого человека, заметили его характер: он крупно разговаривал со Львом Сапегою, бранился с самозванцем за телятину, нанес первый удар Басманову, потом опять перебранивался с польскими послами. Трудно представить себе, чтоб этот человек, так сильно стоявший за старину, убийца Басманова, один из самых ревностных заговорщиков против первого Лжедимитрия, хотел передаться второму. Гораздо вероятнее, что Татищева не любили за его характер, не хотели быть под его начальством. Как бы то ни было, несколько новгородцев явились к Скопину и донесли ему, что Татищев сбирается изменить и нарочно выпросился идти в Бронницы, чтобы помочь Кернозицкому овладеть Новгородом. Обвинение в измене было тогда легким средством для заподозрения человека, отдаления его; быть может, доносчики сами не хотели своим доносом сделать большого вреда Татищеву, но вышло иначе. Скопин, выслушав обвинение, собрал всех ратных людей, призвал Татищева и объявил о доносе на него: толпы взволновались и без всякого исследования бросились на Татищева и умертвили его. Передовой отряд поэтому не мог быть отправлен; Кернозицкий подошел к Новгороду и стал у Хутынского монастыря, многие дворяне уже отбежали в литовские полки, Скопин был в большом горе, как явились тихвинцы с воеводою Горихвостовым в числе 1000 человек; за ним шли с Евсевием Рязановым люди, собравшиеся в заонежских погостах. Горихвостов стал в селе Грузине; несколько крестьян попались в плен к Керновицкому и на пытке объявили, что пришло в Грузино ратных людей множество, а за ними идет еще большая сила. Кернозицкий испугался и отступил.

С прибытием шведского войска, весною 1609 года, Скопин начал наступательные действия на тушинцев. Шведы под начальством Горна и русские под начальством Чулкова и Чоглокова выгнали Кернозицкого из Старой Русы, разбили при селе Каменках в Торопецком уезде (25 апреля), очистили Торопец, Торжок, Порхов, Орешек, воевода которого, знаменитый Михайла Глебович Салтыков, убежал в Тушино. Скопин отправил и ко Пскову отряд под начальством князя Мещерского. Здесь лучшие люди и духовенство сносились с войсками Шуйского, желая сдать город московскому царю и тем усилить свою сторону, низложить противников. Стрельцы, козаки, мелкие люди, крестьяне проведали это, отняли лошадей у лучших людей и отдали их стрельцам для битв с отрядом Мещерского, заключили жен отъехавших лучших людей, переписали их имения. Козацкий атаман Корсяков дал знать в Псков о приближении Мещерского, но лучшие люди утаили это известие и посадили в тюрьму гонца. Меньшие, ничего не зная, спокойно вышли все за город навстречу иконе богородицы, приносимой 28 мая из Печерского монастыря, как вдруг пушечная пальба известила их, что неприятель у города. Несмотря на то, однако, что страшный пожар опустошил город, что две стены были взорваны, стрельцы отбились в своей слободе от московского войска и дали время меньшим людям войти в город. При этом деле был освобожден из тюрьмы гонец, присланный Корсяковым; а вскорости потом двое духовных лиц, священник и дьякон, побежали за стену в неприятельский стан; священник был схвачен, предан пытке и оговорил много других; оговоренных также пытали, те оговорили еще других, и тогда пролилось много крови больших людей. У пыток стояли самозванцевы воеводы, но меньшие люди вспомнили псковскую старину и мало слушались воевод; набатный колокол, как прежде вечевой, сзывал народ на площадь, и здесь главным был простой мужик Тимофей, прозвищем Кудекуша Трепец. Ему далось пуще всех, говорит летописец, и воеводам указывал, и стоял крепко у пыток, пристали к нему и другие подобные же и овладели городом. Злоба меньших к лучшим поджигалась все более и более: языки, пойманные на вылазках, говорили, что большие люди пишут из Пскова, зовут к себе на помощь воевод царя Василия: «И бояр многих мучили, жгли и ребра ломали, и часто приходили новгородцы с немцами и козаками, дети боярские, новгородские и псковские, татары и стрельцы, и много было битв и кровопролития, крестьянам и пригородам грабежа, и много всякой беды псковичам».

Уведомляя Скопина (от 2 июня 1609 года) о высылке против него Зборовского и Шаховского и о нетерпении, с каким Москва и все города ждут его, царь Василий писал племяннику: «И тебе бы» боярину нашему, никак своим походом не мешкать, нам и всему нашему государству помощь на воров подать вскоре. И только божиею милостию и твоим промыслом, и раденьем государство от воров и от литовских людей освободится, литовские люди твоего прихода ужаснутся и из нашей земли выйдут или по божией милости победу над собою увидят, то ты великой милости от бога, чести и похвалы от нас и от всех людей нашего государства сподобишься, всех людей великою радостию исполнишь, и слава дородства твоего в нашем и окрестных государствах будет памятна, и мы на тебя надежны, как на свою душу. Скопин еще 10 мая выступил из Новгорода: потеряв надежду взять Псков, он отозвал Мещерского, чтоб, не тратя времени, с соединенными силами спешить к Москве. Мы видели, что из Тушина выслан был против него Зборовский, у которого было тысяч до четырех войска, поляков и русских; последних вел князь Григорий Шаховской: он успел освободиться из своего заключения во время занятия северских городов войсками самозванца и пробраться в Тушино. У Торжка встретился Зборовский с передовым отрядом Скопина, бывшим под начальством Головина и Горна, и разбил его, но, узнав от языков, что следом идет сам Скопин с большим войском, отступил к Твери, где соединился с козаками Кернозицкого. Скопин с своей стороны соединился в Торжке с смоленским ополчением и дал битву Зборовскому под Тверью: два крыла поляков смяли русских и союзников их, но средина обратилась в бегство, опомнилась, только пробежавши несколько миль, и возвратилась к своим, торжествующим победу; но эта победа была сомнительна, потому что шведская пехота не уступила поле битвы и только ночью, когда битва прекратилась, отступила к оставленному назади обозу. Поляки, именно те, которые действовали с успехом во время дня, советовали также немедленно отступить, указывая на превосходство сил Скопина, но те, которые бежали, желая смыть с себя пятно, настояли, чтобы не уходить от Твери. Зборовский требовал, чтобы все войско стало в одном месте и соблюдало большую осторожность, но его не послушали: одни стали в поле, а другие – в самом посаде безо всякой осторожности; этим воспользовались русские и шведы, на рассвете ударили и нанесли полякам сильное поражение. Зборовский был принужден отступить от Твери, и Скопин двинулся вперед, как вдруг в 130 верстах от Москвы получил весть, что шедшие за ним иноземцы отказываются служить под предлогом, что вместо платы за четыре месяца им дали только за два, что русские не очищают Корелы, хотя уже прошло одиннадцать условных недель после вступления шведов в Россию. Скопин, пославши уговаривать Делагарди возвратиться, сам перешел Волгу под Городнею, чтобы соединиться с ополчениями северных городов, и но левому берегу достиг Колязина, где и остановился. В то время как Зборовский, соединившись с Сапегою, без всякого успеха приступал к Троицкому монастырю, Скопин соединился с северными отрядами и успел выпросить у Делагарди около тысячи человек иностранцев, которые пришли под начальством Христиерна Сомме; тогда Сапега и Зборовский, опасаясь усиления Скопина, выступили против него к Колязину, но потерпели поражение на реке Жабне и удалились опять к Троицкому монастырю.

Теперь главным делом царя Василия и Скопина было достать как можно больше денег для уплаты иностранному войску; они слали грамоты за грамотами в северные города и монастыри с требованием денег на жалованье немецким людям. Царь Василий писал в Соловецкий монастырь, что «литва и изменники стоят под Московским государством долгое время и чинят утесненье великое; и в том многом стоянье из нашей казны служивым людям на жалованье много денег вышло, а которые монастыри в нашей державе, и у ниx всякая монастырская казна взята и роздана служилым людям. Что у вас в Соловецком монастыре денежной всякой монастырской казны, или чьи поклажи есть, то вы бы тотчас эту казну прислали к нам в Москву, и когда всесильный бог над врагами победу подаст и с изменниками и с ворами управимся, то мыту монастырскую казну исполним вдвое». Скопин бил челом пермским приказным людям в таких выражениях: «Иноземцам, наемным людям найму дать нечего, в государевой казне денег мало, известно вам самим, что государь в Москве от врагов сидит в осаде больше году; что было казны и та раздана ратным людям, которые сидели с государем в Москве. И вам бы говорить гостям и торговым лучшим и середним и всяким людям, чтобы они для покоя и христианской избавы, чтобы Московское государство за наемными деньгами до конца не разорилось, дали на наем ратным людям денег, сукон, камок, тафты, сколько кому можно; а как, даст бог, от воров и от литовских людей Московское государство свободно будет, то государь велит те деньги заплатить. Да собрать бы вам с посаду и с уезду, кроме того кто из воли своей даст, с сохи по пятидесяти рублей денег, для избавы христианские, немецким и крымским людям на наем. А у меня в полках дворяне и дети боярские всех городов немецким людям деньги, лошадей и платье давали не однажды, а в Новгороде митрополит, архимандриты, игумены, гости, посадские и уездные всякие люди деньги, сукна и камки давали им сколько кому можно». Писали к пермичам и другие города, укоряя их в холодности к общему делу; устюжане писали к ним: «Только от вас к государю и службы, что всего 80 человек в Ярославле; а если вы теперь к государю его казны не отпустите, и в прибавку денег сбирать не станете, и ратных людей не прибавите, то вам от государя какой милости ждать? А при государе царе Иване Васильевиче в походах и на берегу было с вас по тысяче человек. Вся Русская земля с государем страдает, да и окольные государства по нашей христианской вере поборают и государю помогают: и вам бы, господа, помня бога, свои души и крестное целованье, одноконечно о государево и о земском ратном деле порадеть». Пермичи отвечали Скопину, что обрадовались божией помощи, ему оказанной, но что требованиям его удовлетворить вполне не могут, потому что «сукнами, камками и тафтами у них никто не торгует, а собрали они девять сороков соболей, да черную лисицу доброхотного приношения, что и высылают ему тотчас же, послали собирать с сох по пятидесяти рублей, а сборных денег прислать не могут, потому что путь зимний еще не установился». Но соболей и лисицу они прислали и не по зимнему пути; отчего же не могли прислать сборных денег?

Не так поступили соловецкие монахи: в два раза переслали они в Москву более 17000 нынешних серебряных рублей и даже ложку серебряную. Не так поступил и Петр Семенович Строганов, как свидетельствует жалованная грамота, данная ему Шуйским: в ней царь говорит, что «Строганов против воров стоял крепко, без всякого позыванья, ратных многих людей на царскую службу против воров посылал, города от шатости укреплял, да у него же брались на царя в Москве и по другим городам в ссуду большие деньги для раздачи служилым людям на жалованье. За такие его службы… царь его пожаловал, велел писать во всех грамотах с „вичем“; он сам, дети его, племянники, люди и крестьяне везде освобождались от суда бояр, воевод, дьяков и всяких приказных людей, судит их сам царь или кому прикажет; за бесчестье платится ему против московского лучшего человека вдвое, сто руб.; питье ему всякое про себя держать безъявочно, стояльщиков у него во дворах на Москве и по иным городам русских всяких людей и иноземцев не ставить, летом у него во дворе избы и мыльни топить вольно; сверх того, с него самого, с сыновей и племянников, с его людей и крестьян проезжего мыта, годовщины и мостовщины не брать».

Плохо помогая деньгами царю московскому, пермичи обнаружили холодность и тогда, когда надобно было помочь от воров ближайшим к ним вятчанам. Напрасно вятчане, устюжане, вычегодцы и Строгановы писали к ним не раз, чтоб они выставили своих ратных людей против воров, козаков, стрельцов и черемис, засевших в Котельниче: пермичи обещались и не прислали ратных людей. На неотступные просьбы вятчан они отвечали, что ратные люди у них собраны и готовы выступить в поход, но что их смущают разноречивые вести из Вятки: пишут им, что изменники очистили Котельнич, убежали в Яренск, и воевода вятский, князь Михайла Ухтомский, распустил всех сборных людей, поэтому и они, пермичи, своих ратных людей удержали у себя, а приезжий сын боярский Василий Тырков сказывал, что в Котельниче государевых изменников было всего 1400 человек, а у князя Ухтомского было ратных людей в сборе 12000. «С таким собраньем, – писали пермичи в Вятку, – можно было бы над государевыми изменниками промыслить всякими мерами; а то нам кажется, что князь Михайла Ухтомский нарочно государевых изменников из Котельнича упустил, да и не послал за ними, а в Яренск из Вятки ездят об одну ночь, татары каринские и Василий Тырков с государевыми ратными людьми у князя Ухтомского на изменников просились, но князь Михайла их не пустил. И вы бы, господа, на такую князя Михайла дурость не смотрели, и ратным людям со всей Вятской земли велели быть в сборе, тотчас, больше прежнего, чтоб государевы изменники на вас украдкою не пришли». Раздосадованные вятчане отвечали на эту грамоту в таких выражениях: «Вы к нам теперь писали самою глупостью, да не только что глупостью, пьянством; видите над нами от врагов разоренье великое, у вас ратные люди в сборе есть, а вы их к Вятке не присылаете, с дороги их воротили. Мы на вашу глупость не смотрим, помним бога, свои души и крестное целованье: с изменниками не ссылаемся, над ворами промышляем и против врагов стоим, как нас милосердый бог вразумит и сколько помощи подаст. А вы над собою милость божию и пречистой богородицы, свое крестное целованье и государево жалованье забыли, рады христианскому кровопролитию и разоренью: Вятскую землю ворам на разоренье напрасно подаете, ратных людей к нам не присылаете и с нами на воров не стоите; так вы сами себе предатели и от своей вам глупости погибнуть. Прежде этого к вам были посланы два государева изменника, велено вам казнить их смертью, а вы над ними ничего не сделали. Смотрите, как служат и прямят государю устюжане и Соль Вычегодская: прислали к нам для обереганья ратных многих людей и велели им быть на Вятке до тех пор, пока Яренск очистится. Так вы бы глупость свою покинули, непременно прислали бы к нам для обереганья ратных многих людей тотчас, чтоб Вятской земле помочь и ворам не подать, да и самим бы вам от врагов в разореньи не быть. Вы россказням Тыркова верите, а нашему письму не верите, так вам бы самим пьяным всегда быть, как был пьян на Вятке Василий Тырков». Нам теперь трудно оправдать пермичей: прямо видно желание их медлить, дожидаться времени, не обременять себя пожертвованиями; предлог, под которым они отказали вятчанам в помощи, был ничтожный. В самом деле, какое право имели они, мимо отписок воеводы и мира, поверить речам какого-то Тыркова, который мог лгать на Ухтомского по личным отношениям, особенно когда другие города писали то же, что и вятчане, и посылали ратных людей к ним на помощь. Если б даже известия Тыркова были и справедливы, то во всяком случае пермичи должны были тотчас двинуться к Вятке, ибо если Ухтомский действовал плохо по трусости, то они должны были ободрить его своим приходом, если же он благоприятствовал ворам, то пермичи должны были спешить в Вятку, чтоб уничтожить все крамолы; но измену Ухтомского предположить трудно, ибо он не стал бы тогда созывать к себе отовсюду на помощь ратных людей, верных царю московскому. Наконец, против пермичей свидетельствуют и прежние и последующие их нерешительность и недеятельность. Когда Ухтомского сменил в Вятке воевода Мансуров, то и он писал также к пермичам о немедленной присылке ратных людей и наряда, но ему пермичи отвечали, что у них много ратных людей было в сборе, но что прежний воевода, князь Ухтомский, писал к ним об уходе изменников из Котельнича в Яренск и чтоб они ратных людей не присылали, поэтому они и распустили войско; наряду у них в Перми лишнего нет, а какой есть, тот надобен самим. Несмотря на такую холодность к общему делу, Шуйский дал пермичам грамоту, в которой за службу и раденье освобождал их от сбора по 50 рублей с сохи.

Когда дела шли таким образом на северо-востоке, князь Скопин, стоя в Колязине, занимался обучением своих северных новобранцев, причем ревностно помогал ему швед Сомме, а с другой стороны, шли деятельные переговоры с Делагарди касательно возвращения его отряда снова на службу царскую. Царь Василий принужден был поспешить исполнением Выборгского договора и послал в Корелу приказ очистить этот город для шведов. Между тем один отряд, высланный Скопиным, занял Переяславль Залесский, с другой стороны приближался боярин Федор Иванович Шереметев, который беспрепятственно вошел в Муром и взял приступом Касимов. В Касимове явился к нему из Москвы от царя князь Прозоровский с жалованным словом за службу, что царю Василью служил и прямил; но Прозоровский должен был также сказать Шереметеву, что идет медленно, государевым делом не радеет. Таким образом, Шереметев получил и похвалу и выговор в одно время, за одно и то же дело; товарищ его Иван Салтыков был взят в Москву: его, как видно, считали главным виновником медленности и нераденья. Шереметев после того перешел во Владимир.

Таким образом север очищался и главные рати царя Василия с востока и запада сходились к Москве, чтоб под ее стенами дать решительный бой царю тушинскому, царю южной части государства, преждепогибшей Украйны и степей козацких. Победа Скопина над Зборовским сильно встревожила Тушино: самозванец писал Сапеге, чтоб тот, бросив осаду Троицкого монастыря, спешил на защиту Тушина: «Неприятель, – пишет Лжедимитрий, – вошел в Тверь почти на плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда бог увенчает успехом наше предприятие. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим оставить там все и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда же. Просим, желаем непременно и подтверждаем, чтоб вы иначе не действовали». Не довольствуясь этим, самозванец приписал собственноручно: «Чтоб спешил как можно скорее». Но гроза поднималась над Тушином с другой стороны.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ОКОНЧАНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА ШУЙСКОГО

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>
На страницу:
6 из 10