До февраля

– Тогда телефонным или электрическим проводом, но всегда, говорю, из дома жертвы. А потом халат на голову заворачивал, утаскивал в ванну, – ну, там неприятно, в общем…

Аня остановилась, глядя перед собой. Паша осекся и поспешно добавил:

– Не, не мучил, ни ран, ничего. У одной только лицо расцарапано было.

– Это кошка, – сказала Аня совсем медленно. – Он ей кошку в лицо бросил.

– О, – удивился Паша. – А ты откуда знаешь?

Аня, высвободив руку, ткнула варежкой перед собой. Паша с недоумением уставился на освещенную фонарями проспекта хрущевку поодаль. Торец ее украшало панно с пролетарием.

Аня ткнула вправо, в пятиэтажку, которую они миновали, и очень спокойно сообщила:

– Это здесь было.

– Что?

Аня, повертев головой, решительно направилась к самому толстому дереву рядом с пятиэтажкой. Растерянный Паша, оскальзываясь в жиже под сугробом, устремился следом.

Аня всмотрелась в ветку, почти достающую до балкона второго этажа, сняла варежки, стащила со спины рюкзак и выдернула из него папку.

– Паш, включи фонарик, – попросила она, громко листая рукопись под рассеянным светом из окон.

– В смысле?

– У тебя фонарик в телефоне есть же? Включи и посмотри на дереве, там на коре вырезано должно быть.

Она замерла, держа палец на нужной странице. Паша, подсвечивая фонариком, бродил вокруг ствола.

– А что должно быть-то? Нету ничего вроде.

– Уф, – сказала Аня с облегчением. – Слава богу. Значит, просто местный, но не…

– А, во! – воскликнул Паша. – Есть. Буквы вырезаны. Давно, еле видны. Бэ плюс Вэ, что ли…

Аня, сникнув, поправила:

– Вэ плюс Ка равно вопрос.

– Точно, – согласился Паша, всмотревшись. – А ты откуда знаешь?

– Прочитала.

Аня повернула к Паше рукопись, по-прежнему упираясь в строчку пальцем. Папка крупно дрожала. Паша подошел, посветил на страницу и очень долго вчитывался в нее. Медленно поднял луч на лицо Ани и так же медленно спросил:

– Это. Что. Вообще. Такое?

– Это он, – сказала Аня, зажмурившись, похоже, не от фонарика. – Это он написал. Про себя. Паша. Я говорила: хорошо, что не про нас книжка. Это про нас книжка.

Луч сполз на жидкий снежок, местами стоптанный до асфальта и земли, в замысловатом порядке уступавших друг другу под деревом. Паша застыл рядом, повесив руки.

Аня открыла глаза. В глазах плавали светлые пятна. Она не видела, конечно, ни темного переулка, которым они шли, ни начала улицы, ни «зебры», ни ограды парка, ни кустов, под которыми дергались едва заметные в темноте женские ноги.

Дергались они недолго.

Рука в строительной перчатке вцепилась в застежку точно такой же, как у Ани, куртки и затащила неподвижное тело поглубже в кусты.

Часть четвертая. Сократить можно всё и всегда

Глава первая

Скейт все-таки пришлось забрать. Клим увиливал почти месяц – нафига ему этот скейт зимой, в комнате после покупки велосипеда и так повернуться негде, – но Настя умела быть очень убедительной. И очень неприятной.

Вечером выкину, написала она. С балкона прямо. А ты гениальный стишок сочинишь, всё польза.

Слушай, ну некогда сейчас вообще, сделал последнюю попытку Клим, всех к Новому году колотит, заказов море, а вот на НГ я поздравлять забегу – и заберу одним ходом.

О, ты еще и поздравлять придешь, нехорошо обрадовалась Настя. Клим вздохнул, подождал, разглядывая переписку, тревожно скудную смайликами, и безнадежно написал: ну хотели же по-человечески.

По-человечески и прошу, а не на «Авито» твой стафф выставляю, отрезала Настя.

Вечером зайду, сдался Клим. В десять нормально?

Как уж постараешься, сообщила Настя.

Клим постарался, даже пиво принес, и держался изысканно, как только мог. Но дальше прихожей его не пустили. Настя кивнула на впрямь здоровенный, придется признать, пакет: куча вещей, и скейт торчит, – Клим и не думал, что такую прорву у бывшей оставил, – и сделала жест. Пиво причем приняла, зараза, но открывать и предлагать глотнуть, как раньше, не стала. Как раньше больше не бывало. И слава богу, подумал Клим, что отказался от идеи понабиваться на чай, ночь или прощальный быстрый секс, – Настя выглядела неплохо, особенно в тусклом свете прихожей, но держалась строго. Явно помнила, что прощальных быстрых сексов было уже три или четыре, и каждый следующий раздражал ее всё сильнее. Что ж они вечно памятливые такие, с досадой подумал Клим, которого всё как раз совершенно устраивало, сделал ручкой, подхватил пакет и отбыл навсегда.

Закрыли, отрезали, забыли. Едем дальше.

Так он уговаривал себя с полдороги, но раздражение улечься не спешило, к тому же торчащий из пакета скейт норовил стукнуть то по голени, то под рёбра. Правда выкинуть надо было, подумал Клим, и даже выдернул его из сумки. Взвесил в руке, заглянул в сумку, пытаясь сообразить: есть там вообще нужный шмот, или криповая паль? С Настей Клим сошелся совсем звонким невменько, и одевался о ту пору соответственно.

Рассмотреть в морозном сумраке ничего не удалось, урн поблизости не отмечалось, улица была совершенно пустой. Совершенно – значит, не только без людей, но и почти без снега. Дикие стада дворников, похоже, в непредсказуемости своей опять выбрали самый неочевидный объект нападения: темный малохожий тротуар, впадающий в аллею за вечно реконструируемым парком.

Клим пристроил пакет на плечо и потоптался, оглаживая скейт и вглядываясь в добытые из-под льдистой корки росчерки асфальта. Скейт промерзнуть не успел, руку не студил и колесами вертел как надо. Клим, пробормотав что-то виновато лихое, уронил его, запрыгнул, едва не приложившись копчиком от растренированности и сезонного фактора, заржал, дернулся вперед раз и другой, раскидывая неровное грохочущее эхо вдоль тротуара, и с третьего толчка полетел как надо. Сразу стало холодно глазам, зубам и рукам, Клим прищурился, стараясь не лыбиться, прибрал пакет под мышку, а руки в карманы, мельком подумав, что надо все-таки поискать перчатки в старой куртке, выгнал почти летнюю скорость и понял, что вечер удался. Это было лучше, чем быстрый секс.

Скейт и Клим ревуще грохотали, наполняя смыслом движения бессмысленный закоулок, грохотали вольно и неудержимо: по серебристой от луны прямой, краем поворотной дуги, располосованной жидкими тенями тополей, сквозь вязкую черную тень кустарников.

И заткнулись с коротким стуком.

Скейт полетел в одну сторону, Клим – в другую, успев, к счастью, сгруппироваться: помнят ручки-то и прочее тельце. И пакет с тряпьем, тоже к счастью, подвернулся под локоть, смягчив удар о теперь совсем уже неуместно расчищенный асфальт.

Клим вскочил, шипя не столько от боли в колене, сколько от досады, рассмотрел себя, отряхнулся, проверил цельность и функциональность конечностей и похромал к скейту, виновато уткнувшемуся в сугробик у противоположного бордюра. Скейт был еле заметен в тени густых не по сезону кустарников – не листвой, но ветками и колючками. Шаги Клима звучали странно: почти беззвучный скрип подошвы отбрасывал басовитое эхо, которое тут же будто придавливалось подушкой. И досадливый возглас разнесся и стих так же.

Клим оступился на чем-то неуместном посреди тротуара, подопнул, спохватился, настиг отлетевший сапожок и поднял. Реально сапожок, женский, черный, без застежек и шнуровки, почти без каблука.

Золушка долбаная, нельзя ж так разбрасываться, подумал Клим. Ногу отморозишь – на следующий бал не возьмут.

На черную кожу села крупная красивая снежинка, рядом другая. Клим поднял голову. Начинался снегопад, настоящий такой, зимний.