Кастелау

Едва он сел в кровати, раздался стук в дверь. Не робкий стук горничной, принесший свежие полотенца, – да и с какой стати в такое время? – а уверенный, требовательный, просто наглый грохот. Кто смеет так к нему ломиться? На каком основании? Не может быть таких оснований.

Не должно быть.

Он тотчас натянул одеяло до подбородка, с холодком испуга осознав, что лежит нагишом, без пижамы. А до спального халата не достать, вон он, на спинке стула.

Тут стук раздался снова, сильнее, чем прежде, нетерпеливей. Еще немного – и начнут дверь ломать. И там не один человек. Эти по одному не ходят.

И снова грохот. Еще сильней. В старину – едва успев это подумать, он удивился, какая чушь в голову лезет, – в старину так извещали о начале театрального представления, тяжелым жезлом колотили по подмосткам, первый раз, второй, третий.

И вдруг голос:

– Откройте дверь, господин Арнольд! Прятаться бесполезно. Все кончено.

Он всегда знал. Когда-нибудь его…

Но что-то тут не так. Какая-то фальшь проскользнула. Словно сбой в монтажном стыке, когда не сразу и поймешь, что неладно, и надо прокрутить сцену еще раз, чтобы увидеть – вот он, сдвиг по оси кадра или с реквизитом напортачили: в начале сцены он был, а при смене плана исчез.

Голос… Голос вроде не оттуда. И голос, и стук. Дверь-то номера совсем не там, там… Там вторая половина его сюиты. Там гостиная.

И в тот же миг дверь в гостиную распахнулась, и вошел Хенно, полностью одетый, в темно-сером костюме с широкими лацканами, глянул на него, испуганно замершего под одеялом, словно застуканный любовник во втором акте французского фарса, хмыкнул и сказал:

– Я там, на софе, спал. Ты жутко храпишь, Вальтер.

По привычке он хотел было глянуть на часы, но часы лежат на ночном столике. Протянуть руку, выпростать голую руку из-под одеяла, нет, это выше его сил.

– Восемь с минутами, – сообщил Хенно. – Самое время заказать для нас завтрак в номер.

– Ты с ума сошел. Не можем же мы…

– Мы уйму всего можем. – Хенно подсел к нему на край кровати. – Мы же столько всего попробовали. – Указательным пальцем он провел по его плечу, потом выше, по шее, до самого подбородка, а теперь еще и подбородок ему приподнял, чтобы Арнольд не мог уклониться от его взгляда. – Кстати, как любовник ты не ахти. Слишком себя любишь.

Хенно еще не побрился. Но прическа уже в полном ажуре, пробор как по линеечке.

– Мой халат, – пробормотал Арнольд, надеясь, что Хенно не расслышит легкой дрожи в его голосе. – Там, на стуле. Будь добр, подай, пожалуйста…

– Это еще зачем? Так ты мне куда больше нравишься. – И внезапно резким, бесцеремонным рывком Хенно сдернул с него одеяло; вот так же, внаглую, бьют, твердо зная, что не получат сдачи. Взглядом знатока Хенно окинул его наготу, удовлетворенно кивнул – ни дать ни взять коллекционер, весьма довольный своим новым приобретением.

– Если заметят, если поймут, что ты… что мы…

– Так они и так всё знают, – досадливо бросил Хенно, словно в сотый раз объясняя совершенно очевидную вещь непонятливому ребенку. – Мы и так всё знаем. У нас же списки ведутся, ты и там на первых ролях, и все зафиксировано: когда, где, с кем. И вкус у тебя совсем не всегда такой же безупречный, как вчера.

– Мы? – Слово застряло в горле, как рыбья кость. Он хотел было встать, взять халат, но Хенно пихнул его обратно на кровать. Одетый против раздетого. Им так нравится, им так привычней.

– Да, милый Вальтер, – протянул Хенно. – Мы. Я подсадной селезень, приманивающий уток пожирнее. Искоренять порок – для этого ведь специалисты нужны. Врага надо изучать.

Кончиком пальца он начертал на груди Вальтера какую-то фигуру.

– И что теперь? Меня… Я арестован?

Когда Хенно смеется, в его смехе есть что-то мальчишеское.

– Ты? С какой стати? Из-за твоей маленькой слабости рейх не погибнет. Арестом больше, арестом меньше… Просто мы предпочитаем быть в курсе. Чтобы ты не слишком артачился, когда мы попросим тебя о маленьком одолжении. – Он отер краем простыни ладонь, которая только что с такой хищной нежностью гладила Арнольда по груди. Словно заразу с себя счищал.

Маленькое одолжение.

– Ничего особенного, – пояснил Хенно. – Ничего такого, что могло бы повредить твоей карьере. Просто получше прислушиваться. У вас в Бабельсберге столько интересных людей. А у этих интересных людей столько интересных соображений по самым разным вопросам. Вот насчет этого нам хотелось бы быть в курсе. Мы обо всем на свете предпочитаем быть в курсе.

Он встал, напоследок глянул на голого Арнольда сверху вниз.

– Что сказал агент актеру? Не звоните нам, мы объявимся сами. Можешь не сомневаться: мы объявимся сами.

В дверях он еще раз обернулся.

– А Жан-Поля тебе все-таки прочесть стоит. Весьма увлекательно.

Вроде была же расписная цветочная гирлянда вокруг лепной розетки на потолке. Была – а теперь нету.

Интервью с Тицианой Адам

(29 августа 1986)

Откуда мне знать, так это было или…? Я же не присутствовала. Свечку не держала… Поговаривали тогда, конечно… Все киношники сплетники страшные. Но что с ним не все ладно – это и слепой бы заметил.

Потому что странный стал. Нет, не странный. Нормальный. Но какой-то слишком нормальный, совсем нормальный, настолько нормальный, что каждый чувствовал: он только роль играет. Не знаю, как вам это… Ну, к примеру… Однажды на студии я сумочку уронила, а он подскочил и поднял, да еще сказал: «Прошу вас, Тициана». Да он бы в жизни ничего такого не сделал, если бы с ним что-то… Ни в жизнь… Он не то что меня игнорировал, он вообще о существовании моем не знал. Где он – кумир миллионов, и где я, шмакодявка на один кадр?

За исключением одного вечера, когда мы с ним на тот бал отправились. Про бал я вам уже рассказывала? Платье у меня было…

Ах рассказывала? Ну, значит, не будем. Я вот все думаю, нас потому только вместе, парой туда и послали, чтобы люди думали, будто он женщинами интересуется. Лишь бы никому в голову не пришло, что на самом деле…

Кстати, сами-то вы, часом, не голубой?

[Смеется.]

Вы поглядите только, наш малыш даже покраснел! Да мне чихать на это! По мне пусть каждый ублажается, как ему охота. Но под Гитлером…

Хотя… По этой части коричневые ребятки тоже были не промах… Знаете, как у нас тогда говорили? Шепотком, конечно. На каждого члена гитлерюгенда найдется свой член в СА. Да не смотрите вы так, будто вам соль не понятна. На каждого члена…

[Смеется. Закашливается.]

Да не помню я уже, кто этот слушок пустил. Как-никак сорок лет прошло. Да еще с гаком. На сплетню ведь бирку не подвесишь: «Сделано там-то и тем-то»… Только дыма без огня…

С тем же Вальтером Арнольдом, вот вам еще пример… Он вдруг текст роли стал забывать, то и дело, хотя прежде всегда назубок… Театральная косточка как-никак… Для них там, в театре, роль заучивать – привычное дело. А тут он даже перед камерой иной раз реплику пропускал, после которой ему вступать. Все время о чем-то своем… А потом вдруг опять любезность эта напускная, преувеличенная какая-то. Фильм такой был, помню, я как-то смотрела, про пришельца, который к нам с другой планеты попал. Одет вроде как человек, а вот что к чему и как вести себя, не знает. Чудной такой фильм… Французский, кажется. Вы не смотрели?

В общем, Арнольд, он очень изменился, да и Шрамм тоже. Тот вдруг молчуном стал. Никаких тебе больше шуточек, вообще ничего. На него это было совсем не похоже. Хоть и говорят, что комики в обычной жизни самые мрачные люди на свете… Но Шрамм… Шрамм не такой, этот даже сам себе на ночь анекдот расскажет, лишь бы утром было чему посмеяться. Настоящий весельчак. Я даже спросила его, уж не болен ли он, часом, и ответ его до сих пор помню: «Разве все мы не больны? – Так и сказал. – Разве все мы…?»

Потом уже, когда все почти кончилось… Вот тогда он мне признался, из-за чего так скис. На одной из пирушек, где он вместе с бонзами этими пил-гулял, он как-то случайно… В клозете… Разговор подслушал. Какие-то большие шишки, вроде как генерал и еще кто-то. О войне говорили, как оно там на самом деле. И что с ними обоими будет, когда русские… И Шрамм сразу возомнил, что ему-то уж точно Сибирь светит. Потому как он в нескольких этих фильмах – ну, сами знаете, «ура» и «да здравствует» – тоже засветился. И с того дня только об одном мечтал: где угодно оказаться, только не в Берлине.

И со съемками мы опаздывали. Вообще из графика выбились. И это у Сервациуса. По части дисциплины Сервациус вообще был зверь. И пунктуален до невозможности. Все всегда по минутам расписано. А тут вдруг, если что срывалось… Раньше не дай бог ему под горячую руку попасться, а тут… Сидит просто в своем режиссерском кресле, сигарету покуривает.