Планка абсолюта

Но обленившийся к тому времени левый глаз воспылал завистью и непременно захотел изменить свой примитивный коричневый цвет на более возвышенный. Ему не было дано права своевольно выбирать цвета или вообще производить какие-либо незапланированные перемены, поэтому ничего другого, как завидовать всем голубым очам на своем пути, ему не оставалось. Позже левый глаз открыл, что ему доступен вот такой трюк: ослабив крохотные мышцы зрачка, он может лучше отражать другие цвета, а особенно его любимый голубой, и таким образом хоть на чуть-чуть приближаться к своему идеалу.

Разгадка того, почему мне так нравились оттенки синего и голубого цвета, оказывается, скрывалась в желании левого глаза видеть и отражать небесные цвета. Поскольку небо в джунглях было почти всегда затянуто облаками или скрывалось за сплетениями высоких ветвей, левый глаз чувствовал себя несчастным и не находил себе другого занятия, как попеременно завидовать то деловому правому брату, то верхним веткам деревьев. Правый глаз был виноват в том, что из-за его усердия левому было нечего делать, и еще в том, что правый был не обременен тяжелыми раздумьями, а работал и работал все время. Веткам романтик завидовал из-за их близости к небу.

– Какой же ты глупец, – недоумевал я, – даже если ветки могут смотреть, они увидят серое небо, се-ро-е! Как ты примитивен, о мой левый глаз; твоя зависть слепа и не соображает, к чему ревнует, – к пустому серому месту, к нулю!

Но и это бы ничего, пока в один момент у левого глаза не возник новый объект обожания. Выставленная на высокую мачту и спрятанная среди деревьев камера слежения не могла не зацепить внимания «пары». Правый принял информацию и передал дальше для анализа, а левый создал новый воздушный замок и увидел в блестящем объективе и бирюзу, и перламутр, думая про себя, каким скучным выглядел бы мир, не умей глаза так по-разному сообщать детали увиденного. Разнообразная палитра цветов и коротких приятных наблюдений всегда была заслугой пары глаз, одинаковых на первый взгляд, но, как оказалось, больших индивидуумов.

С прилежностью окулиста я разбирался в дотоле неизвестных тонкостях мировосприятия, а потом полез в конверт. В задании значилось «среда». Дат в джунглях не водилось, и новый день обозначался только днем недели. Когда я прочел про среду, в середине вторника все мелкие индивидуальности моего существа слились в единой радости: был еще вторник, а значит, каторга начнется завтра! Не разбирая, что написано дальше, я оценил ситуацию и, подыскав дерево потолще, полез на сук.

Местные особенности заявили о себе, когда я привязывался к ветке над головой. Будто живая, ветка стала выскальзывать из рук. Не успела у меня в голове оформиться догадка, как все это дерево, с таким же норовом, как у сука, на котором я сидел, загуляло из стороны в сторону. Я с трудом держался, пока не прекратилось раскачивание. Обхватив ствол на высоте человеческого роста, я повис, как на канате. Так продолжалось минут двадцать, во время которых сохранялся статус-кво. Делать нечего, местные обитатели приемлют меня только так, как им удобно, поэтому буду жить по законам джунглей! Я обхватил ствол веревкой, зацепил себя и стал похож на коалу, неразрывно соединенную с эвкалиптом. В медвежьей дреме я провисел до позднего вечера.

В новом секторе Семизонья – «I» – я продолжил наблюдения за поведением пары. При встрече с чем-то новым, пара начинала бояться, ее первой реакцией был слабый или сильный страх. Правый наблюдатель, назовем его Витязь, сразу стремился идти в бой. Витязь постоянно считал, что другой человек, зверь или неизвестное явление, придут и нападут на него раньше. Поэтому Витязь не ждал, когда на него нападут, а наносил удар сам. Нередко он проигрывал и, терпя поражение, сдавался сразу же. Когда Витязь был чем-то недоволен или впадал в подозрительность, он старался самую суровую, гнетущую новость передать прямо в ум и делал все, чтобы Командир дал приказ к нападению. Потом Витязь видел, что противник бесконечно сильнее, и смельчак сразу сдавался. Романтику же, левому глазу, требовалось еще меньше времени, чтобы пойти на капитуляцию. Такой вот способ борьбы в секторе «I» избрала себе пара.

В «I» водилась большая змея, питон. Как и в первой территории «D», где я имел дело со зверем сомнения, питон стал для меня соперником в новой области. Ночью мне показалось, что он меня обвивает, и от этого я проснулся. Питона поблизости не оказалось, но вокруг бродили дикие лани, которые меня не видели и ходили совсем близко.

В их позах, движениях, звуках чувствовалась неуверенность: лани не понимали, что шло им на пользу, а что во вред. Такое поведение было бы естественным для детей, которым можно дать камень, а потом золотой слиток, и они не отличили бы, что из двух ценнее. У хрупких животных была та же степень понимания. Они подходили к деревьям, чтобы пожевать кору, а затем шли нюхать питонов и больших ящериц. От хищных пресмыкающихся не приходилось ждать ласки, и лани начинали высоко подпрыгивать и удирать, но – увы-увы – такой урок не шел на пользу, и совсем скоро они повторяли свою оплошность.

В зоне, именуемой «I», царило неуютное чувство, словно здесь на страже была некая господствующая сила, не позволявшая чувствовать себя свободным, принимать решения без оглядки: а не будет ли за это хуже. Пейзаж и обитателей нельзя было назвать самостоятельными, завершенными элементами природы; будто неудачливый прохожий, оказавшись в сырую непогоду на улице, наблюдает зыбкий туман, размытые очертания улиц и деревьев, и такая картина оставляет ощущение чуждое, неприятное, когда и подумать-то о чем-то здоровом и полезном становится трудно. И так до тех пор, пока не доберешься до теплого дома и не увидишь свет. Казус неуверенности, этого сырого, туманного настроения, таков, что, когда жизнь призывает идти вперед, совершать следующий шаг, человеку на пути попадается зона «I» и становится его советчиком. Она шепчет на ухо: а ты сможешь, ведь ты мал и слаб? Питон неуверенности внушает путнику, чтобы тот всегда соизмерял, кто он такой и каковы могучие силы жизни. Эту игру размеров и величин, где путник оказывается щепкой, жертвой обстоятельств, существом, не способным брать ответственность за свою жизнь, этот контраст низшего и всесильного, питон неуверенности создает, чтобы держать в своей власти любого встречного на своем пути.

Большие глаза ланей будто говорили, что сами животные неповинны в том, что они трусливы, в том, что их гоняют и поедают крокодилы да змеи. Взгляд этих хрупких животных хотел меня убедить, что лани такими рождены и не вольны менять судьбу, это за пределами их сил, и они не смеют перечить местному укладу. По сути, лани признавались в своей глупости, покорности и отсутствии желания что-то менять. В юных особях мужского пола я еще мог разглядеть стремление покорить барьер неуверенности, но лани-девушки имели такой же взгляд, как все старшее безнадежное поколение.

Из своего свитка я вычеркнул запись о своем первом впечатлении, где я восхищался кротостью и смирением этих животных. Куда приведет такая покорность, кроме как к невежеству и страху? Но, замалевав строки, я заколебался и стал сожалеть, что уничтожил свою прежнюю мысль; я, что же, не люблю свои дела и запросто уничтожаю? Так не стоит, нет, не стоит! Но что вносить в свой список дальше, я не знал и застрял – ни вперед, ни назад. Я чувствовал, как неуверенность берет меня в свои объятия и мне не хочется менять и править, без этого спокойнее и нет суеты. Душу страшило незнание того, что же будет потом, и, может статься, все, что у меня сейчас есть, пребудет со мной, а будут ли хорошие записки в моем свитке дальше и встречу ли я что-нибудь стоящее описания? Ничего не понятно, мрак, неизвестность!..

«И где этот вездесущий динамик? Хоть какое-нибудь объяснение», – зашевелилась моя угнетенная мысль. Я висел, привязанный к стволу, да тут еще сумерки: надо ли искать что-то еще, а может, лучше снова заснуть?

– Вставай! – загремело снизу, и я обрадовался: динамик тут как тут!

Но внизу поджидал охранник, его всегда безразличное лицо сейчас выражало недовольство.

– В задании значится среда… – парировал я.

– Спускайся немедленно! – негодовал страж. – Можешь не успеть, даже если начнешь прямо сейчас.

Я выхватил из-за пазухи бумажку и впился глазами в строчки. Боже мой, три гектара с фитингами, крестовыми трубками да еще спецсооружение, которое могло оказаться чем угодно. В первой зоне спецсооружение напоминало железнодорожный вагон с тьмой-тьмущей трубок внутри, но тогда в задании не стояло с ним разбираться, теперь же вот оно.

– Переоценил себя, теперь нагоняй ночами, – злорадствовал охранник.

Я сам избрал эту эпопею постижения джунглей и не должен был роптать, даже теперь, в ситуации провокационной.

– Трубы и спецсооружения – это единственное, что здесь работает, так?! Остальные поросли – все сплошь сорняки? – вслух негодовал я.

– Знай свою работу!

Страж не хотел распространяться на эту тему, и я взбунтовался против такой несправедливости:

– Вы пишете задания моим же почерком, это чтобы никаких претензий. Дескать, я слабоумный, написал, поставил автограф и сам все делаю, хороша ситуация! Пришлите хоть Мая, тут мы вдвоем еле справимся…

– Ты проспал весь день!

– Но я не спал нормально целую вечность. Иначе я стану отключаться днем, и звери меня слопают. Тогда ищите другого сантехника-инженера.

– Май не годится тебе в помощь… некомпетентен.

– Он лучше меня! Пришлите, какая разница… я буду давать задания, а он откручивать гайки.

– Разговоры окончены. Приступай сейчас!

Я понимал, что пройдет не больше получаса, и совсем стемнеет, поэтому догадался спросить:

– Можно начать со спецсооружения? По-видимому, это самый крепкий орешек, перенеси меня…

Страж колебался, и я перевернул задание написанным к нему и ткнул пальцем в прямоугольник, к которому сходились сотни трубок. Даже школьник бы понял, что это самый центральный объект, и это сработало. Вжик – и мы оказались возле вагона наподобие того, что я уже видел. Охранник исчез, и я принялся отыскивать вход.

Технический люк располагался на крыше, и едва я залез, как следом стала проникать ночь, и я буквально отрезал ее, затворив массивную заслонку. Перед тем как исчезнуть в полумраке вагончика, в сгущающейся темноте моя «пара», а точнее, левый романтик зафиксировал тонкий блеск объектива камеры, направленной как раз в мою сторону. Люк захлопнулся, и почти сразу через массивный металл донеслось десятикратно усиленное карканье. За часы, проведенные в «I», вороны неоднократно попадались на глаза, но их время пришло только теперь.

В теплом полумраке спецсооружения я понял, что Высший Разум приложил руку и к сотворению этих мало проницаемых для его света глубин. Свидетельством этого божественного открытия были мерцающие лампочки в чреве вагона. Веселенькие огоньки принесли Рождественское настроение, и захотелось петь.

– Выгодно иметь, но лучше быть! – произнес крошечный динамик, примостившийся в верхней консоли приборной доски. Подумать только, громкоговоритель распустил корни повсюду, но, как и в другие разы, непонятно, что за мысль пытался донести этот рупор.

– Кем быть? – машинально поинтересовался я, но ответом было мерное потрескивание предохранителей.

Желудок и остальные внутренние органы этого спецсообружения на вид казались необычайно сложными. Будь я знатоком прогрессивной инженерии и электротехники, даже и тогда ум за разум заскочил бы. Опрометчиво посылать людей моего калибра разбираться с гиперсложной техникой.

Мой электрический факел выхватил из тьмы несколько труб, прикрепленных друг к дружке в ряд, ими я и решил заняться!

Но трубы не нуждались ни в чистке, ни в прозвонке. Идеальная конструкция, с какой стороны ни посмотри: ни одна из труб не похожа на инженерную конструкцию, и все вместе они напоминают кровеносные сосуды. Двоятся как попало, расщепляются на более мелкие, и для работы с такой арматурой требуется детальная карта.

– Кар-кар! – доносилось снаружи.

«Откуда в джунглях вороны? Все же это странно, – застряло у меня в голове. – В царстве непроходимых лиан все имеет значение, значит, и вороны к месту, но слишком уж громко орут ночью. Какой величины должны они быть?»

Я вел фонариком вдоль ответвления, нити которого уходили в консоль. Тут пруд пруди незнакомых мне терминов, взять хоть этот – «гипофиз». Понятия не имею, что за зверь…

За железной стеной опять каркали. На задворках ума шевелилось, что объем работы гигантский, что охранник теперь появляется утром и вечером, все стало сложнее и потеряло определенность, и сроки выдержать нереально.

Раздался скрежет железа по железу прямо у меня за спиной, как если бы по ангарной двери полоснул увесистый экскаваторный ковш.

«Да кто же тут такой исполинский?!»

В воображении мгновенно нарисовалась гигантская ворона со стальным клювом, и это скрежещущее приветствие предназначалось мне. Если такие жесты – это ежедневный ритуал, то вагончик скоро сложится внутрь.

Злобные звуки утихли, и начались щелчки и бульканье внутренностей моего убежища, лампочки мигали и навевали дрему.

«И без меня все работает и будет пахать сто лет. Но вернуться в эту катакомбу придется не раз: ночевать с железноклювыми воронами – это развлечение для героев».

Под утро сонливость прошла, а выходить наружу было страшно. Тут-то я обнаружил принципиальную схему «спецоборудования». Книжечка новая, явно никем не читанная. В свете фонарика зашуршали страницы с большими массивами слов. Зная язык, я мог читать буквы, но, как ни странно, текст не предназначался для чтения – это был язык программирования.

Правда, если не терять терпения, через полстраницы возникал понятный текст, но обрывался так же внезапно, сменяясь символами без порядка и смысла.