Комбинат познания

– Ну конечно! – мог бы сказать на это сэр Бертран. – Так оно и получается. Понятие пространства, обладающего кривизной, было введено в физику именно в альпийских долинах: Эйнштейн жил в Цюрихе и Берне, когда писал свои первые работы по теории относительности! —

Получается забавное развитие идеи о похожести творения на творца: житель равнин – одна физика, житель гор – другая! Но можно предложить ещё одно звено в цепи подобных рассуждений, например, спросить:

– А что же остаётся на долю жителя лесов? —

– Ха-ха! – могли бы нам ответить. – В лесу есть трава, кустарник, подлесок, кроны деревьев – миллиарды листьев заполняют всё, что видит глаз. Не так ли заполняют всё пространство и всё время «мировые точки» в четырехмерном пространственно-временном континууме, который был предложен Г. Миньковским и явился геометрической интерпретацией нового представления о мировом пространстве и времени.

И тут имеет место одно психологическое явление: выводы остаются, опыт забывается.

– Позвольте, – могут сказать нам, – при чём тут психология? Ведь речь идёт о теории познания? Надо ли впутывать сюда психологические факты? —

А философы сами впутывают? Что они считают окончательной и бесспорной истиной? – Не опыт, не практику, нет. Какое-либо суждение они считают имеющим характер полной бесспорности в том случае, если в нашем внутреннем видении мы убеждаемся, что всякое иное суждение вызывает в нас протест, то есть что никакой иной вывод для нас внутренне неприемлем.

Разве это не психология?

Не странно ли: вся история науки рассказывает нам о том, как познание стремилось освободиться от ошибок психики. Были времена, когда все люди «ощущали», что Бог существует? Значит ли это – что Бог действительно есть?

По-видимому, строить науку на основе субъективных, пусть и всечеловеческих, переживаний весьма рискованно!

Когда Коперник предложил считать свод небесный неподвижным и вращение звёзд объяснять движением Земли, это нарушало очевидность, однако тут можно привести аналогии из повседневного опыта, которые могли бы помочь нам примириться с новой теорией: например, всякий, плавающий по морю, знал, что в минуты отплытия по тихой воде кажется, что не корабль, а гавань движется, удаляясь. Представить же, что скорость света не зависит от скорости движения системы или что пространство само по себе может иметь кривизну, раньше было невозможно. А теперь и это превращается в аксиому.

Неизвестно, как гравировала природа свои отражения в нашем мозгу. Но нельзя ли, например, предположить, что «априорнейшая» аксиома геометрии, которая гласит, что прямая – это кратчайшее расстояние между двумя точками, есть тоже результат «местности» или, точнее, тех условий, в которых жили носители первоначального разума?

Разве преследование добычи не происходит по прямой? Разве прыжок на жертву не есть прямая? Разве убегать по ровной местности не выгоднее всего по прямой? Как падает на землю яблоко? Как летит стрела? Пожалуй, в жизни наших предков геометрическая аксиома о прямой была важнейшим достижением практического опыта и стала для них аксиомой раньше любой из тех, что записал Эвклид – изобретатель геометрии.

Ведь до сих пор есть на свете организмы, вроде каких-нибудь плеченогих или губок, которые лишены даже органа зрения. Для их «разума» мир действительно почти вовсе непознаваем, действительно «вещь в себе».

Какой вид имела бы Фабрика познания первобытных людей в доисторические времена?

Поскольку научного материала о сознании человека, например, в ранний древнекаменный период у нас чрезвычайно мало, то даже полные дилетанты могут тут резвиться своей фантазией достаточно широко, соблюдая только некоторую осторожность, чтобы не слишком отклониться от общепринятой в науке установки.

Вероятно, эту Фабрику познания надо вообразить расположенную в неких полутёмных пещерах. Заготовительные цеха, где идет переработка первичных впечатлений, иметь будут странный вид: там находятся желудки. Ибо время и пространство зависят прежде всего именно от желудков. Поел, заснул, и день промчался, как мгновение. Голоден, сиди в засаде, жди добычи – время тащится еле-еле. Поел, силен, и путь кажется коротким; голоден, ослаб, и каждый шаг стоит десяти, расстояния увеличиваются. Умения мерить и считать поначалу ещё нет, и сознание находится в полной власти субъективных ощущений. Детали, которые поступают для сборки в агрегаты рассудка, выглядят странно для нашего глаза: в них преобладают запахи и движения, формы их зачастую неопределены, и в них выделены только части, которые таят опасность или могут способствовать насыщению. Но уж совсем невероятный вид имеет то, что находится на месте, где через тысячи лет будет блистать сварочный стан причинности (ради чего). Там стоит какая-то деревянная дылда-мылда, утыканная перьями, увешенная человечьими черепами. Такие можно увидеть в Британском музее, они привезены с диких островов, – пугательные изображения грозных неизвестных сил.

Потом, вдруг, появляются перед нею уже известные нам солнце и камень.

У солнца – огромное количество рук (богиня индийская, например, тысячерукая) и круглое человеческое лицо. А камень красный, но не от лишайника, а от крови. Они исчезают в агрегате Фабрики познания и тотчас появляются, уже подвергнутые операции сборки. «Боже правый», что получилось!

Камень становится зубом Дракона, источающего пламень – видимость извержения вулкана передавалось из поколения в поколение. Немудрено, что камень нагрет! Солнце в панике убегает по небесному своду, спасаясь от кровавой драконьей пасти, ибо с достоверностью известно, что чудовище имеет склонность поедать дневное божество.

Вот вам и связь между явлениями, вот вам и «причинность»! Она совпадает с волей божеств.

Тут начинается грохот барабанов, стучат, кричат, прогоняют Дракона, спасают Солнце… спасли. Затмение кончилось.

Вот что значит «знать законы природы и проверять их на практике»…

И хотя подобное «познание» в действительности является полнейшим вздором на сегодняшний взгляд, но было время, когда астрология жила в содружестве с астрономией.

    Конец.

Художественная литература описывает нашу действительность.

Зыбкий туман времени

В этих отдалённых воспоминаниях я не могу отличить яви от сновидений. Многое, быть может, снилось, и я запомнил это как давно пережитую явь. Многое, бывшее наяву. Стало как давно виденный и забытый сон. Не знаю, была ли наяву или снилась мне такая страшная картина: пожар. Вижу языки пламени, перемешанного с чёрным дымом, столбы брызжущих в нависшее тёмное небо искр, освещённые пожаром, низко согнувшиеся над землёй деревья, без листьев. И какой-то мужик в простой серой рубахе, завязывает большой высокий воз, накрытый тентом зелёной ткани. Мужик сопит, упирается, стоя на верху на возу, изо всех сил он тянет верёвку, затягивающую воз. Я вижу, как рвётся верёвка, как падает мужик с воза будто бы прямо в пламень пылающего сарая – вижу его страшное лицо с чёрной бородой и усами, освещённое на миг пожаром, и от охватившего меня ужаса я кричу и кричу, и кричу…

Но мужик выходит из-за воза – он упал на землю рядом, и подбегает и успокаивает меня непонятными звуками, слов я не понимаю. – Я не знаю, сон ли, это страшное видение – мужик, затягивающий верёвку, – или действительное происшествие при нашем переезде из малой деревни в другую, большую, с сельсоветом и правлением колхоза, в которой я потом жил и провёл своё раннее детство.

Знаю другое. Я смотрю на фотографию, где мы с бородатым и усатым дедушкой, очень похожим на того мужика из сна. Только с лицом добродушным и совсем не страшным, только глаза его печальны сквозь улыбку лица. Знаю также, что какая-то черта отделяет меня – нынешнего – от мальчика с перекрещенными ногами рядом с дедом стоящего. Я не нахожу такой черты. Но знаю, что будет жить во мне, в каждом моём слове, до последних моих дней – мальчик с весёлыми глазами…

– — – — – — – — – —

Лесные цветы

Я очень люблю простые лесные цветы. Даже маленькие, из которых и букетики выходят маленькие. Ещё ранней весной, как только растает снег, мы ходили недалеко в лес, чтобы полюбоваться ранними цветами ожившего леса. Под пение прилётных птиц, собирали мы голубые и белые подснежники, вязали из них маленькие букетики.

А потом всё лето на моём столе красуются лесные цветы – разные, по мере их появления. Вот волчье лыко, например, – приходилось ли вам видеть это красивое деревце, сказочное – без листьев, но всё сплошь покрытое цветами? Идешь по лесу ранней весной и вдруг остановишься. У самой канавы-овражка, наполненного вешней водой, пышно цветёт крошечное деревце. Ещё не распустился лес, не все птицы прилетели с югов, серой опавшей листвой покрыта едва пробудившаяся от зимней спячки земля. Лишь кое-где, по опушкам и полянкам, зацветают первые лесные цветочки – подснежники-перелески. А это чудесное деревце всё в цвету! – и можно долго любоваться на сказочное деревце, покрытое розово-лиловыми, как бы вылепленными из воска крохотными цветами.

Увидеть это цветущее деревце можно только в глухом лесу, где-нибудь возле лесного болотца. Сорвёшь несколько веток, осторожно положишь в сумку, чтобы принести домой. Волчье лыко – дерево с ядовитой корой и с ядовитыми же ягодами, но и его кору и его ягоды применяли знающие травники для приготовления лекарств.

– — – — – — —

После подснежников ранней весной зацветает в лесу кислица.

Под высокими тёмными елями. А также в осиновых сырых зарослях около корней на моховых кочках можно видеть её белые нежные цветы. Болотным мохом и глухим лесом пахнет скромная кислица. Но так красивы, хороши и нежны её белые цветочки! Нарвешь маленький букетик этих цветов, поставишь в стаканчик на письменный стол, и отчётливо вспоминается весенний оживающий лес, высокие тёмные ели, под которыми растёт и цветёт кислица.

В детстве мы лакомились зелёными листочками кислицы, похожими на молодые листья клевера. Вкусом они напоминают кислый щавель, а листочки кислицы мы называли – заячьей капустой!

– — – — – —

У самой тропинки лесной вдоль оврага золотыми пуговками нарядно цветёт большой ивовый куст. Подойдёшь поближе, неожиданно покажется, что сами собой шевелятся золотые пуховички, гудит тихим гудом расцветающий ивовый куст. Присмотришься хорошенько: а это гудят и вьются над цветущим кустом вылетевшие рано из ульев пчёлы. На ивовых цветах-пуховиках они собирают свежую золотистую пыльцу.

Словно оживший громким гудом гудит ивовый куст солнечным полднем. А под кустом весело бежит-журчит весенний прозрачный ручеёк, на откосе в овражек, там и там пробиваясь сквозь прошлогоднюю мокрую листву тянутся к свету первые молодые травинки.

– — – — – — —

Тут же у лесного оврага, в тени под деревьями, цветут ландыши и земляника. Пахнет листвою и цветами. Я долго любуюсь ландышами, слушаю как поют птицы, щелкает недалеко в зелёных кустах соловей, кукует и перехохатывается кукушка. В вершинах деревьев и воркуют горлицы. Весна.