Кастелау

Короче, приезжаю на студию, но в павильоны не иду, жду на улице. Я ведь знала уже, где начальство сидит… Вижу, в окнах у Кляйнпетера все еще свет, значит, и сам он никуда не делся. Он вообще своими сверхурочными славился. Иногда всю ночь в кабинете проторчит, а наутро… В буфете сидит, свеженький, как огурчик, будто только что из отпуска. И над сонными тетерями посмеивается, которым, чтобы окончательно проснуться и за работу взяться, непременно чашечку кофе выпить надо. Хотя какой там кофе – одно название… Поговаривали правда, что он себя этим зельем взбадривал, которым летчики… Но я лично не верю. Кляйнпетер – он просто по натуре такой был. Двужильный.

Поскольку он всегда работал допоздна, у него и спецпропуск на машину имелся. Он на своем личном авто на работу приезжал. Модель не особо элегантная, но все-таки. Как-никак на бензине. И место свое на стоянке, с именной табличкой. Такое, вообще-то, только режиссерам полагалось, ну и важным шишкам с господского этажа. Вот возле его машины я его и ждала. «Опель-олимпия». Он ее потом просто в Берлине оставил, когда мы…

Знаю, знаю, по порядку…

Было уже начало двенадцатого, когда он наконец вышел. В каждой руке по толстенной такой папке с бумагами. Не иначе, еще и дома ночную смену себе… И обалдел прямо, когда меня увидел. А я ему: «Мне срочно с вами посоветоваться надо, господин Кляйнпетер».

Мне, конечно, прямо там хотелось с ним объясниться. При лунном свете. Кругом ни души. Это совсем не то, что в машине, когда кавалер в баранку вцепился и только на дорогу смотрит… Тут женщине уже не так легко свои козыри в ход пустить… Если вы понимаете, что я имею в виду.

Вы только погладите, как он опять на меня уставился! Можно подумать, вы там, в Америке, все еще верите, будто детей аист приносит! Я хорошенькой была, тогда. Положим, не красавицей, красавица – это совсем другое, но чертовски хорошенькой. Сегодня это называется «секси». Когда все при мне и в лучшем виде. Не то что сейчас… «И лишь колонны мрамор, мерцая белизной, стоит обломком славы и роскоши былой». «Проклятие певца» [33]. Когда-то в школе наизусть учили. Именно что… Обломком славы и роскоши былой… А тогда…

«Не подвезете меня немножко?» – говорю. Ну как тут «нет» скажешь? Женщина, одна, на дворе считай что ночь, как ей отказать…

Благодарю, но сейчас я курить не собираюсь. Это у меня реквизит. Тогда, у Кляйнпетера в машине, я тоже сигарету в пальцах вертела.

Мне, говорю, очень важно, что он посоветует. Как себя повести в одной щекотливой ситуации… Когда знаешь что-то… как бы сказать… противозаконное… Даже, по-моему, антигосударственное… Обязана ли я заявить в соответствующие органы, даже если люди эти мне симпатичны и зла им я вовсе не желаю. Нарочно туманно так излагаю, но чтобы он почувствовал: я что-то вполне определенное имею в виду. Вот он, говорю, наверняка мне в этом деле может посоветовать… Потому что дело это и его лично тоже отчасти… Может, не совсем впрямую, но все-таки касается. И все сигарету в руках верчу. А сама точно знаю: когда он огня мне предложит, тогда мы и переговоры начнем.

Он машину остановил и мотор заглушил. Это, может, и хороший знак, а может, и наоборот. Свет включил, на потолке. Желтый такой, вроде как в спальне ночничок. И как рявкнет: «Терпеть не могу околичностей! Говори, что сказать хотела, или вылезай и домой топай!»

А я тогда писклявым таким голоском, как маленькая девочка… Я, может, и не величайшая в мире актриса, но насчет мужчин… Это все из-за Вернера, говорю, из-за этих сценариев нелегальных, которые он пишет, хотя ему ведь по закону запрещено, а если я про запрет знаю и не доношу, то получается, что я тоже вроде как соучастница, а за это ведь ужас что полагается… Но я совсем не хочу, чтобы у кого-то неприятности были, и ему, Кляйнпетеру, тоже ничего худого не желаю, хотя он ведь все это время в курсе был. Вот и пришла посоветоваться, как бы в этом деле без доноса… Ведь он такой умный, и опыт у него огромный.

Он помолчал, подумал немного, а потом дал мне прикурить.

Спасибо.

[Пауза.]

Даже не знаю, отчего первая затяжка в сигарете всегда самая вкусная.

Кляйнпетер глянул на меня этак. Совсем не так, как прежде. Вроде как с уважением даже.

– Вот уж от тебя никак не ожидал, – говорит. – Шантажировать меня давно никто не пробовал.

Он думал, я ролей хороших потребую. Или ставку повыше. Но я скромницей прикинулась. Меня, говорю, моя камеристка вполне устраивает. Но сыграть ее я хочу сама. Чего бы это ни стоило. Даже если картину не в Берлине доснимать будут, а в Альпах.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Ноябрь 1944)

Кляйнпетер и в самом деле включил Тити в командировочный список в Баварию. Понятия не имею, как она это провернула. Мне не говорит – встала насмерть. Но собой гордится невероятно, и это отлилось мне блаженством упоительной нежности нынешней ночью. Давно уже я не чувствовал себя настолько молодым.

Итак, в который раз начинаю с чистого листа. Мне даже членский билет Имперской палаты кинематографистов выдали, куда столько лет не принимали. Стоп: членский билет выдали не мне, а Франку Эренфельзу. Все мои документы выправлены на это имя. Вернера Вагенкнехта, которого в любой час могли снова вызвать на переосвидетельствование, больше не существует.

Теперь мне даже стыдно, что я в Кляйнпетере сомневался. Он ради меня сильно подставился и благодарностей даже слушать не хочет. Мол, я ему нужен, вот и весь сказ. Он что, всерьез большие переделки задумал? Или просто добрый человек? Неважно, как бы там ни было… Дареному коню nil nisi bonum [34].

Теперь вот в харчевне сижу, «У Ганса» называется, и жду машину, на которой за мной заедут. Багаж рядом со мной на полу. Машинку шпагатом пришлось перевязать. В футляре замок давным-давно сломан.

Кляйнпетер не захотел, чтобы я вместе со всеми из Бабельсберга уезжал. Не стоит, мол, гусей дразнить и судьбу искушать.

Жаль, что «У Ганса» все так безлико. Ничего достойного описания. Портрет Гитлера на стене покосился, но если я потом когда-нибудь это в книгу вставлю, критики, можно не сомневаться, в один голос завопят: «Дешевый символизм!» На стойке в банке соленые яйца, и я думаю-гадаю, откуда такое изобилие, ведь яйца давно только по карточкам. Или их еще до войны засолили, а клиенты побаиваются свои драгоценные продуктовые карточки за сомнительный товар отдавать. Я, кстати, понятия не имею, сколько соленые яйца вообще хранятся.

В воздухе странный такой запах, которого раньше вообще не было и который теперь ощущается повсюду. Бедностью пахнет, лишениями, нехваткой съестного. То ли продуктов многих не стало совсем, то ли это от суррогатов, которые теперь во всякую еду подмешивают.

Надо бы стараться писать поразборчивей, не то я скоро при перепечатке собственные каракули разбирать перестану. Кстати, неплохой сюжет для рассказа: писатель создает бессмертный шедевр, но прочесть не может – не разбирает свой же почерк.

Тоже символики перебор.

Они уже полчаса как должны были приехать. Такие времена пошли, что при малейшей неувязке сразу бог весть какие катастрофы мерещатся. Пустячное опоздание еще вовсе не означает, что вся студия на воздух взлетела.

Позднее, в дороге.

Разумеется, когда-то они все-таки приехали. С улицы клаксон прогудел первые аккорды «Под конец под венец». Эту дурацкую песенку я уже слышать не могу. «Несмотря на все накладки, едем к счастью без оглядки». Надо бы потребовать, чтобы перед каждым показом картины на экране появлялись титры: «Автор фильма считает необходимым подчеркнуть, что к тексту заглавной песни отношения не имеет». Как будто я и впрямь еще вправе чего-то от студии требовать. А песенку они тогда чуть не силой впихнули, потому что в тот год ни одна комедия без пения и танцулек не выходила. Неважно, был в этом смысл или нет.

Не знаю, чего ради я из-за этой ерунды так раскипятился. Это же вообще не мой сценарий. Сценарий Вернер Андерс писал. Или это был Генрих Хаазе? Я Генрих Хаазе, я ничего не знаю, я Генрих Хаазе, моя хаза с краю…

«Боргвард» [35], на котором они за мной прикатили, в том фильме был одним из главных персонажей. Небольшой прогулочный автобус с названием турфирмы «Бравур & Мажор» на боку, веселенькой розово-красной колеровки, лишь бы любому дураку сразу было ясно, что все приключения окончатся хорошо. Словом, одна из тех безмерно скучных, заранее предсказуемых историй, от которых впадаешь в тоску уже в процессе их сочинения. Август Шрамм в роли сварливого отпускника, который вечно ноет и жалуется, пока его сынок не влюбляется в молоденькую заведующую туристического бюро. Ну а дальше на пути влюбленной пары встает одна искусственная преграда за другой, когда, доползя наконец до сто десятой минуты, можно сыграть свадьбу.

И вот теперь как раз на этом автобусе мы едем в Баварию. Ничего получше раздобыть не удалось, все, что на колесах, до последней колымаги, конфисковано для армии. И только транспортные средства, специально декорированные для конкретного фильма, числятся в УФА не по разряду «автопарк», а по статье «реквизит». Раз и навсегда зарекаюсь хулить бюрократию.

Кстати, бригада техперсонала со всей необходимой аппаратурой тоже выехала, причем на два часа раньше нас. У них машины еще медленнее, тягач с прицепом и бронетранспортер. Тоже реквизит, из фильма «Ефрейтор Гебхардт». Горчичного цвета, с черными вермахтовскими крестами. Кто первым до Баварии дотащится, ждет там остальных.

Это все Августин Шрамм мне рассказал. Единственный, кто поначалу не побоялся со мной разговаривать. Другие-то таращились, будто я Носферату собственной персоной. Живой мертвец. Вообще не знали, как к моему появлению относиться, ведь официально меня как бы не существует вовсе. «Вы-то, любезный, откуда взялись в нашем автобусе? Вас все похоронили давно». Но мало-помалу попривыкли, в себя пришли. Хотя даже Тити делала вид, будто со мной незнакома. Мария Маар – та сразу демонстративно в окно вперилась и километров десять голову не поворачивала. Наверно, чтобы в случае чего потом сказать, мол, она меня даже не заметила.