Воля народа

– На Линденхофе.

– А что, там появилось какое-то кафе?

– Ну, поле, где эти большие фигуры.

Если и было что-то ещё хуже, чем шахматы с компьютером, так это шахматы под открытым небом, этот мини-гольф с площадкой в 64 клетки, где пенсионеры убивали своё пустое время. Он сам пенсионер, убивающий время, но пока не докатился до того, чтоб у всех на глазах передвигать по земле громоздкие деревянные фигуры. Знал он и этих шахматистов: они держались так, будто класс их игры был не меньше Elo-2000, корчили из себя знатоков, а сами не могли распознать английский дебют, который им подавали на серебряном блюде, гарнированный кресс-салатом, с ломтиком лимона в пасти.

– Нет уж, Дерендингер, если тебе приспичило проиграть мне партию, подыщи для этого какое-то более разумное место.

– Это важно, – сказал Дерендингер таким тоном, будто речь шла о жизни и смерти, – правда, Киловатт. Через час, идёт? В половине третьего?

– Мы могли бы…

Но Дерендингер уже повесил трубку. С возрастом впал в чудачество. Лучше всего было тут же забыть про его звонок, сделать вид, что разговора вовсе не было, они же, в конце концов, так и не условились. Но с другой стороны…

Может, из-за того, что Дерендингер назвал его «Киловаттом». Это прозвище уже все забыли. Или просто любопытство. Что-то необычное крылось за тем, что старый коллега – или конкурент, но ведь конкурент всегда и есть коллега, – по прошествии вечности вдруг позвонил и предложил сыграть в шахматы именно на Линденхофе. Шахматистом Дерендингер был никудышным, и если в сорок лет был таковым, то к семидесяти вряд ли вдруг стал Капабланкой. Да ещё этот умоляющий тон – от человека, который всегда задирал нос, «il p?te plus haut que son cul», как говорят французы. Всегда важничал, потому что работал когда-то в Нойе цюрхер цайтунг, а тогда это было чем-то вроде журналистской аристократии. Нет, тут крылось что-то непонятное, да если даже и пустяковое, времени у него полно.

Через час на Линденхофе, он успевал.

«Самый жаркий июль с начала наблюдений за погодой», как говорили по телевизору, но это они говорили каждый год, поэтому он всё равно надел синий пуловер, растянутый, но очень удобный. С возрастом становишься мерзлявым. Но потом снял пуловер, а то Дерендингер ещё подумает, что он превратился в одного из этих неопрятных стариков, которым наплевать на свой внешний вид. Английский пиджак с кожаными латками на локтях хотя и не новый, но такого рода одежда со временем становится только лучше.

Выходя из дома – тоже допотопный рефлекс – он автоматически открыл почтовый ящик, хотя была среда, а почту приносили только по вторникам и пятницам; кто ж теперь шлёт письма? Кто-то всунул в щель лишь рекламную листовку, «Всем истинным швейцарцам!», это можно было сразу в мусорный бак, пусть и в глянцевом исполнении. Сама эта раздача рекламных листовок стала чем-то вроде фольклора, дань народному обычаю, пользы уже никакой. На большинство не действует.

Он поехал в город на трамвае, метро так и не построили, хотя планы были, но когда швейцарская экономика пошла под уклон, проект уже не финансировался. Но ему-то что, от Хееренвизен до центра на «семёрке» – всего пятнадцать минут. Это преподносилось ему как огромное преимущество, когда ему пришлось отказаться от своей прекрасной квартиры в Зеефельде, тот дом отреновировали в высшую лигу цен, играть в которой журналисту на пенсии было не по карману. Притом, что «на пенсии» в его случае было понятием весьма теоретическим, он слишком долго пробыл на вольных хлебах, а пробелы в пенсионных отчислениях – это вам не лакуны в зубах, которые легко перекрываются мостами. С тем, что раз в месяц капало на его счёт, можно было даже не заглядывать в магазин деликатесов.

Трамвай был забит, целый школьный класс занял все места, и, разумеется, никто из молокососов и не подумал уступить ему место. С другой стороны – стакан либо наполовину пуст, либо наполовину полон – в этом был и добрый знак: он явно ещё не выглядел старым и дряхлым, хотя лучше бы ему предложили место, а он бы на это ответил: «Спасибо, не надо, я постою». Пока что его тазобедренный сустав вел себя терпимо.

В центре все школьники разом вывалились вместе с ним – видимо, направлялись в муниципальный музей – там теперь, так пишут, не было продыха от посетителей, с тех пор, как история Швейцарии снова стала важным предметом в школе.

Он прошёлся пешком по набережной Лиммата, делать пересадку ради одной остановки не стоило. По пути попадалось много туристов, сплошь азиаты. Он когда-то запомнил, что разные национальности азиатов можно различать по углу наклона глаз: у одних стрелки на восемь-двадцать, у других на девять-пятнадцать, у третьих на десять-десять. Правда, он забыл, кто из них при этом японцы, кто китайцы, а кто корейцы. Забавно было видеть, как иногда вся группа туристов разом поворачивалась кругом, это походило на народный танец, но, разумеется, было всего лишь панорамным снимком, который они делали камерами своих очков. Не доходя до моста Урания одного из корейских японо-китайцев остановил дружинник «допопо» – за обёртку от жвачки, брошенную на землю, и азиат отреагировал на это не смущением, не стыдом, а приступом счастья, он подобрал бумажку, извинился, множественно раскланиваясь, и побежал догонять своих спутников, чтобы с восторгом поведать им о своём приключении. В своём дневнике, нет, разумеется на своей страничке Фейсбука он наверняка напишет: «Туристическая реклама ничуть не преувеличивает: Цюрих и правда самый чистый в мире город, почище Сингапура». Может, он выложит там и фото «допопо», находя его очень крутым, этакий приятный молодой человек в голубой униформе дружинника.

Вайлеман не жаловал этих добровольных помощников полиции, все они были карьеристы и упивались своей властью, а ведь мир не перевернётся, если клочок бумажки или окурок упадёт на землю. И без того кругом стало слишком чисто, слишком упорядоченно. В его юности был в одной популярной песне призыв – «побольше грязи!» Сегодня бы такую песню, пожалуй, запретили, нет, не запретили бы, а просто никогда бы не исполнили. Такие вещи регулируются теперь деликатнее, чем раньше.

Лестница наверх к Линденхофу показалась ему более крутой, чем раньше. Написать бы заметку об этом, предложить новый метод определения возраста – не по числу прожитых лет, а по тому, сколько раз ты остановишься передохнуть на таком подъёме. Но маленькие заметки были сейчас востребованы в редакциях примерно так же, как кровяные колбаски на конгрессе вегетарианцев. Ну и пусть, думать-то об этом пока не запрещено, use it or lose it. Донимают ли и других людей мысли о вещах, которые больше никому не нужны? Надо бы спросить об этом Дерендингера.

3

Но Дерендингера нигде не было, в том числе и среди зевак, которые толпились вокруг шахматного поля. Тут были сплошь мужчины, в том числе и молодые, все настолько праздные, что могли провести на Линденхофе целых полдня среди рабочей недели. Вайлеман давно подозревал, что официальные данные по безработице не соответствовали реальности; как только человека снимали с пособия по безработице, так он больше не числился среди безработных.

У него был намётанный взгляд, и положение игры он оценивал быстро, даже по этим непривычно большим фигурам, опыт есть опыт. Игра была в фазе дебюта, сицилианская защита в московском варианте, партия того сорта, что легко затягиваются во времени; очередь следующих игроков на этом игровом поле подойдёт нескоро. Неужто Дерендингер всерьёз полагал, что стоит только прийти сюда – и не окажется других желающих сыграть, останется лишь расставить фигуры, какая наивность с его стороны. Ещё и непунктуальный. «Через час», – сам же сказал, и если уж Вайлеман успел добраться, того же можно было ожидать и от Дерендингера. Он дал ему ещё пять минут. Самое большее – десять.

Он прибыл сюда, полный предубеждения против этих парковых шахмат, и теперь с удовлетворением отметил, что действительность оказалась ещё смехотворнее. Уже одно то, как шахматисты таскались с этими огромными фигурами, выглядело по-дурацки, а что касается комментариев зрителей – таких досужих болельщиков они в объединении называли ротозеями. Когда белые производили рокировку – в той позиции, в какой и по учебнику полагалось при таком дебюте делать рокировку, они комментировали этот ожидаемый ход с таким возбуждением, будто игра в шахматы только что была изобретена.

Ещё и толкались. Один ткнул его локтем в бок так, будто зрительское место у кромки поля было зарезервировано за ним. Вайлеман хотел огрызнуться на парня – надо иногда выпускать на волю своё плохое настроение, свежий воздух идёт ему на пользу – и уже повернулся к невеже, но это оказался Дерендингер, он стоял рядом, постаревший Дерендингер, даже массивная оправа очков не могла скрыть мешки под глазами.

– Явился-таки?

Дерендингер не ответил, казалось, он даже не услышал его, уставившись на игровое поле, как будто традиционная позиция была самым интересным, что он когда-либо видел.

– И как ты себе представлял, чтобы мы здесь…

Он не договорил фразу. Дерендингер сделал еле заметное отрицательное движение головой – будто прошептал «нет», но совсем не это заставило Вайлемана смолкнуть. Что-то загнанное было в лице Дерендингера, такой страх на нём отражался, что Вайлеман поневоле подумал: э, да мужик сильно напуган.

Но чего тут было Дерендингеру бояться?

Он сильно изменился с тех пор, как они виделись в последний раз, это было на встрече ветеранов – одной из тех вечеринок, на которые Вайлеман ходил три раза, как он любил говорить: первый раз, последний раз и лишний раз; сплошь люди, живущие прошлым и докучающие друг другу своими победами, совершёнными в незапамятные времена. «И тогда я ворвался в главную редакцию и шарахнул кулаком по столу». На самом деле они, разумеется, стучались, вытягивались по струнке перед столом шефа и смиренно молчали, получая нагоняй. После пары пива они по очереди рассказывали, за каким хобби они проводят немереное свободное время – собирают марки или разводят кактусы. Когда очередь дошла до Дерендингера, он с неимоверной крутостью заявил: «А я всё ещё работаю. Занят одной большой историей». Ему, конечно, никто не поверил, но Дерендингер был не из тех, кому в лицо возражают. Авторитетная фигура.

И вот…

Он был слишком тепло одет для летней погоды: под пиджаком ещё пуловер. Но Вайлеману не показалось, что капли пота на лбу Дерендингера выступили от жары. То был холодный пот на бледной коже. И глаза его метались из стороны в сторону, будто он хотел удостовериться, что никто за ним не наблюдает. Когда он, наконец, что-то сказал, всё ещё пялясь на шахматные фигуры, его слова вообще были лишены смысла.

– Интересная расстановка, а?

Как будто знатока корчил из себя человек, который без шпаргалки не помнил, как ходят фигуры. Нет, слово «чудак» было недостаточно для его характеристики. С Дерендингером стряслось, как видно, нечто худшее, и нетрудно было отгадать, что именно. В интернете – разумеется, на такие вещи поглядываешь, даже если не хочешь, – было достаточно описаний этого расстройства. «Неумолимый Алоиз», так они называли Альцгеймера тогда, когда диагноз был ещё в новинку.

– Напоминает мне ту партию в Цолликоне, – сказал Дерендингер, по-прежнему не глядя на него.

Вайлеман не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был в Цолликоне. Полностью исключить это он не мог, ведь он отыграл множество местных турниров, а позже все они смешались в голове. Но если и бывал, то Дерендингера там точно не могло быть.

– Ну, ты помнишь. Та игра, чёрным был мат ещё до того, как белые сделали первый ход.

– Что-что?

– В шахматном клубе на Альте Ландштрассе. – Он подал ему знак, как заговорщик в плохом фильме, глазами и всем лицом, и повторил ещё дважды: – На Альте Ландштрассе, на красивой Альте Ландштрассе.

В голове у Вайлемана что-то шевельнулось, не прямое воспоминание, а лишь что-то схожее. Воображение, разумеется. Несколько лет назад он написал статью об этом механизме: достаточно спрашивать человека о чём-то довольно долго – и рано или поздно ему будет казаться, что он действительно это пережил. Иногда он может даже описать это, во всех подробностях. Но шахматная партия в Цолликоне? Нет, вот уж нет.

– О чём ты, вообще, говоришь?

Дерендингер не отвечал, всё ещё пялясь на игровое поле, где вот уже несколько минут не происходило ровно ничего. Белые не могли решить, то ли взять чёрного слона, то ли нет. Типичный дилетант, зачем он так играл, если не хотел размена слонов?

– Эй! Есть кто-нибудь дома?

Дерендингер вздрогнул. Он жестом подманил Вайлемана ближе к себе и пробормотал – так тихо, что тот еле слышал:

– Цолликон, Киловатт. Погугли, если не помнишь. Была тогда одна большая история. Во всех газетах.

Свихнулся, жаль. Как правило, Алоиз прокрадывается в мозги незаметно, но к Дерендингеру он, похоже, вломился с фомкой. Если человек вспоминает дела, никогда не происходившие, то не надо быть членом швейцарского объединения медиков, чтобы знать, что с ним стряслось. Дерендингер никогда не был ему особо симпатичен, но уж интеллект у него было не отнять. И вот он расфантазировался на всю мировую историю. Не противоречить, это самое лучшее в таких случаях. Кивать и улыбаться. И сматываться как можно быстрее.

– Ты должен провести расследование, – лопотал Дерендингер. – Проиграть всю партию ещё раз от начала до конца.

– Я сделаю, – сказал Вайлеман. – С первого хода до последнего.

Не возражать.

– Правильно. Поверь мне: получится очень интересная статья.

Ещё бы. Заметка о шахматной партии, которой никогда не было – да ради этого любая газета освободит тебе титульную страницу.