Ворошиловград

– Может, объедем? – предложил я.

– Как? – недовольно ответил Леша. – Теперь не выедешь. Надо было дома сидеть.

Вдруг к нам на капот вскочила откормленная курица. Настороженно сделала несколько шагов, замерла.

– Вестник смерти, – сказал о птице Болик. – Интересно, тут есть магазины с холодильниками?

– Хочешь купить холодильник? – спросил его брат.

– Хочу холодной воды, – объяснил Болик.

Леша посигналил. Птица испуганно захлопала крыльями и, перелетев перила, канула в неизвестность. Может, так и нужно учить их летать.

– Ладно, – не выдержал я, – вы возвращайтесь, а я пойду.

– Куда ты пойдешь? – не понял Лелик. – Сиди. Сейчас тягач оттянет эту штуку, развернемся и поедем домой.

– Поезжайте сами. Я пройдусь пешком, а там чем-нибудь доеду.

– Погоди, – заволновался Лелик, – ничем ты не доедешь.

– Доеду, – сказал я. – Завтра вернусь. Осторожно на трассе.

Сержанты нервничали. Один из них подхватил курицу и, держа ее за лапу, поддал правой с носка. Курица взлетела в воздух, как футбольный мяч, перелетела через несколько автомобилей и исчезла под колесами. Его напарник тоже злобно схватил домашнюю птицу, подбросил вверх и, приняв на правую рабочую, засадил ею в майское небо. Я перепрыгнул через ограду, обогнул птицевоз, проскользнул между водителями, перешел через мост и зашагал по утренней трассе.

* * *

Потом долго стоял под теплым небом, у пустой трассы, похожей на ночное метро – так же безнадежно было вокруг, такими же долгими казались минуты, проведенные тут. За перекрестком, на выезде из города, была автобусная остановка, старательно изувеченная безымянными путниками. Стены ее были разрисованы черными и красными узорами, земляной пол тщательно усеян битым стеклом, а из-под кирпичной кладки проросла темная трава, в которой прятались ящерицы и пауки. Я не решился войти внутрь, стал в тень, падающую от стены, и ждал. Ждать пришлось долго. Редкие фуры двигались на север, оставляя после себя пыль и безнадегу, а в обратном направлении вообще никто не ехал. Тень постепенно убегала у меня из-под ног. Я уже подумывал о том, чтобы вернуться, прикидывал, сколько это займет времени и где теперь могут быть мои друзья, как вдруг, откуда-то сбоку, из прибрежных камышей и пойменных лугов, отчаянно стреляя выхлопной трубой, на трассу вывалился кровавого цвета икарус. Покачавшись, стал на все колеса, как пес, отряхивающийся после купания, тяжело перевел дух, переключил скорость и ползком двинулся на меня. Я замер, настолько это было неожиданно, стоял и смотрел на это громоздкое транспортное средство, окутанное пылью, измазанное кровью и мазутом. Автобус медленно подкатился к остановке. Дверь открылась. Из автобусного нутра повеяло смертью и никотином. Водитель, голый по пояс и мокрый от духоты, вытер пот со лба и крикнул:

– Ну шо, сынок, едешь?

– Еду, – ответил я и вошел в салон.

Свободных мест не было. Автобус был заселен сонной малоподвижной публикой. Тут были женщины в бюстгальтерах и спортивных штанах, с ярким макияжем и длинными накладными ногтями, были мужчины с барсетками и в наколках, тоже в спортивных штанах и китайских кроссовках, были дети в бейсболках и спортивных костюмах, с битами и кастетами в руках. И все они спали или пытались заснуть, поэтому внимания на меня никто не обратил. Поверх всего этого разрывалась индийская музыка, трескучая, как стая колибри, порхающая по салону, пытаясь вырваться из сладкой душегубки. Но музыка никому не мешала. Я прошелся по салону, выискивая свободное место, не нашел, вернулся к водителю. Лобовое стекло перед ним было густо обклеено православными иконками и завешено яркими сакральными штуками, которые, очевидно, не давали этой машине окончательно рассыпаться. Висели тут плюшевые медведи и глиняные скелеты со сломанными ребрами, ожерелья из петушиных голов и вымпелы «Манчестер Юнайтед», скотчем к стеклу были прилеплены порнокартинки, портреты Сталина и отксеренные изображения святого Франциска. А на панели перед водителем пылились путевые карты, несколько хастлеров, которыми он бил в салоне мух, фонарики, ножи со следами крови, яблоки, из которых выползали червяки, и маленькие деревянные иконки с ликами великомучеников. Сам водитель отдувался, вцепившись одной рукой в руль и держа в другой большую бутылку с водой.

– Шо, сынок, – спросил, – все занято?

– Ага.

– Постой со мной, а то я тоже усну. Им хорошо – завалились и спят. А мне отвечать.

– За что отвечать?

– За товар, сынок, за товар, – объяснил он мне как родному.

И поведал о печальных событиях. Были это коммерсанты из Донбасса, семьи мелких коммерсантов в полном составе. Два дня тому назад они загрузились в Харькове товаром – спортивными костюмами, китайскими кроссовками и другим говном. И отправились домой. Но не успели отъехать от города, как автобус безнадежно сломался, с ходовой, сынок, с ходовой беда, ее ж последний раз ремонтировали перед московской олимпиадой! Переночевали на трассе. Водитель ползал ужом между колесами, а мелкие коммерсанты выставили посты, жгли до утра костры и пели под гитару. Им это даже нравилось. Утром водитель пошел в ближайшее село и доставил оттуда фермеров на тракторе. Фермеры оттащили их на железнодорожную станцию в депо. Там они провели следующий день и еще ночь. Коммерсанты упрямо не спали, охраняя товар и напевая под гитару, только разок сбегали на вокзал купить бухла и новые струны. Водитель таки привел в порядок ходовую, загрузил, как смог, коммерсантов и продолжил скорбный путь к родным терриконам. Наткнувшись на скопление возле моста, не растерялся и, сделав немалый крюк, какими-то обходными тропами, через старые кладки, перебрался на левый берег. И теперь остановить его не могло уже ничто. Он так и сказал.

Автобус выехал на пригорок и тяжело закашлялся. Впереди лежала широкая солнечная долина с салатными кукурузными полями и золотыми ложбинами. Водитель решительно двинулся вперед. Выключил двигатель и расслабился. Автобус сползал вниз, словно снежная лавина от неосторожных криков японских туристов. Ветер свистел, чиркаясь о теплые бока, жуки бились о лобовое стекло, будто капли майского дождя, мы летели вниз, набирая скорость, а вокруг, над нами, витали голоса индийских певцов, предвещая долгую радость и легкую смерть. Скатившись на дно долины, автобус по инерции выскочил на первый бугорок, и тут водитель попытался включить двигатель. Икарус тряхнуло, послышался резкий скрежет железа о железо, и машина остановилась. Водитель в отчаянии молчал. О чем-то спрашивать его мне было неловко. В конце концов он опустил голову на руль и как-то затих. Время от времени плечи его вздрагивали. Сначала я подумал, что он плачет, это было по-своему трогательно. Но, прислушавшись, понял, что вздрагивает он уже во сне. Все остальные пассажиры икаруса-призрака тоже спали. И никто даже не думал охранять товар. Я снова прошелся по салону и выглянул в окно. Ветер легонько касался молодой кукурузы, тишина повисла вокруг, и солнце въедалось в долину, как пятно жира в ткань. Неожиданно кто-то коснулся моей руки. Я оглянулся. В конце салона были какие-то занавески, темно-коричневые и давно не стиранные. Мне казалось, что там, за занавесками, ничего нет, что там стена, ну или окно, или еще что-то такое. Но оттуда высунулась рука и, легко ухватив, потащила меня внутрь. Я шагнул вперед и, проскользнув сквозь невидимый вход, оказался в маленькой комнатушке. Это был такой себе чилаут, место для медитаций и любви, келья, населенная духами и тенями. Стены комнатушки были завешаны китайскими синтетическими коврами со странными орнаментами и рисунками, на которых изображены были сцены охоты на оленей, чаепитие и приветствие пионерами Пекина товарища Мао. Вдоль стен стояли два небольших диванчика. И на этих диванчиках сидели три мавра и одна мавританка. И на маврах было какое-то белое исподнее, а на мавританке серое спортивное белье. Тяжелые ожерелья с черепами болтались вокруг ее шеи, а в волосах вместо гребня торчал нож для разрезания бумаги. На коленях у нее лежал термос. Глаза мавров хищно вспыхивали в полумраке, и желтоватые белки светились в темноте, как янтарь. А мавританка, глядя мне прямо в глаза и не отпуская руки, спросила:

– Ты кто?

– А ты? – спросил я, чувствуя тепло ее ладони и тяжесть серебряных колец на пальцах.

– Я Каролина, – сказала она и неожиданно убрала руку. Один из мавров, оглядываясь на меня, прошептал что-то на ухо своему соседу, и тот коротко засмеялся.

– Куда ты едешь? – снова спросила Каролина, рассматривая меня в полутьме.

– Домой, – ответил я.

– А кто тебя там ждет? – Она вытащила нож из своей прически, и густые волосы рассыпались, скрывая ее глаза.

– Никто не ждет.

Каролина тоже засмеялась.

– Зачем ехать туда, где тебя никто не ждет? – спросила она, доставая откуда-то гранат и разрезая его пополам.

– Какая разница? – не понял я. – Просто давно там не был.

– Держи, – она протянула мне половину граната. – Что ты будешь делать там, где тебя никто не ждет?

– Я ненадолго. Завтра поеду обратно.

– Ты так боишься туда возвращаться? – Каролина снова засмеялась, впиваясь в свою половину граната.

– С чего ты взяла?

– Ты еще не успел приехать, а уже собираешься обратно. Ты боишься.

– У меня дела, – объяснил я ей. – Не могу остаться там надольше.

– Можешь, – сказала она. – Если захочешь.

– Нет, – недовольно повторил я, – не могу.

– Думаю, что ты так скоро сбегаешь, потому что забыл все, что с тобой было. Когда вспомнишь, тебе будет не так просто оттуда уехать. Держи.

И протянула мне кружку, налив туда что-то из термоса. От напитка пахло корицей и валерьянкой. Я попробовал. Вкус был терпкий и острый. Я выпил все. Меня сразу вырубило.

* * *

Вокруг аэродрома лежали пшеничные поля. Ближе к взлетной полосе росли ядовито-яркие цветы, над которыми, как над трупами, тягуче зависали осы. Поутру солнце прогревало асфальт и сушило траву, пробивавшуюся сквозь бетонные плиты. Сбоку, над будкой диспетчера, бились на ветру полотнища флагов, дальше, за зданием администрации, тянулись деревья, увитые паутиной и зажженные острым утренним светом. В пшеничных полях таились странные сквозняки, будто животные, каждую ночь выходившие из мрака на зеленые огни диспетчерской, а утром снова забредавшие в стебли и скрывающиеся от жгучего июньского солнца. Прогреваясь, асфальт отражал солнечный свет, ослепляя птиц, пролетающих над взлетной полосой. У ограды стояли бензовозы, пара тягачей и темнели пустые гаражи, из которых сладко тянуло застоявшейся водой и маслом. Спустя какое-то время появлялись механики, переодевались в черные дырявые комбинезоны и начинали копаться в своих машинах. Над аэродромом нависало небо раннего июня, разворачивалось на ветру, как свежевыстиранные простыни, гулко поднималось и опадало вниз, касаясь асфальта. В одно и то же время, около восьми, в воздухе появлялся, постепенно накатываясь и вываливаясь из атмосферных глубин, натруженный грохот двигателя. Сам самолет из-за солнца еще не был виден, но тень его уже мчалась по пшеничным полям, распугивая птиц и лис. Небесная твердь раскалывалась, как фарфор, и, уверенно идя на посадку над стрижеными головами механиков, гордо пролетал старый добрый АН-2, кукурузник-убийца, гордость советской авиации. Оглушая утро своим допотопным двигателем, он разворачивался над сонным городком, пробуждая его от легкого и зыбкого летнего сна. Пилоты рассматривали сельскохозяйственные угодья, поля, густо политые солнечным медом, свежую зелень балок и железнодорожных насыпей, золото речного песка и столовое серебро меловых побережий. Город оставался позади, с заводскими трубами и железной дорогой; самолет шел на посадку, свет заливал кабину и холодно сиял на металле. Машина прокатывалась по взлетной полосе, подпрыгивая тугими колесами на потрескавшемся асфальте. Пилоты соскакивали на землю и помогали грузчикам вытаскивать большие брезентовые мешки с областной и республиканской прессой, письмами и бандеролями, а выгрузив, шли к строениям, оставив самолет нагреваться на солнце.

Мы с друзьями жили по ту сторону пшеничных полей, на окраине, в белых панельных домах, вокруг которых росли высокие сосны. Под вечер мы выбирались из своего района, брели по пшенице, прячась от случайных машин, перебежками двигались вдоль забора, залегали в пыльной траве и рассматривали летательные аппараты. АН-2, с его цельнометаллическим фюзеляжем и холщовой обшивкой крыльев казался нам неземной машиной, на которой прилетели демоны, чтобы прожечь небо над нами бензином и свинцом. Вестники богов сидели в его нутре, а мощный винт разбивал небесный лед и гнал в потусторонний мир тополиный пух. Мы возвращались домой уже затемно, пробирались через густую горячую пшеницу, думая об авиации. Все мы хотели стать пилотами. Большинство из нас стали лузерами.

Время от времени мне снятся авиаторы. Каждый раз они совершают вынужденную посадку где-то посреди пшеничных полей, их самолеты тяжело врезаются в густую пшеницу, холщовая обшивка гулко лопается в красном предвечерье, стебли пшеницы наматываются на шасси, и летательные аппараты намертво загрузают в черной пересохшей земле. Пилоты вываливаются из раскаленных салонов, падают в пшеницу, которая сразу же оплетает им ноги, встают и пытаются что-то разглядеть на горизонте.

Но на горизонте нет ничего, кроме пшеничных полей, они тянутся бесконечно, и вырваться из них – дело безнадежное. Авиаторы бросают свои аппараты, постепенно охлаждающиеся в вечерних сумерках, и движутся на запад, за быстро угасающим солнцем. Стебли высокие и непролазные, пилоты с трудом прокладывают себе путь, продавливают невидимую стену перед собой, не имея никакого шанса куда-нибудь выйти. На них кожаные шлемы с очками, на руках тяжелые перчатки, а позади них тянутся раскрытые парашюты, которые они почему-то не хотят отцепить, таща за собой, будто длинные и тяжелые крокодильи хвосты.