Преломление. Витражи нашей памяти

Но я продолжать не стал. Вячеслава Иванова я всё равно не переплюну. И в этом Муриков был прав. Скорее всего, его уход олицетворял собой именно несовместимость Серебряного века с нынешним, слегка посеребрённым.

Виктор Пеленягрэ и Елена Пиетиляйнен

В феврале 2009 года я присутствовал на съезде Международного Сообщества писательских союзов (МСПС), являющегося прямым преемником Союза писателей СССР. На съезд съехались «мастодонты» советской литературы. Возглавлял тогда МСПС сам Сергей Владимирович Михалков – легенда советской литературы, автор текстов государственных гимнов СССР и РФ, а также любимых детских стихов про дядю Стёпу. Михалков держал вступительное слово на открытии съезда, долго раскочегаривал свой монолог, пока, наконец, не зациклился на старом своём друге Расуле Гамзатове. Председателю съезда даже пришлось «отрезвить» Михалкова, вернуть в зал, дабы он осознал, что помимо его значимости есть ещё и другие насущные дела, должные уложиться в регламент мероприятия.

Из всех выступлений я вынес одно: здесь, как и везде, есть позиция, есть оппозиция и война интересов отдельных групп, за которыми стоят те или другие знаковые фигуры. В итоге литература превращается в политику, а политика в бизнес. Знаковые фигуры обозначались в основном на трибуне. Сыпались обвинения, претензии и укоры в адрес различных литературных структур, а особенно Литфонда, где вращались основные писательские средства. Потом эти фигуры растворялись в съездовской массе, как бульонные кубики в кипящей воде.

Но были и такие, которые не растворялись. Среди них выделялся своенравный, в лучшем смысле этого слова, русский поэт Валентин Устинов. По-своему выделялись поэт-песенник Виктор Пеленягрэ, азербайджанский поэт профессор Эльчин Искендерзаде и главный редактор журнала «Север» Елена Пиетиляйнен.

Устинов только что выпустил очередной поэтический сборник «Песчаный свиток» и всё пытался прочитать из него отдельные стихи, что ему, в конце концов, и удалось, но уже на другом мероприятии – банкете в большом зале Писательского дома в Переделкино.

Там же проявил себя и популярный поэт-песенник Виктор Пеленягрэ. Он сам исполнял свою песню «Как упоительны в России вечера», которая сразу стала, как принято говорить, шлягером или хитом. Надо отдать должное – он уловил вкус того времени и вкус забытой французской булки и мастерски, хорошо поставленным голосом исполнял свою песню на зависть другим эстрадным певунам.

Бережно держа микрофон двумя руками, как поднятый с навощённого паркета надушенный платок прелестной барышни, и принимая немыслимо-извилистую позу вдрызг влюблённого юнкера, пел:

Балы, красавицы, лакеи, юнкера,
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки.
Любовь, шампанское, закаты, переулки,
Как упоительны в России вечера.

Песня заканчивалась проникновенными словами:

На том и этом свете буду вспоминать я,
Как упоительны в России вечера…

Мы частенько пересекались с Пеленягрэ: и на банкете в Переделкино, и в Доме Ростовых на Поварской улице на закрытии съезда МСПС. Но чаще – когда он шёл с московской электрички в знаменитый писательский городок в Переделкино. И каждый раз при встречах у нас происходили короткие беседы без всякого повода.

– Популярность – это ноша, – говорил он, имея в виду себя, – но, с другой стороны, это и почётная роль, приносящая дивиденды. Я ведь среди всех вас один из немногих – профессионал, живу на заработанные сочинительским трудом деньги. И мне нравится моя работа. А это – главное. Все сочинённые мною песни – хиты. И за них хорошо платят. Я понимаю, что могу ещё и петь свои песни. Но здесь у каждого своя поляна и своя песочница. Меня к ней не допускают. Меня даже особо не афишируют. Главным героем всегда является исполнитель. Я стою у него в тени. Но без моей тени не было бы и самого исполнителя. Это мало кто понимает. Так что где чья тень – в этом надо ещё разобраться. В принципе я – над всеми. На мои слова пишут музыку – тот же Саша Добронравов. Есть среди вас такие? Нет. Но моё превосходство никто не хочет признавать. Каждый лезет со своим букварём, где по-разному переставлены буквы: «Мама с мылом мыла раму, мылом мама раму мыла» и так далее.

– А Устинов?.. – возражали мы.

– Устинов вне конкуренции. Но на его стихи никто песен не поёт. Он Титан. А Титана трудно петь. У каждого талантливого стихоплёта своя интонация в поэзии. Я, например, иногда пишу в размере неполного триолета, это одна из древнейших форм европейского стихосложения, ставшая и русской тоже благодаря Карамзину. Я только принимаю эстафету. Это всё хорошо работает, если иметь талант. А у меня он, безусловно, есть.

Возможно, такие заявления были не совсем скромными, но в них была своя правда.

– А что значит «на том и этом свете буду вспоминать я»? – решил я по-дружески подначить Пеленягрэ. – Как это понимать – «на том»?

– Хэ, – ответил на замечание поэт-песенник, – до того света надо ещё дожить. А там посмотрим…

Честно признаться, лицо у Пеленягрэ было невыразительным, слегка одутловатым. Уверенность в себе шла у него изнутри.

– В поэзии вообще трудно прославиться. Стихи сейчас пишет каждый второй. Уверен, что вы тоже стихоплёт. Так?

– Отчасти так.

– Отчасти, – усмехнулся он, – а надо быть полностью! Брать напористостью, уходить от штампов, не усердствовать с метафорой, наполнять текст внутренним содержанием, историей и, главное, мелодией. У каждого текста своя мелодия.

– А как же тогда Устинов? Он же без мелодии…

– Как без мелодии? Его петь нельзя. Но в стихах его звучит Мусоргский. А это гораздо выше. Но немногие в наше время разбираются в Мусоргском. Я поймал время за хвост, поэтому-то – на коне. Я поэт всенародный. А Валентин – поэт народной элиты, для избранных, для тех, кто понимает, для специалистов. Поэтому мне завидуют, а ему нет. Он – отшельник, а я – популист, в смысле популярный. Это нелегко, но почётно и материально выгодно. Не люблю работать от звонка до звонка, – кстати, никогда так и не работал, хотя и заканчивал в своё время профессионально-техническое училище по специальности каменщик-монтажник. Мне необходим временной и пространственный континуум. Монтажник в нём лишний человек. А чтобы стать свободным художником, не хватало фактуры и связей. Чтобы себя проявить, на первых порах нужно обязательно влезть в какой-нибудь коллектив, лито, союз, объединение. А лучше создать что-то самому, возглавить. В 80-е годы я, например, создал Орден куртуазных маньеристов и стал его архикардиналом. Нас было не так много, но мы были независимы, и нам вместе легче было пробиваться, легче издаваться и прочее. Потом уже, когда у тебя появляется имя, можно отойти в сторону и обособиться. Но начинать надо группой, коллективом, поэтической бандой. Дела пойдут.

– Не у всех, конечно.

– Кто-то разгонится и выйдет на орбиту. Кто-то останется на земле. Это исторически проверено.

В наших коротких встречах мы слышали в основном монологи с его стороны. Когда он говорил, создавалось впечатление, что в нём заводилась какая-то внутренняя пружина. Мне даже чудился скрип некоего механизма. Потом пружина неожиданно спускалась, и раздавался дробный бесцветный смех, булькающий, будто искусственный, записанный на старинную граммофонную пластинку. Так повторялось с пугающей периодичностью, к месту и не к месту. Но этот смех никак не умалял его песенно-поэтических достоинств.

В то время как Виктор Пеленягрэ исполнял свой «гениальный» хит про вечера в России, между участниками съезда, сидящими за длинным, завёрнутым в букву П столом, ходил с каким-то длинным списком азербайджанец с приятными чертами лица. На его губах блуждала таинственная улыбка. Я назвал бы эту улыбку улыбкой Чеширского кота. Глаза его светились южным блеском, и всем своим видом он внушал расположение и приязнь. Наконец он подошёл и к нам. Мы сгруппировались с секретарём нашего литературного общества Людмилой Межиньш и её соседкой по номеру в Переделкино – главным редактором журнала «Север» Еленой Пиетиляйнен.

– Я профессор Эльчин Искендерзаде, известный азербайджанский поэт, – представился он. – Вот моя авторская книга, – и протянул мне тонкую брошюру, сшитую двумя скрепками, на которой чёрными буквами на бело-красном фоне значилось имя автора. – Хочу вам её подарить, – заявил он мне, – и даже сделать дарственную надпись. А вас, в свою очередь, я очень попрошу подписать вот это письмо. И вас тоже, – обратился он к моим соседкам.

С его губ по-прежнему не сходила улыбка. Мы прочитали шапку письма, где стояло обращение в Нобелевский комитет рассмотреть заявку на предоставление Нобелевской премии по литературе всемирно известному азербайджанскому поэту, профессору и т. д. Ниже располагался перечень уважаемых литераторов с их подписями о согласии на вручение просимой премии. Каждый обозначал свой статус в литературной иерархии и свои заслуги. Там значились и лауреаты различных премий, и редакторы газет и журналов, и члены литсообществ, и прочее, и прочее, и прочее. Пришлось отметиться и представителям нашего союза из Латвии. Нобелевка – дело ответственное.

– Между прочим, – продолжал профессор, – меня знают далеко за пределами Азербайджана. Мои книги были переведены и издавались в более чем 30 странах. Сам я из Карабаха, из древнего азербайджанского города Шуша. Этот город взрастил десятки великих соотечественников. Ведь не случайно именно в этом благодатном крае родился азербайджанский композитор Узеир Гаджибеков, гениальная поэтесса Натаван, легендарный певец Полад Бюльбюль-о-глы. Помните? «Быть может, ты забыла мой номер телефона, быть может, ты смеёшься над верностью моей». А я просто не мог родиться в другом месте. Шуша – это родина гениев… Ну и, наверное, всем уже давно понятно, чей Карабах. Здесь двух мнений быть не может.

– Быть ему нобелевским лауреатом, – язвительно заметила редактор журнала «Север» и поставила свою роспись в письме.

В итоге или не дошло оно до Нобелевского комитета, или не хватило нужного количества подписей, или нарушена была форма подачи, но в списках нобелевских претендентов я никогда не встречал нашего «гениального» Эльчина с загадочной улыбкой Чеширского кота.

Людмила Межиньш, детский поэт, прозаик и по совместительству наш секретарь, всё время подталкивала меня, чтобы я обратил внимание на Елену Пиетиляйнен, сидевшую от меня по правую руку. Банкет шумно продолжался. На импровизированной сцене поочерёдно выступали представители всех художественных направлений в литературе. Читали стихи, произносили спичи, пели. Валентин Устинов пел что-то народное, Пеленягрэ в третий раз исполнял свою песню про давние, почти забытые в России вечера… Людмила спровоцировала меня пригласить Пиетиляйнен на танец под «пеленягрэвские вечера».

– Это тебе шанс опубликоваться в «Севере», – агитировала она. – Наговоришь ей бочку арестантов, подаришь свою книгу про Антарктиду, она заинтересуется темой, напечатает. Журнал известный, ходовой. Главное – дать себя запомнить.

– Так Антарктида – это же не север, а юг, – стал рассуждать я, – какая между ними связь?

– Какая разница, – не унималась Людмила, – условия одни и те же: там снег и здесь снег, там белые медведи и здесь – тоже. Главное – тема.

– Чего-то я белых медведей в Антарктике не встречал.

– Не встречал, так встретишь ещё. Надо пробиваться в серьёзные журналы. Давай!

Я пригласил Пиетиляйнен потанцевать под Пеленягрэ. Танцевать я с детства не любил, но здесь нужда и случай. В процессе танца спросил Пиетиляйнен о её трудной миссии и о том, как она управляется с такой ответственной задачей, как издание литературного журнала. А в конце пропел вместе с исполнителем:

Пускай всё сон, пускай любовь – игра,
Ну что тебе мои порывы и объятья,
На том и этом свете буду вспоминать я,
Как упоительны в России вечера.

Не знаю, что она приняла на свой счёт, но удочку я закинул. После банкета зашёл к ней в гости и под одобрительные взгляды Людмилы Межиньш подарил Елене свою недавно изданную книгу «По ту сторону Земного шара», сказав, что она об Антарктиде, где я провёл год на зимовке, но у меня и про Север есть рассказы – «Охота на медведя близ Певека», например. Это был недвусмысленный намёк на возможную публикацию в её журнале.

– Это интересно! – с показным восторгом сказала редактор популярного журнала. – Вот вам моя визитка, свяжемся по электронной почте. На завтра я договорилась с женой Виктора Бокова, что они меня примут на интервью. Пришлось долго уговаривать её, потому что Боков очень плохо себя чувствует. Дом их здесь недалеко, на окраине Переделкино. Попробую его разговорить. Ведь это легенда нашей поэзии.

– И прозы тоже, – добавила Межиньш.

– Пять лет лагерей не отвратили его от литературы, – продолжила Пиетиляйнен. – Стихи Бокова, переложенные на музыку, стали воистину народными песнями: «Оренбургский пуховый платок», «На побывку едет молодой моряк», «Гляжу в поля просторные»… Пеленягрэ по сравнению с ним конъюнктурщик, правда одарённый. Этого у него не отнимешь.

Озвучивая тему, Люда запела грудным голосом: