Забытая юность, или Воспоминания на последней парте

Я утвердительно кивнул, хотя мой дед скорее бил Деникина, но нарушать идейную идиллию не хотелось.

Они около получаса обсуждали превратности судьбы Колчака и всей гражданской войны, потом Иван Трофимофич предложил:

_Надо бы мне пасеку на новое место перенести!

И добавил, косясь на моё перебинтованное плечо:

_Но Вам, двоим, не справится, надо человек шесть, с меня медовуха пейте, пока не надоест, хоть всю ночь.

Предложение было с радостью принято, и мы договорились через три часа быть у него. Илья с Геной согласились сразу, Аркаша, проснувшись никак не мог сообразить, за что столько медовухи дают, в согласии Бобра никто и не сомневался, оставалось его найти.

Никого не интересовало, сколько ульев надо перенести или способы защиты от пчёл, все прикидывали, сколько медовухи можно выпить за ночь.

Появившись через час, выслушав Андрея, Бобёр озадачил вопросом:

_А как насчет закуски? Без закуски много не выпьешь , изжога замучает.

_Ну…, человек порядочный, думаю, закуска будет, – неуверенно ответил Ганс.

Захватив на всякий случай на кухне буханку хлеба, мы направились к старику.

Дед уже ждал нас, поздоровался и пригласил в дом, разлил в стаканчики медовую жидкость, сказал «С Богом!», выпили, залезли на телегу, запряжённую ломовым, гнедым мерином и тронулись в путь.

Пасека была у колчаковца большая, и перенести её надо было почти на километр, через дорогу, поближе к гречишным полям.

Дед обдал нас дымом, выдал перчатки и мы, накрыв простынкой, начали переносить ульи на телегу. Уложив и их на телеге, дед дёргал поводья и телега медленно катила по траве, а мы шли рядом придерживая ульи.

На новом месте разгружали, несли по двое, осторожно, стараясь не потревожить улей, но пчёлы– охранники всё равно вылетали, угрожающе кружили вокруг и вонзались в тело и руки.

Таких переходов было четыре, а может больше, сначала прыгали и кричали после каждого укуса, потом привыкли и стиснув зубы тащили ульи на новое место. Илья после третьего укуса, хотел послать всё к ёба… колчаковской бабушке, под рифму:

«Я так инвалидом стану,

рука по грифу скользить перестанет

и Трофимыч медовуху не поставит».

Но Гена молча потащил улей один, и Илье ничего не оставалась, как помочь ему. Закончили всё поздно вечером, утомлённые, но довольные, от того что дело сделано, и впереди радостная пирушка.

Когда приехали домой, старик смазал нам укусы каким -то раствором, выкатил сорока литровый бидон медовухи, нарезал колбаски и сказал:

_Отдыхайте, а мне еще по хозяйству надо, старуха в город уехала, попозже к Вам присоединюсь.

_Вот это я понимаю …тара! – Бобёр уважительно похлопал бидон.

_Командовать парадом буду я! – и зачерпнул ковшиком.

Распухшие руки потянулись к кружкам, первую выпили залпом, вторую «за здоровье старика», третью – за чудный вечер.

Передохнули, покурили и полились воспоминания про пчёл, колхоз и всё на свете.

Так мы орали, пили и курили, приходил дед, улыбался, подрезал колбаски выпивал с нами и снова уходил.

Время замедлило свой бег, оно бежало там снаружи, а здесь шло согласно наполнению кружек, сливаясь со смехом и дымом сигарет.

Потом Бобёр заговорил о девчонках, кровь заиграла и спустя какое то время, все потянулись к выходу.

Сознание было довольно ясным, а ноги не двигались.

Илья с Геной вышли на улицу, поддерживая друг друга и запели:

_Врагу не сдаётся наш грозный «Варяг»,– и рухнули в траву, потом поднялись, сделали шаг и смеясь, упали вновь.

Постепенно все стали пропадать из поля зрения.

Поздняя ночь встречала тишиной и прохладой. Луна, почему то светила сверху, справа и слева.

Я прошел немного, сел на скамейку и время окончательно остановилось.

Проснулся я от того, что кто– то тряс меня и бил по щекам, тишина исчезла, вместе с луной, утренний холодок сковал тело, рядом кудахтали куры.

С трудом приоткрыл веки, увидел Машу, плывущее лицо Барсученко, ещё ряд незнакомых лиц, голоса долетали обрывками фраз и я закрыл глаза.

Оказывается из за нас были сорваны работы, нас начали искать, первыми нашли Илью с Геной, они не дошли метров сто до лагеря и упали в небольшой стог сена около околицы, потом был обнаружен Бобёр, он единственный, кто добрался до лагеря, но уснул в женской сушилке, закрыв дверь на замок. Утром девчонки пошли в сушилку, сначала подумали, что замок сломан, но потом услышали возню внутри сушилки, долго стучали и кричали, но ответа не последовало.

Когда дверь была взломана, увидели Бобракова, сладко спавшего среди чулков и комбинаций. Затем нашли меня на скамейке и когда уже тащили в лагерь, подошла старушка и сказала, что у неё в сарае кто- то спит, это был Аркаша. Нас сложили в бараке, но народ не расходился, с любопытством рассматривая изувеченные пьянством лица, Паша Дьячков читал лекцию о влиянии алкоголя на юношеский организм.

Потом все уехали в поле.

Ганс последним вышел из горницы и не сделав двух шагов упал в огород, заботливый колчаковец уложил его в холодной бане, а утром отпоив настойками, почти трезвого проводил до лагеря. Он даже попытался позавтракать, а потом поработать, но после обеда украдкой пронёс нам от Трофимыча баночку медовухи и сообщил:

_Плохи дела, Троцкий ходит злой как черт, комсомольский актив поддакивает, хотят выгнать из колхоза, а это равнозначно отчислению из техникума.

_Может зажать Дьячка, в тёмном углу, да как следует потрясти головой об стенку,– все ещё заплетающимся голосом предложил Бобёр.

_Не поможет! Он за свои убеждения не то, что нас, отца с работы выгонит,– уверенно сказал Аркаша.

Оживление, вызванное баночкой медовушки, сразу прошло.

Все как то загрустили.

Вечером состоялось собрание. В президиуме, за столом накрытым красным полотном, грозно возвышался Троцкий, рядом преподаватели.

Нас, пятерых, посадили на отдельную лавочку и процесс начался.

Первыми выступали комсомольские активисты и говорили о том, что валяться пьяными около заборов и в канавах это позор не только нашего отряда, но и комсомола в целом. Потом начали раздаваться слабые голоса с задних рядов, о том, что мы не совсем потеряны для общества.

В переломный момент, Ганс вышел к президиуму и произнёс речь: