Ворошиловград

* * *

Проснулся я от мерной работы двигателя. На диванчиках рядом со мной спали трое мавров, Каролины не было. Я выглянул в салон. Было уже довольно поздно, справа за окном красными вспышками разливалось вечернее солнце. Который час, интересно? Я подошел к одному из коммерсантов, мирно спавшему, взял его руку, посмотрел на часы. Половина десятого. Черт, подумал я, неужели проспал? И пошел к водителю. Тот поприветствовал меня, как старого друга, не отрывая глаз от трассы. Я посмотрел в окно. Где-то сейчас должен быть поворот, но если не сворачивать, а двигаться прямо, то через пару километров будет именно то место, куда мне нужно. Но на повороте водитель притормозил.

– Батя, ну что, – сказал я ему, – давай, подбрось меня до заправки. Тут пару километров.

– Это на горе? – переспросил водитель.

– Ага.

– Возле вышки?

– Ну.

– Нет, – сказал он. – Мы сворачиваем.

– Погоди, – начал я торговаться. – У тебя там с ходовой что-то. А у моего брата мастерская. Он тебе капитальный ремонт сделает.

– Сынок, – сказал на это водитель твердо и убедительно. – Там город. А нам в город нельзя. У нас товар.

* * *

Я вышел из автобуса. Солнце село, сразу стало прохладно. Натянул куртку и зашагал по трассе. Минут через двадцать дошел до заправки. Рядом темнели окна станции техобслуживания. Свет нигде не горел. «Интересно, где Коча?» – подумал я. Подошел к заправке. Везде было темно и пусто. На дверях станции висел замок. Решил подождать. Зашел за здание, там посреди травы и кустов малины стоял вагончик, в котором жил Коча, за ним виднелись несколько старых разбитых автомобилей. Вагончик тоже был закрыт. Впотьмах я подошел к оторванной кабине камаза. Влез внутрь, снял кроссовки. Вверху висел месяц. Рядом охлаждалась трасса. Прямо передо мной, в долине лежал город, в котором я родился и вырос. Я взял рюкзак, положил под голову и заснул.

2

Опасливый и настороженный, болотно-черного цвета пес крался в высокой траве. Пригибал хребет, старался быть незамеченным. Тихо приближался, раздвигая стебли боевыми лапами и заслоняя собой солнце. Утренние лучи золотили ему череп со стеклянными глазами, в которых уже поблескивало мое отражение. Сделал пружинистый шаг, потом еще один, замер на мгновение и медленно потянулся ко мне своей мордой. Глаза его вспыхнули голодным блеском, и трава за спиной сомкнулась изумрудной волной, пряча в себе кровавый солнечный сгусток. Я инстинктивно выбросил руку вперед, сквозь сон реагируя на это его движение.

– Гера, дружище!

Ударяя ногами по мятому железу, я подорвался.

– Гера! Друг! Приехал! – Коча надвигался, пытаясь достать меня, размахивая худыми длинными руками, вертел лысым черепом. Но не мог протиснуться сквозь выбитое бортовое стекло кабины, поэтому лишь поблескивал на расстоянии большими очками, стоя против солнца, уже успевшего взойти и теперь легко поднимавшегося на необходимую ему высоту. – Ну что ты тут лежишь! – похрипывал он, устремляясь ко мне своими лапами. – Дружище!

Я попытался подняться. Тело после сна на жестком сиденье слушалось плохо. Я подтянул ноги, перегнулся и выпал прямо в Кочины объятия.

– Друг! – похоже, он был мне рад.

– Привет, Коча, – ответил я, и мы долго жали друг другу руки, ударяли по плечам и спинам кулаками, всячески показывая, как все-таки здорово, что я провел эту ночь в пустой кабине, а он меня после этого разбудил в шесть утра.

– Давно приехал? – спросил Коча, когда первая волна радости схлынула. Спросил, впрочем, не выпуская моей руки.

– Вчера ночью, – ответил я, пытаясь вырваться и наконец обуться.

– Что же ты не позвонил? – Коча отпускать руку не собирался.

– Коча, сука ты, – я наконец освободился и не знал теперь, куда девать свою руку. – Я тебе два дня звонил. Ты чего трубку не берешь?

– Ты когда звонил? – переспросил Коча.

– Днем, – я все же достал кроссовки из кабины.

– Так я спал, – сказал он на это. – У меня со сном последние дни проблемы. Я днем сплю, а ночью прихожу на работу. Но ночью клиентов нет. – Он затоптался на месте и потянул меня за собой. – А главное – у нас и телефон не работает, отключили за неуплату. Я вчера в город ездил, вот вернулся. Идем, я тебе все расскажу.

* * *

И пошел вперед. Я двинулся следом. Обогнул разбитый москвич с сожженными колесами, какую-то гору железа, части самолетов, холодильных камер и газовых плит и вышел вслед за Кочей к бензоколонкам. Заправка находилась метрах в ста от трассы, тянувшейся в северном направлении. Внизу, километрах в двух отсюда, в теплой долине лежал городок, через который, собственно, трасса и проходила. Южнее последних городских кварталов, за территорией заводов, начинались поля, обрываясь по ту сторону долины, а с севера город огибала река, протекая с российской территории в сторону Донбасса. Левый берег ее был пологий, вдоль правого же тянулись высокие меловые горы, верхушки которых покрыты были полынью и терном. На самой высокой горе, нависавшей над городом, торчала телевизионная вышка, заметная из любого места в долине. А уже рядом с вышкой, на соседнем холме стояла автозаправка. Построили ее где-то в семидесятых. Тогда в городе появилась нефтебаза и при ней две заправки – одна на южном выезде из города, другая – на северном. В девяностых нефтебаза прогорела, одна из заправок тоже, а вот эта, на харьковской трассе, осталась. Мой брат успел вписаться сюда еще в начале девяностых, когда нефтебаза доживала свой век, и перебрал этот бизнес на себя. Сама заправка выглядела не лучшим образом – четыре старые бензоколонки, будка с кассовым аппаратом, пустой шест, на котором при желании можно было кого-нибудь повесить. Еще дальше находилось холодное складское помещение, нафаршированное железом, – брат вкладывал деньги не в развитие инфраструктуры, а в улучшение сервиса, стягивая отовсюду различные устройства и механизмы, с помощью которых мог отремонтировать что угодно. Сам он жил в городе, приезжал сюда каждое утро и спускался в долину уже в потемках. Вместе с ним работала зверская команда – Коча и Шура Травмированный: инженеры-самородки, спасшие на своем веку жизнь не одной фуре, чем и гордились. Шура Травмированный жил тоже где-то в городе, а вот Коча собственной квартиры лишился, поэтому постоянно тусовался на заправке, ночуя в строительном вагончике, оборудованном по всем требованиям фэн-шуя. Возле заправки находилась асфальтированная площадка с ремонтной ямой, поодаль, под липами, стояло несколько вкопанных в землю железных столов. За станцией начинались балки и яблоневые сады, тянувшиеся вдоль меловых гор, а на севере открывалась степь, из которой время от времени выезжала шумная сельскохозяйственная техника. За вагончиком образовалась свалка изувеченной техники, стояли остатки разобранных на части машин, громоздились колеса. Сбоку, в малиновых кустах, укрылась кабина от камаза, из которой открывалась панорама на залитую солнцем долину и беззащитный город. Но речь шла не об инфраструктуре и не о старых бензоколонках. Речь шла о расположении. В свое время брат это хорошо понял, выбрав именно эту заправку. Дело в том, что следующая точка, где был бензин, находилась километрах в семидесяти к северу отсюда, а сама трасса пролегала через сомнительные места с отсутствующими органами власти и населением как таковым. Даже зоны покрытия на север отсюда, кажется, не было. Водители это знали, поэтому старались заправиться бензином у моего брата. Кроме того, тут работал Шура Травмированный – лучший механик в этих краях, бог карданных валов и ручных приводов. Одним словом, жила была золотая.

* * *

Возле кирпичной будки, рядом с бензоколонками, стояли два автомобильных кресла, принесенные сюда для отдыха. Кресла были застелены черными шкурами неизвестных мне животных, из них в разные стороны выпирали пружины, а к одному креслу был пристроен странный рычаг, вполне возможно, что это была катапульта. Коча устало упал на кресло с катапультой, достал свои папиросы и, закурив, показал мне рукой – садись рядом, дружище. Я так и сделал. Солнце нагревалось, как камни на берегу, и небо парусиной поднималось на ветру. Воскресенье, конец мая, самое подходящее время, чтобы отсюда уехать.

– Надолго? – с присвистом спросил Коча.

– Вечером назад, – ответил я.

– Что так быстро? Оставайся на пару дней. Рыбу половим.

– Коча, где брат?

– Я же тебе говорил. В Амстердаме.

– Почему он не сказал, что уезжает?

– Гер, я не знаю. Он и не собирался уезжать. А вот взял, все бросил. Сказал, не вернется.

– У него что – какие-то проблемы с бизнесом были?

– Да какие проблемы, Герман? – загорячился Коча. – Здесь ни проблем, ни бизнеса, так – слезы. Ты ж видишь.

– Ну и что теперь делать?

– Не знаю. Делай что хочешь.

Коча потушил окурок и бросил в ведро с надписью «Курить запрещено». Подставил лицо солнцу и затих. Черт, подумал я, интересно, что у него сейчас в голове творится, что там у него за мутки? Он наверняка что-то скрывает, сидит здесь и что-то мутит.

* * *

Коче было под пятьдесят. Он был резвый для своих лет, лысый и социально неустроенный. На голове его вокруг лысины во все стороны торчали остатки некогда роскошной шевелюры, я ее хорошо помнил с детства. Кочу я вообще помнил с детства, после родителей, соседей и родственников это было первое живое существо, которое я зафиксировал в своем сознании. Потом я подрастал, а Коча старел. Жили мы в соседних домах, в новом районе, который все время достраивался, так что вырастал я как бы на стройплощадке. В домах жили преимущественно рабочие с небольших окрестных заводов – крупных предприятий в городе не было, железнодорожники, разная интеллигентская шлоебень – учителя, конторщики, а еще военнослужащие (мой папа, например), ну и комсомольские кадры, перспективная молодежь, так сказать. Коча, насколько я помню, подселился к нам позже, но в районе жил, кажется, всегда. Он принадлежал именно к перспективной молодежи, рос без родителей, уже в школе имел проблемы с правоохранительными органами, постепенно становясь грозой микрорайона. Микрорайон в семидесятые только строился, поэтому бурная юность Кочи пришлась на интенсивное развитие всей этой коммунальной инфраструктуры – Коча грабил новые гастрономы, обносил только что открытые киоски с прессой, залезал ночью в недостроенный загс, в общем, шел в ногу со временем. Правоохранительные органы, обнаружив полное бессилие, сдали Кочу комсомолу на поруки. Комсомол почему-то решил, что Коча не вполне потерянный для коммунистической молодежи кадр, и взялся его перековывать. Для начала устроили его в пэтэу. Оттуда Коча на вторую неделю обучения вынес токарный станок, и его вынуждены были отчислить. Потусовавшись на районе год или полтора, загремел в вооруженные силы. Служил в стройбате под Житомиром, при этом домой вернулся с наколками ВДВ. Это был его звездный час. По району Коча ходил в погонах и бил всех, кого не узнавал. Мы, пацаны, Кочей восхищались, он был для нас плохим примером. Комсомол сделал последнюю жалкую попытку побороться за Кочину душу и подарил ему двухкомнатную квартиру в соседнем с нами доме. Коча въехал и сразу же устроил у себя дома гнездо разврата. Через его квартиру в начале восьмидесятых прошла вся прогрессивная молодежь района – мальчики здесь набирались мужества, девочки – опыта. Сам Коча все больше пил, и распад страны остался без его внимания. В конце восьмидесятых, когда в городе появился серийный убийца, власть и правоохранительные органы подозревали в этом Кочу. Однако арестовать его не решались, поскольку просто боялись. Соседи тоже были убеждены, что это Коча насилует звездными душистыми ночами работниц молокозавода, протыкая их потом острым металлическим предметом. Мужчины его за это уважали, женщинам он нравился. В начале девяностых, поскольку комсомола уже не было, дело в свои руки снова пришлось взять правоохранительным органам. Однажды, пребывая в длительном веселом загуле, Коча поджег рекламный щит только что созданного акционерного общества, и это стало последней каплей народного терпения. Взяли его в собственной квартире. Когда выводили во двор, собралась небольшая демонстрация. Мы, уже взрослые чуваки, были за Кочу. Но нас никто не слушал. Дали ему год. Отсидел он где-то в Донбассе и сошелся на зоне с какими-то мормонами. Те передавали Коче свою литературу, а также – по его просьбе – одеколон и папиросы. Через год он откинулся и вернулся домой героем. Спустя какое-то время мормоны приехали по его душу. Были это трое молодых активистов, в дешевых, но аккуратных костюмах. Коча впустил их к себе, выслушал, достал из дивана дробовик и загнал мормонов в ванную. Держал их там два дня. На третий день опрометчиво решил помыться, открыл дверь ванной, и мормоны вырвались на волю. Прибежав в милицию, попытались подать заявление, но милиционеры резонно решили, что проще будет изолировать именно мормонов, и закрыли их в камере для выяснения личности. Следующие два года Коча тщетно пытался взяться за ум, трижды разводился, причем с одной и той же женщиной. Но личная жизнь у него явно не складывалась, и Коча продолжал прощаться с молодостью. Простился где-то в конце девяностых, попав в больницу с откушенным пальцем и проткнутым животом. Палец ему во время ссоры откусила жена, а вот кто при этом проткнул живот, Коча не признавался. Похоже, тогда ему стал помогать мой брат, он время от времени подбрасывал Коче работу, давал деньги, вообще поддерживал. Что-то там у них с Кочей было, еще в прошлой жизни, какая-то история, брат пару раз о ней намеками упоминал, но рассказывать не хотел, просто говорил, что Коче можно доверять, он не подведет в случае чего. Несколько лет тому назад Кочу из его квартиры выгнали цыгане, и он переехал сюда, на заправку. Жил в вагончике, вел спокойную размеренную жизнь, прошлое вспоминал с ностальгией, однако возвращаться в свою квартиру не хотел. Выглядел пестро, лысина его имела нежно-розовый оттенок, а очки делали похожим на умалишенного химика, который только что изобрел альтернативный, экологически чистый кокаин и тут же поставил на себе опыты. И опыты эти дали положительный результат. Ходил в оранжевом комбинезоне и разбитых военных ботинках, у него вообще было много шмоток из армейских сэконд-хэндов, даже армейские импортные носки – на правом было написано «R», на левом – «L», чтобы не путаться. Запястья у него были обмотаны платками и кровавыми бинтами, лицо и руки все время были то ли поцарапаны, то ли порезаны, и вообще внешний вид у него был такой, будто он ел пиццу руками.

* * *

И вот теперь он грелся на солнце, рассказывая что-то неубедительное.

– Ясно, – сказал я ему, – не хочешь говорить – не говори. А кто у вас бухгалтерией занимался?

– Бухгалтерией? – Коча открыл глаза. – Зачем тебе бухгалтерия?

– Хочу узнать, сколько у вас бабла.