Прощание Горгоны

Тележки с пищей полетели в коридор вслед за напуганными стражами, тащившими на себе контуженых сотрудников. Рыженькая хохотала на пике припадка. Все выглядело очень зловеще. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и нас попросят вон из помещений изолятора. И думаю, не у меня одной возникло вдруг чувство близкого конца, а может, то была просто бабья глупость… Кто ее знает…

* * *

Прошло два дня. Нам не давали пищи. Никто больше не открывал скрипучие двери. Хлеб был съеден. Настроение у девочек испортилось окончательно. Катя который уже раз начала обсасывать сложившуюся ситуацию.

– Неужели все напрасно, – проворчала она. – А вдруг их изолировали? Просчитали возможность перестройки целевых блоков и изолировали. Что тогда?

– Знаете, что я вам скажу, – вмешалась вдруг Диана. – Пусть от этого зависит моя судьба и, может быть, жизнь, но мне не нравятся ваши операции. В них есть что-то мерзкое, нечеловеческое. Мы не имеем права бороться против них теми же методами, что и они. Эти подстройки, опросы, допросы… Тьфу!

– А что ты предлагаешь? – огрызнулась Катя. – Лифчиками в них бросаться?

– Не знаю! Но это подло внушать старой женщине, что ты ее дочь. Неважно, кто она такая, кем работает и как поступает по отношению к нам. Нельзя же опускаться до уровня этих людей!

– Если ты думаешь, что чем-то выше ее уровня, то это твоя ошибка, – сказала я. – Даже подуровень подвала у нас сейчас один и тот же. Она придет. Не волнуйтесь. И хватит об этике и морали. Мы уже показали тебе, как устанавливаются нормы человеческих отношений. Кто смел, тот и съел. Что скажешь, Рыженькая?

Малышка чувствовала себя гораздо лучше. Утром она запела песню и, честное слово, этот миг был лучшим в мои последние пять лет.

– Я, знаете, всегда была слабой. Мне становится страшно, когда на меня кричали или топали ногами. Я всегда стесняюсь чужой грубости и, попав в институт, долгое время не могла поверить, что нахожусь в родной стране, и что вокруг меня люди, читавшие те же книги, учившиеся в тех же школах. Это был кошмар. Еще немного, и я бы руки на себя наложила… А потом появились вы! Не помню точно, но вы сказали мне тогда, что жизнь изменилась, что бояться больше не нужно… Я никогда не видела таких сильных людей и никогда не имела таких подруг. Как я могу вас осуждать? Вы спасли мне жизнь и веру в себя! Я благодарна вам…

Она поцеловала меня, и горячий стыд опалил мое лицо. Не так все было! Не так!

– Прости меня, Рыженькая. И ты, Диана, прости, если можешь…

Я встала, подошла к двери, толкнула ее и вышла. Только через миг до меня дошло, что я иду по коридору. Дверь кто-то открыл еще ночью. Яркие лампы высвечивали каждую щелку на стенах. Затылок почувствовал прицел объектива. Я сделала несколько шагов назад, но не успела. Механизм двери сработал, она захлопнулась, и тяжелый звук запора заглушил мои шаги.

Я повернулась к видеокамере. Пусть улыбка Горгоны навсегда запомниться оператору. Рука легко прошла броню дверной плиты, пальцы коснулись внутреннего замка, что-то лопнуло, звякнуло, но дверь не открывалась. Горгона еще раз взглянула на нацеленные линзы и отступила на шаг. Дверь с лязгом рвануло и вмяло в противоположную стену. Бетонный косяк с клочьями арматуры придавал дверному проему камеры пещерный вид.

– Живо за мной, – велела Горгона, холодно осмотрев трех напуганных женщин.

На повороте коридора резко захлопнулись решетчатые двери. Через узкие амбразуры блестели стволы автоматов. Чей-то надсадный голос заверещал в мегафон:

– В камеру! Быстро! Еще секунда, и мы откроем огонь! В камеру, я сказал!

Горгона повела рукой. Смятые прутья решетки полыхнули белыми искрами. Над головой пронеслась предупредительная очередь. И там, где пули царапали тонкую штукатурку бетонных стен, вдруг разверзлась бездна, и в огненном облаке появился всадник, стремительно приближавшийся, с тяжелым копьем наперевес.

Все оборвало СЛОВО… Оно смяло меня, мой разум, мое прошлое и будущее… Меня куда-то волокли за ноги, но боли не было… Подумать только! Одно слово…

* * *

Высокий господин пришел к Парризо утром. Она мыла реторты в его лаборатории и слышала, что разговор зашел о ней. Приняв пришельца за ревнителя Святой церкви, медик пытался повернуть беседу на засуху и эпидемию чумы, но гость упорно добивался сведений о ней.

– Она еще больна, – оправдывался Парризо. – Бедная девушка пережила огромное потрясение и, мне кажется, ее мозг воспален. Конечно, мой метод поможет – в этом нет сомнений. Отвары Парризо знает весь просвещенный мир. О них веками будут говорить потомки!

– Я хочу ее видеть! – сказал незнакомец.

– Простите, господин, но ее состояние не позволяет каких-либо волнений, – неожиданно смело возразил лекарь. – Я потратил на ее лечение три года…

– Во имя суда живых и мертвых, я требую!

– Святой отец, она больна… Я приведу ее… но она больна! Как медик, я мог бы обосновать ее недомогание. То, что она порою говорит, ни в коей мере не может оскорбить Святую церковь. Это бред! А ее предсказание великого пожара – просто нелепая случайность. Да, предсказание исполнилось. Но что из того? Как можно судить больного человека за бред?

– Я жду!

Она вышла к гостю, спокойно и твердо. Она знала о нем почти все. Парризо усадил ее на стул и, встав за спиной, крепко вцепился рукой в ее плечо. Как он боялся за нее! И за себя…

– Так чем вы ее лечите? – спросил высокий господин.

– Это довольно сложная смесь, – с ноткой облегчения заговорил напуганный медик.-В состав входит пятьдесят три компонента. Чтобы выверить пропорцию, мне потребовалось семь лет. Вы не поверите, святой отец, но этим открытиям я обязан некоторым псалмам Писания…

Она увидела – вернее, почувствовала – как из средней части тела у пришлого мужчины вышло серебристо-розовое облако. Нет, это был не священник. Парризо плюхнулся на стул. Его речь превратилась в бормотание, голова откинулась набок, нижняя челюсть отвисла, и он начал тихонько похрапывать. У нее заложило уши. Она провела рукой по лицу, касаясь пальцами ресниц.

– Ты отведешь меня к ним? – спросил он на ее родном языке.

– Что ты хочешь от них? – тихо ответила она.

– Я помогу им бежать от Владыки!

– Он услышит. Не надо имен.

– Ты боишься, что их не примут?

– Нет. Фокалор рассказывал, что сострадание Отца безгранично, но удастся ли им уйти от погони?

– Я отвлеку всех тех, кого пошлют за ними.

– Ты пришел от Отца?

– Не совсем. Я, как и ты, не принадлежу к их порядку.

Она с удивлением взглянула на него:

– Хорошо. Пусть будет так! Судьба мне грезила подобное. Идем! И, прошу тебя, будь осторожен в пределах Владыки…

* * *

Все тело ломало и крутило. Потоки бессознательного страха рвались из меня, унося к вершинам озарений и ввергая в бездны смерти. Мне было трудно, но чьи-то добрые руки помогали, вытаскивали каждый раз из омута небытия, поддерживая меня на тоненькой ниточке надорванного сознания.

– Спи, милая, спи, – шептал мне голос. – Все прошло. Не бойся, голубушка.

Слова уносили меня к границе доступного. Голос, мягкий и теплый, укутал мое тело, согрел ноги и грудь. Голос звал в запретные глубины, о которых я едва подозревала. Я столько лет искала дорогу к ним, но не могла найти…

– Мамочка, в колокол бьют. Мне страшно!

– Спи, дитя, спи. Ночь на дворе. А колокол – так это, чтобы путники не заблудились.

– Нет, мамочка. И вчера ночь была, а в колокол не били.

– Не бойся, голубушка. Это дьякону грустно стало, и душа его кричит колокольным звоном. Спи, я песню тебе спою…