Собрание сочинений. Том пятый. Рассказы

Смех – это солнце: оно прогоняет мрачную зиму с лиц человеческих.

И нет силы более разрушительной, чем умение представлять людей в смешном виде.

«Шутку, как и соль, должно употреблять с умеренностью», – говорил еще Пифагор.

От смеха недалеко до высмеивания. Шутить надо для того, чтобы совершать серьезные дела. Шутка помогает ослабить напряжение, поскольку она дает отдых.

Кто мешает нам, смеясь, говорить правду? Насмешка часто решает важные задачи лучше и сильнее, чем строго обличительная речь. И насмешки же оставляют в душе смертельные уколы, когда они основаны на правде.

Лучше дать повод к смеху легкому, чем к насмешкам.

Смех наносит сильный удар по порокам и грехам, когда они выставляются на всеобщее посмеяние. Порицание, осуждение даже – переносится легко, но насмешку далеко не так: никто не хочет быть смешным перед людьми.

Будем смеяться, не дожидаясь минуты, когда почувствуем себя счастливыми, чтобы возрадоваться, – иначе мы рискуем умереть, так ни разу и не засмеявшись».

_________________

«Да уж, – подумал Романыч. – Чему было радоваться коль жизнь всё била и била не ключом родника, а ключом гаечным!».

__________________

«Умение легко перейти от шутки к серьезному и от серьезного к шутке, – требует гораздо большего таланта, чем обыкновенно люди думают. Нередко шутка служит проводником такой истины, которая не достигла бы цели без её помощи.

В нечутком уме – не место шуткам. Если бы острое слово насмешек красило бы нас, оставляло следы, – мы бы все ходили перепачканные от позорных шуток: и про лицо наше, про носы и про уши торчащие, и про одежду и про фигуру, далекую от спортивных стандартов.

А также, кто чрезмерно чтит старину, становится в новое наше время – посмешищем.

Шутка дозволенная приятна, а уж какую кто стерпит – это зависит от способности терпеть. Кто от колкости выходит из себя, только повод дает вновь его кольнуть.

Насмешка, между тем, – это наиболее утонченный способ выставить недостатки другого человека. Но если вы направляете в чей-либо адрес остроту, вы должны быть готовы принять её и в свой адрес.

Шутка и смех. Человек тем и отличается от всех других созданий – способностью смеяться над собой. А этому тоже надо учиться. Мы смеемся, если кто-то другой задет – а нас заденут, то смеха в нас нет. И шутка объясненная – перестает быть шуткой. Насмешка – детище презрения, и хорошее испытание для самолюбия.

Что сделалось смешным, уже становится менее страшным и опасным. Как чашка кофе, налитая нам и преподнесенная с учтивостью – и наше самоуважение возрастает; точно так же, достаточно порою небольшой шутки перед разговором, чтобы сбить с нас большую спесь.

Есть шутки непонятные совсем и не всем понятные: как шутки философов такие умеренные, что их не отличишь от серьезного размышления.

Да. Шутка призвана карать любые пороки людские и общества; она оберегает нас от постыдных поступков, помогает наставить и поставить каждого на его место и не поступаться своими принципами.

Разве смеяться плохо? И разве нельзя смеяться, сохраняя полную серьезность? Смех лучше сохраняет нам разум, нежели досада или огорчения.

Смеяться, право, не грешно

Над всем, что кажется смешно. – Говорил Карамзин стихами.

И ужас со смехом несовместим. Смех часто бывает великим посредником в деле отличения истины от лжи. Смеются всегда над явною ложью.

Дурной это признак, когда перестают понимать люди иронию, аллегорию, шутку. Если не понимает человек шутки – «пиши пропало»! И это уже будет неполноценный ум, будь человек хоть «семи пядей во лбу»!

Давайте шутить и смеяться и жизнь весело проживать!».

_____________________

«Всё! – решил для себя Романыч, – раз так, то нечего продолжать еще думать. Я побежден».

Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, «жажды жизни» что ли какой-то, – то достаточно было для него простого хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице – посланницу с того света, в каждом звуке с улицы (гул мотора проезжающей машины) слышать вой собаки. И всё его пессимистическое, и оптимистическое с их величайшими и малыми мыслями, в это время не имеют значение. В это время имеют значение только симптомы, – болезни, плохого самочувствия и прочего.

«Будь что будет. Буду сидеть и ждать…» – так решил про себя Александр Романыч.

    Конец.

«Пассажир»

Поезд остановился. Четвёртый час ночи. Было тихи-тихо, слышны только шорохи за наружной стенкой. Наверное, стояли на какой-нибудь маленькой сибирской станции, и ветер хлестал в вагон сухим промороженным снегом. Потом слышны скрипучие шаги по снегу и раздраженный мужской голос:

– Это десятый?

– Какое у вас место? – Это был уже знакомый голос нашей проводницы. – Заходите, первое купе от входа. —

Это было купе пассажира, который прислушивался к тишине, невольно проснувшись. «Интересно, кого послала судьба дорожная?» – подумал Иван Степаныч спросонок.

Не постучавшись, новый пассажир с грохотом открыл дверь, вошел в купе и с таким же грохотом дверь закрыл. Почему-то в воздухе запахло больницей, касторкой, – как показалось Ивану Степанычу.

– Где тут зажигается свет? – спросил громко новенький. И как показалось, – тон его голоса был похож на тон начальника, который командовал своим подчиненным. Иван Степаныч возвращался из командировки, где этот начальник ему порядком надоел. Он притворился спящим. Новенький пассажир нашарил рукой выключатель и зажег свет.

– Так… полка моя, конечно, верхняя… – ворчливо рассуждал он вслух. – Просто загадка, как добываются нижние места? —

Пассажир снял с себя хрустящее кожаное пальто и повесил его над ногами Степаныча, – даже сквозь одеяло потянуло холодком по ногам и запах дошел – именно от этого пальто и пахло касторкой, ненавистным с детских лет запахом больницы.

Бормоча ругательства, Пассажир залез на полку, долго там возился, кряхтел, вздыхал, потом явственно выругался и затих….

_________________

Когда Степаныч проснулся, спутник сидел за столиком – чисто выбритый с круглым полным лицом, одетый в мягкий полосатый халат-пижаму под которой футболка-майка с рисунками из кубизма или другого течения в искусстве – «черточки квадратики линии полоски». Он читал книгу – рассказы Чехова, оставленную Степанычем с вечера. Его лицо отражало то недовольство, то удивление, то насмешку. Ему было, на вид, лет сорок пять, и это был человек крупный, массивный. Голова у него – большая, лобастая, с пролысиной и редкими волосами; ручищи такие, что развёрнутая книга почти умещалась на ладонях.

Степаныч откинул одеяло и, приподняв голову, удивлённо посмотрел на соседа, будто только сейчас обнаружил его в своем купе. «Пассажир» засмеялся, заметив деланное удивление Степаныча:

– Завидный у вас сон. Я ещё ночью поселился. —

Степаныч встал и начал одеваться. А «Пассажир» с живейшим интересом наблюдал за каждым его движением. Потрогал он ткань рубашки Степаныча, и, приподняв брови, непонятно чмокнул губами. Стараясь не дать прорваться раздражению, Степаныч схватил бритвенный прибор, полотенце и пошел умываться.

Когда он вернулся, «Пассажир» сидел у окна и рассматривал его запонки. Степаныч начал заправлять свою постель – убрал подушки к ногам и расправил одеяло с простынями.

– Знаете, о чём я думаю? – спросил «Пассажир», подбрасывая запонки на своей большой ладони.

– Не знаю, – ответил Степаныч, продолжая убирать постель.

– Человечество всё умнеет и в то же время всё легче обманывается. Сто лет назад все имущие (богатые) люди стремились иметь запонки из золота. А теперь нате вам, – жесть, крашенная под золото. И человечество довольно. Так и во всём остальном. —