Комбинат познания

А этот день (последний) был мокрый. Сашка закрылась наверху – со своим «вдохновением». Юрик болтал ногами на диване у окна. Среди зимы случилась оттепель, морозные узоры на окнах растаяли, снег прилипал к лыжам, кататься тоже было плохо. Я ходила по дому и думала, чем бы заняться. Наконец я придумала: полкухни занимала большая белая печка. Наши комнаты были за ней, так что в комнате вместо одной стены была тоже стена белой печки. Я пошла наверх и попросила у Сашки краску и кисть, потом влезла на стул и нарисовала на печке зайца голубой краской.

– Будет на что смотреть перед сном, – сказала я.

– Что ты говоришь? – отвлёкся Юрик и заметил мой рисунок. Он заинтересовался и тоже сходил наверх, и взял краски и кисть. Он развёл краску и нарисовал на печке слона, тоже голубого, с цветными красными пятнами-яблоками. В это время я нарисовала ещё зайца. Потом Юрик нарисовал птичку. А я ещё зайца, Юрик – таракана. Я – зайца, очередного в ряд поверху печки. Юрик – кошку. Я – зайца. Юрик – жирафа. Я – зайца.

Я уже начала жалеть, что умею рисовать только зайцев, когда пришла Сашка.

– Гении! – сказала она. – Как я раньше не догадалась… – И предложила идти на кухню и разрисовать печку там.

– Начать надо сверху. – Она забралась на табурет и начала, а я только подавала ей краски снизу. Рисовала она очень странно: ей ничего не стоило пририсовать таракану хвост, а рыбе ноги, а лягушке крылья. Потом она нарисовала Юрика с лыжами на ногах, как смешной шарж. Потом нарисовала меня в виде горохового стручка. Мы так и покатывались со смеху.

И тут приехала Мама, совсем не вовремя. Юрик стоял на печной плите, и рисовал на трубе кита, снова в красных яблоках, а мы с Сашкой рисовали друг другу на своих лицах усы. Мама ни капли не удивилась.

– Так, сумасшедший дом, – сказала она.

– Как умеем, – обиделась я.

Юрик застыл на печке и не знал, что делать с кисточкой и с краской, налитой в крышечку от банки.

– Может ты спустишься на землю? – сказала ему Мама.

– А это что ещё такое? – удивлённо спросила Мама у Юрика.

– Где, что? – переспросил он.

– У тебя под глазом. —

– У меня? – не понял Юрик.

– Да, да, у тебя, – строго сказала Мама и стала ждать ответа. И долго ей пришлось бы ждать, если бы не Сашка.

– Понимаешь, Даша, – сказала она деланно-серьёзно, но со смешком в голосе. – Юрик у тебя герой, он защищал нашу честь: он катался на лыжах с большой нашей горы и отклонялся от веток всех деревьев, а от одной ветки не смог уклониться! —

Я так и фыркнула, сдерживая смеха. Но это фырканье и кашель за ним произвели совсем другой эффект.

– Ты простужена, – сказала Мама, – тебе надо в кровать. —

И, не слушая никаких возражений, она загнала меня лечь в кровать, а Юрика послала за градусником.

Нас опять спасла Сашка. Она быстро приготовила чай, согрев воду на этот раз в электрическом чайнике.

– Ругаются, ругаются! – сказала Сашка, – Гулять надо, – на улице тепло, солнечно, – а не ругаться.

Температура была нормальной, и после чая мы вышли на улицу. Тут Сашка нашла нам лыжную мазь для оттепели, чтобы лыжи скользили, как в морозную погоду. Все встали на лыжи и пришли к нашей горке. Здесь мы почувствовали себя увереннее. Здесь мы были – «как рыбы в воде».

Мама притихла, она стояла в стороне, а мы демонстрировали ей все наши достижения: мы ездили зигзагами, и с разворотами на полный круг, все вместе, и по отдельности. А Мама смотрела на нас и молчала. Да и сказать ей было нечего: на лыжах мы были «ассами».

Гордые и счастливые мы шли домой к вечеру. Мы чувствовали себя победителями. Мама нам явно завидовала.

– Раньше я тоже умела, – сказала она Сашке, – а теперь… – И она махнула рукой. Лицо у неё стало немного грустное и махнула она так, что мне стало её жалко: всё учится и учится, сколько себя помнила Мама всё училась.

– Ты приезжай почаще, мы тебя вмиг научим, – сказала я Маме.

– Вмиг научим, – хором подхватили Юрик и Сашка. Мама внимательно посмотрела на нас и ничего не сказала.

– — – — – —

Вот и всё.

И вот мы уезжаем. Юрику пора было на работу, отпуск заканчивался. Сашка была грустная.

– Замечательный был отпуск, – всё говорила она, несколько раз повторяя – просто замечательный.

Я считала, что грустить не надо, – ведь мы ещё приедем. Юрик молчал.

– Правда же, мы ещё приедем? – приставала я к нему.

Юрик молчал.

И мне тоже сделалось грустно, – наверное, больше не приедем!

    Конец всей повести.

Фабрика познания

(Отображение науки в художественной форме).

«Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере» —

    сказал философ Иммануил Кант.

Кант был, несомненно, великий мудрец и с удивительной тонкостью он составил систему – 1 в которой сохранялись и внешний мир, независимый от человеческого разума (то есть присутствовал материализм), и 2 первенство духа в построении мира, то есть господствовал идеализм.

Он расположил всё известное в науке в его время в таком хитром порядке, что не было ничего лишнего и ничего не забытого. И картина познания представала в технологическом процессе в виде очень узкого потока, текущего в строгом бетонированном русле – «раз и навсегда, только так, а не иначе».

Как и многие философские системы, кантианство оказалось, в своем роде, дефектной ведомостью знаний человеческих. По дефектам философских систем можно видеть дефекты точного знания, дефекты науки на протяжении истории.

Обладая очень небольшим количеством сведений о природе мира, люди всегда нуждались в их обобщении, в их объединении. Им хотелось обязательно составить общую картину мира и увидеть в ней не только сам мир, но и своё место в нём. Им приходилось фантазировать, латая домыслами чудовищные прорехи в точных знаниях и люди обращались к богам тогда, когда никакие фантазии уже не помогали свести концы с концами. Создателям этих систем казалось, что им удалось нарисовать истинный портрет мира. А последующие поколения, вооружённые бОльшим опытом, разглядывали этот портрет и отмечали все наивности, все неточности и всю неполноту этой картины мира от философии, какой бы «новой» она не была.

Последняя философия рассматривала природу, солнечную систему и космос – в его развитии, в его становлении. Но человеческое сознание, наш разум тоже должен иметь историю…

Разум нельзя принимать как нечто раз и навсегда данное нам. Нельзя считать извечными априорные принципы познания, то есть то, что внедрялось в мозг и формировало мозг на протяжении огромных периодов существования жизни.

Каким способом гравировала природа свои законы на мозговой коре в виде извилин, каков механизм передачи от поколения к поколению этих «априорных» принципов – мы пока не познали.

Но мы знаем, что не чьи-нибудь, а только и именно черты природы отштампованы в нашем сознании. Приземлённо, Бертран Рассел утверждает даже, что кантовское представление об априорном пространстве, абсолютно пустом и бесконечном, могло возникнуть в мозгу человека, который живет на равнинной местности, вроде той, где расположен Кёнигсберг. «Я не вижу, – пишет Рассел, – как обитатель альпийских долин среди гор мог бы принять такое представление о мире».

Вот ведь какой «материалист» этот Рассел! Если следовать тем же путём идей, можно было бы заключить, что именно в альпийских долинах среди кривого горного рельефа должно было возникнуть представление о пространстве, обладающем кривизной.