Навстречу Закату

Василек, будто услышал пожелание и потеряв равновесие, скатился за пригорок, демонстрируя чудеса бобслея в тракторной колее. Он скользил вниз неуправляемым болидом по жирной грязи, даже не предпринимая ничего для собственного спасения. Отдавшись на волю судьбы, Василий иногда тихонько всхлипывал: “Ой, мамочки, хера себе!”, уносимый дождевыми потоками. Длинный пологий склон был частью глубокого древнего русла, на дне которого покоились валуны, оставленные древним же ледником. На противоположной вершине оврага как раз и примостилось покосившееся от сырости село Межирич.

В тот момент, когда молодого человека выбросило из колеи и шмякнуло о доисторический камень, мотоцикл с его супругой издал непристойный звук, что обычно случается с человеком от чрезмерной натуги, и скрылся из виду, взобравшись по склону. Стадо, мирно жующее траву в лощине, встрепенулось от испуга. Старому племенному вожаку спросонья показалось, что над ним щелкнул грозный хлыст пастуха, и он, взбрыкнув задними копытами, пошел легкой рысью на лежащего в отключке Василька, увлекая за собой пятьдесят шесть голов рогатого скота.

Ударившийся головой молодой человек только-только начал приходить в сознание. И если бы не пастух с своими двумя овчарками, бросившийся на перехват, то неизвестно, какая отбивная вышла бы из хрупкого долговязого парня из-под двухсот двадцати четырех копыт.

– Ты как? – спросил мужчина, приводя молодого человека в чувства.

– Вы кто? – Василий ошарашено смотрел на жующее стадо, на мокрых собак, на дядьку в плащ-палатке.

– Егорыч я, пастух местный! А ты откель такой свалился?

Парнишка еще раз встретился взглядом с быком, вопрошающим грустными коровьими глазами, глянул на верх склона, откуда произошел его стремительный спуск, потом в направлении исчезнувшего мотоцикла, осмотрел себя, извалявшегося в грязи, почесал слипшиеся на затылке волосы, и тут его неожиданно озарило.

– У меня жена рожает… – только и смог ответить он, оттолкнулся от пастуха и сначала побежал, а через десяток метров пополз на четвереньках по мокрому склону вслед за молодой роженицей.

– Не местный… – задумчиво проговорил пастух вслед карабкающемуся незнакомцу и с подозрением посмотрел на торчащий из земли камень. Лощину Егорыч знал с детства, как все мозоли на своих пальцах, но этого камня он не помнил. И заподозрив неладное попытался сдвинуть странный булыжник в сторону. Но ничего у него не вышло. Поковыряв землю вокруг рукояткой плетки, пастух понял, что камень уходит вглубь и просто так его не взять. Был он подозрительно округлой формы и имел матово-желтый блеск. В тот момент, когда в голове пастуха мелькнула мысль вернуться сюда на следующий день, прихватив лопату, мотоцикл с роженицей остановился у дверей сельской больницы.

– Савелич! Леонидовна! – заорал матом Борька. – Рожает, леший ее так!

– Манька? – в окне показалась круглая лопоухая, в очках-линзах, голова молодого специалиста широкого профиля, Григория Савельевича по паспорту, в народе именуемого Гриня, а по-сельски, почтительно – Савелич.

– Не! – грустно протянул Борис. – Баба!

Он обернулся через плечо, чтобы указать на роженицу, но впал в крайнее изумление, не увидев ее на сидении. Девушка к тому времени сползла за мотоцикл и рвала там, стоя на четвереньках в полуобморочном состоянии.

– Твоя? – выскочила на улицу Валентина Леонидовна. – Ууу, так бы и дала промеж… глаз!

– Окстись… – сплюнул махорку одноглазый сторож Борис. – Городская! Я вообще спал, когда она рожать удумала… Меня, вишь, мама Глаша разбудила… (Так в селе звали заслуженную свинарку, члена партии и обладателя Ордена Трудового Красного знамени, Глафиру Тимофеевну.)

Но Леонидовна не собиралась выслушивать всю душещипательную историю пробуждения Бориса.

– Помогай, давай, сокол ты наш ясноглазый! – оборвала она его, подхватывая девушку под левую руку.

Борис тут же схватил роженицу под правый локоть, и они потащили ее внутрь здания старой больницы, которая и не такое повидал на своем веку.

И если бы стены могли говорить… Если бы мы могли их услышать, то узнали бы, как восемнадцатилетняя комсомолка Валя пришла сюда работать медсестрой в далеком 1928 году. И как переступила она только что выкрашенный порог и на следующий день стала специалистом широчайшего профиля. Потому что была единственным человеком в деревне, имеющим хоть какое-то отношение к медицине. Потому как ничего другого ей не оставалось. Потому что тамошний бессменный фельдшер, устав принимать больных на задворках библиотеки, решил отметить окончание строительства отдельно стоящего здания больницы, а также приход молодого специалиста в лице Валентины Леонидовны, и так увлекся этим делом, что скоропостижно скончался, упав с новенькой крыши и сломав себе позвоночник.

– И какой бес понес его на верхотуру? – спрашивал потом председатель колхоза у заплаканной комсомолки Вали.

Она в ответ только пожимала плечами и вытирала слезы.

– Ну, значит, так тому и быть, Валентина. Принимай лазарет! Будешь тут за главного.

Так и стала комсомолка Валя за главного, за старшего, за доктора, за медсестру и много еще за кого. Нет, сначала ей искали подмогу. И даже несколько докторов приезжало… Но надолго никто не задерживался. Последний 20 июня 1941 года приехал. Всего-то на неделю. А потом уж не до этого было. Так и стала девушка Валя единственным и бессменным “дохтуром”, освоившим со временем все смежные, встречные и поперечные профессии и специализации. Дойдя до всего своими руками, головой и сердцем. И доросла до почетного звания Леонидовна. Хотя в трудовой единственной записью так и числилась она медицинской сестрой.

А еще стены этой уставшей, но все еще стоящей самостоятельно, больницы могли бы рассказать, как пришедший с войны, здоровый и невредимый рядовой Борис, двадцати пяти лет, грудь в орденах, отметил свое возвращение домой и затеял бодаться со своим тезкой, племенным быком, называя его фашистской мордой. Чистокровный русский бык Борька, советский до последней клеточки своей говяжьей души, не выдержал такого оскорбления и выбил рядовому Борису левый глаз. И, конечно же, знакомая нам уже Леонидовна оказала первую помощь.

– И какой бес понес его бодаться с этой скотиной? – традиционно спросил председатель на пенсии.

На что совершенно четко и на сей раз без всяких там слез Валентина Леонидовна ответила:

– Delirium tremens… Белая горячка.

А десять лет назад случился праздник и на больничной территории. Приехал молодой врач по распределению. С дипломом, пахнущим типографией, горящими широко раскрытыми зелеными глазами, жадными до деятельности руками и еле пробивающимся пушком на щеках. Заикаясь от застенчивости и покрываясь потом, он представился Григорием, и уши его заалели.

– Господи! – всплеснула руками Леонидовна. – Дитятя! Ну ей бо, ребенок! Как тебя мамка-то называет?

– Гриня… – тихо произнес молодой человек.

– Гриня!.. А батю твоего как зовут?

– Савелий… – прошептал парнишка.

– Ну, вот что, Григорий Савельевич… – Валентина Леонидовна взяла парнишку за плечи. – Будешь главным дохтуром! А то устала я… да и слышать стала плоховато. Как через вату. Люди жалуются, а на что, я ужо не всегда понимаю. Так, не ровен час, неправильный диягнез поставлю. Принимай хозяйство.

И Леонидовна, приобняв Гриню по-матерински, ввела его под своды деревенской больницы. Где он стал полновластным хозяином. И с годами заслужил общее уважение, приобрел высокое звание Савелич, растерял свои волосы и посадил зрение. А Леонидовна, умудренная своим горьким опытом, и впрямь стала ему вместо матери, оберегала от напастей и сдувала пылинки.

Так они вдвоем и дожили до того памятного дня в сентябре 1967 года.

Вы спросите, какое это имеет отношение к истории? А я вам отвечу. Все имеет отношение к нашей истории. Да! Отношение имеет все! Все, что хоть как-то связано с нами во времени и пространстве. Все, что хоть как-то повлияло на нас и на наше появление на свет. Коснулось наших тел, наших мыслей и нашей души. Все это то, из чего мы и создаемся, и все это то, из чего в результате мы состоим. Принимаете вы это или нет. Нравится вам такое или вас от этой муры тянет блевать! Но мы – это большое скопление воспоминаний, желаний, стремлений и чувств. И не только наших собственных, сугубо личных. И от нас зависит, станет все это кучей мусора на краю галактики или засияет скоплением звезд, вроде млечного пути. Хотя иногда нам и кажется, что в наше колесо некто нехороший воткнул огромную безобразную ржавую хреновину, и оно не крутится, и телега наша не едет… Но ведь мы сами срулили на ту дорожку, на которой нас и поджидала эта ржавая хреновина… Это уже вам лично от меня.

Что же касается нашей истории.

Так вот… В тот момент, когда “дохтур” Савелич и акушерка Леонидовна укладывали на операционный стол девушку по имени Алла, а одноглазый сторож Борис трясущимися руками закуривал на крыльце козью ножку, из-за пригорка на околице показалась мокрая голова с огромной шишкой на лбу. Потенциальный молодой отец был похож на юного однорогого фавна, который отстал от праздничной вакханалии по случаю появления на свет своего первенца и в данную секунду занят отчаянными поисками трудового коллектива под руководством бригадира Диониса.

– Чур меня! – вскрикнула увидевшая это явление тетка из коровника и выронила ведро со свежим молоком.

– Где роддом? – ответил запыхавшийся Василек.

– Такого нема, родимый… – придя в себя, ответствовала женщина. – А лазарет, это тудой!

Она махнула рукой вдоль единственной улицы и, повинуясь ее указующему жесту, фавн Василий поскакал, шлепая отсыревшими копытами фирмы “Цебо”, навстречу своему преждевременному отцовству.

Мимо проносились, убегая в прошлое, белые хаты с соломенными крышами. Крынки на плетнях отсчитывали неумолимые секунды. Время – размокшая промокашка – расползалось и просачивалось сквозь пальцы, и не было никаких шансов удержать его в руках.

Щелкнули ножницы, перерезая пуповину как торжественную ленту и делая отсечку на воображаемом фамильном хронометре, чтобы запустить новый отсчет времени, народившейся жизни.

Одновременно с этим стартовым “Клац”, показав единственно возможное время на круге, не лучшее и не худшее, просто единственное, потому как сравнивать было не с кем и не с чем, через финишную черту порога больницы перешагнул промокший от пота, дождя, грязи и слез Василий.

– Хули так долго? – участливо встретил наконец добежавшего парнишку нервно курящий Борис.

Молодой человек хватанул ртом воздух, неопределенно махнул в сторону и заскользил по кафельному полу, оставляя следы грязи, похожие на раздавленных слизняков. Его и без того несуразно длинные и непослушные ноги разъезжались во все стороны. В этой какофонии взмахов и движений казалось, что непослушных конечностей гораздо больше, чем положено одному человеку. Ну, как минимум восемь. Это был осьминог, упорно пытавшийся продемонстрировать чудеса фигурного катания и выполнить тройной тулуп. Безумный танец происходил под стоны роженицы, разносящиеся по коридорам, и неистовое сопение и бормотание самого Василька.

– Аллочка… – шептали его губы.

– Аллочка… – беспомощные слезы сжимали горло.

Сбившееся синкопами дыхание и врожденное чувство приличия не позволяли кричать.