Воля народа

– Я позабочусь об этом, – сказал Вайлеман и сам заметил, насколько притворно звучит его голос. – Обещаю. Но сейчас мне уже пора, к сожалению. У меня ещё одна встреча.

Видимо, врал он не очень убедительно, взял неверный тон, поскольку Дерендингер с нарастающим волнением вцепился ему в рукав.

– Ты правда должен это сделать, – говорил он, и это опять звучало умоляюще, совсем как по телефону сегодня, – это важно. Нет вообще ничего более важного, поверь мне. Во всей Швейцарии нет ничего более важного. И поговори с Лойхли.

– Лойхли?

– Который тогда организовал турнир.

– Разумеется, – солгал Вайлеман. – Лойхли. Теперь я припоминаю.

– Хорошо, – сказал Дерендингер. – Вот и хорошо.

Белые, наконец, решились на размен слонов. В общей суматохе, пока оба игрока таскали свои фигуры, а зеваки отпускали свои комментарии, Дерендингер сунул руку в карман своего пиджака.

– Вот, – сказал он. – Чтобы ты не забыл.

Он вложил что-то в ладонь Вайлемана, что-то мелкое, остренькое, больно впившееся ему в кожу.

– Эй! Что это?

Но Дерендингера уже не было рядом. Как сквозь землю провалился, подумал Вайлеман и разозлился на себя за то, что его голова производит такие штампованные формулировки. В статье он бы вычеркнул эти слова и поискал бы более оригинальный образ. Ему пришлось довольно долго озираться, пока он не увидел Дерендингера уже на некотором отдалении – тот прокладывал себе путь сквозь толпу китайских – или японо-корейских – туристов, пока не скрылся из поля зрения за источником Хедвиги. Этот памятник недавно отреставрировали, о чём Вайлеман вспомнил только сейчас; фигура женщины в доспехах, свежеотполированная, блестела в предвечернем солнце. Всё, что было связано с патриотическими подвигами, рано или поздно реставрировалось.

Догонять Дерендингера не имело смысла, да Вайлеман и рад был избавиться от него. С такой-то кашей в башке… Он отошёл от шахматистов и заспешил к одной из парковых скамеек, которую только что освободила молодая парочка. Долгое стояние на ногах плохо сказывалось на его тазобедренном суставе.

Психи любят делать странные подарки. В одном интервью правительственный советник рассказывал, что одна женщина, совершенно незнакомая, каждую неделю посылала ему бумажный цветок, искусно вырезанный и склеенный из газетной бумаги. Колючий предмет, который Дерендингер сунул ему в ладонь, оказался одним из тех значков с гербом кантона, которые вошли в обиход пару лет назад, и теперь почти каждый носил на лацкане пиджака герб своего кантона, но сам Вайлеман – нет, он в принципе отвергал все явления моды. На эту тему он тоже в своё время поругался с Маркусом. Значок был с гербом Берна, и это означало, что значок не мог изначально принадлежать Дерендингеру, ведь носили значки своих родных кантонов, а Дерендингеры, как следовало из самой фамилии, происходили из Золотурна. Игла значка заржавела, то есть вещь была не новая. От эмали отломился маленький кусочек: у бернского медведя теперь отсутствовал красный язык. Должно быть, Дерендингер где-то подобрал значок и в своём безумии принял его за что-то ценное.

Вайлеман уже хотел выбросить подарок, но мимо как раз проходили двое этих голубых дружинников «допопо», а ему не хотелось платить штраф за «littering». Вообще-то даже странно, что они всё ещё используют эти английские выражения, притом что чураются всего иностранного. Но как бы ни называлось нарушение порядка, герб кантона нельзя было просто так швырнуть на землю, не то наживёшь неприятности. И он сунул значок в карман и закрыл глаза. Ещё минут десять погреюсь на солнце, подумал он. Время у него было.

4

Кровать была удобной, и Вайлеман её за это ненавидел. Это был недобрый знак, что тебе вдруг потребовалась такая удобная кровать; когда он был ещё молод, он спал в палатке на голом полу, ему и термическая подстилка не требовалась. А теперь ему пришлось заказывать эту больничную кровать, правда, они её так не называли, но в принципе это было ничто иное, как больничная кровать, кровать для дома престарелых, кровать модели «Следующая остановка – кладбище». Но удобная, это надо признать. Когда он устанавливал её в правильную позицию, он почти не чувствовал свои тазобедренные суставы, а если поднять верхнюю часть, кровать превращалась в удобное кресло для телевизора.

К сожалению, телевизионную программу не настроишь так, чтоб от нажатия кнопки всё становилось так, как тебе нравится; такого они ещё не изобрели. Можно было щёлкать по всем каналам хоть вверх, хоть вниз – и не найти ничего, что было бы тебе интересно, тем более по швейцарскому телевидению – или как оно теперь называлось – передавали всегда одно и то же, только названия меняли не реже, чем иной человек меняет носки. На одном канале готовили еду, заливаясь тирольским пением – или наоборот заливались тирольским пением, готовя еду, а по другому каналу гоняли какие-нибудь документальные фильмы по швейцарской истории, в Грандсоне благо, в Муртене отвага, а в Нанси бодяга. Иностранцы были ничем не лучше, если они вообще давали всю программу целиком, а не только трейлеры передач, которые будь любезен сам вылавливай потом из интернета.

Было бы разумнее прочитать хорошую книгу, но по вечерам его глаза уже отказывали. «В вашем возрасте приходится мириться с переутомлением», – сказали ему в университетской клинике, что на самом деле означало: «Для таких стариков, как вы, медицинская страховка уже не предусматривает дорогостоящего лечения». Поэтому всё-таки телевизор. На деревенской площади за длинными столами сидели люди под дождём, набросив поверх своих национальных нарядов прозрачные накидки, и раскачивались в такт деревенскому оркестру. Типичный повтор во время летнего отпускного застоя; про погоду сегодня нигде не сообщали. По второй программе…

Телефон, разумеется, звонит как раз тогда, когда ты только что удобно устроился. Если это опять окажется массовый обзвон, компьютерный голос, желающий что-то навязать ему и продать, страхование или членство в каком-нибудь клубе для пожилых, то завтра же утром он первым делом напишет едкую жалобу, солёную и перчёную. В конце концов, они взимают с него ежемесячную плату за то, что его номер избавлен от рекламы. Кровать имела дополнительную функцию подъёма, с лёгким принуждением опрокидывая тебя на ноги, а поскольку другая домашняя туфля куда-то запропастилась, он потащился к письменному столу полубосой.

– Вайлеман.

– Нам нужен некролог, – сказал молодой человек, судя по всему, лишь недавно переживший юношескую ломку голоса.

– С кем я говорю?

– А разве вы не видите это на вашем дисплее?

Разумеется, у его телефонного аппарата был дисплей, ведь он происходил не совсем уж из каменного века, но показывал он только номер звонившего, а не так, как современные аппараты – одновременно имя и адрес.

– Это Вельтвохе. – Таким тоном, как будто он говорил: «Это Белый дом». Или: «Это Ватикан». Притом что это была всего лишь газета, окей, самая крупная, но сам по себе тираж ещё не канонизирует издание в святые, а что касается традиций, которыми они так гордились – только из-за того, что они всё ещё носили в своём названии «вохе», неделю, хотя уже много лет выходили ежедневно, ещё не значило, что их основал сам Йоханнес Гутенберг. Но неважно, заказ есть заказ.

– Некролог, окей.

– Завтра к двенадцати дня. И, пожалуйста, с точным соблюдением объёма.

– Дюжина сотен знаков, объём известный.

– Максимум тысяча. Кажется, не такой уж важный был человек. Всё понятно?

– Ну, может быть вы будете так любезны и назовете мне фамилию этого человека.

Вообще-то использовать сарказм с такими людьми было сущим расточительством, у них ещё в школе журналистов выветривалось из мозгов всякое чувство юмора.

– Фамилию. Да, конечно. – Вайлеман слышал клацанье клавиатуры. Молодой господин помощник редактора вынужден был и впрямь наводить справки.

– Дерендингер, Феликс, – произнёс ломкий голос после паузы. – Вроде бы журналист. Но ведь вы еще знали его?

Кальвадос, который он держал в холодильнике на крайний случай, не был настоящим, хороший импортный продукт он давно уже не мог себе позволить. Произведён в Тургау, но дело сейчас было не в его происхождении. Ему неотложно требовался глоток от шока, и не один.

Дерендингер.

Ещё несколько часов тому назад он был еще жив, выглядел хотя и не очень здоровым, видит Бог, но и не смертельно больным. Он был не в себе, но от Алоиза не умирают, с ним доживают до преклонных лет, он знал случаи, когда уже следующее поколение попадало в дом престарелых, всё ещё неся ответственность за отца или мать, которые ничего не помнили и никого не узнавали. Нет, тут было что-то другое. Ведь они же беседовали, чёрт возьми, пусть это была не настоящая беседа, окей, Дерендингер подбивал его на какую-то глупость, но всё равно, а потом он ушёл, не простившись, через площадь. Что же могло после этого произойти? Почему этот тинейджер из Вельтвохе не сказал, что случилось с Дерендингером?

Его старый журналистский рефлекс всё ещё подсказывал ему тут же сесть за телефон и обзванивать – сначала семью Дерендингера, если у него ещё была семья, женат он, по его сведениям, не был никогда; или обзвонить больницы, одну за другой, не так уж их много в Цюрихе. Интернет всё ещё был последним, что пришло ему в голову, хотя он вполне управлялся с ним, но что поделаешь, сила привычки.

«Дерендингер, Феликс», – вбил он в поисковик и нажал на приоритет «за последние сутки».

Было даже фото, снятое на улочке Шипфе. Очертания тела, прикрытого парусиной, из-под которой вытекла кровь. Увеличив снимок, он даже смог различить надпись на искусственной ткани: «Лиммат-клуб Цюрих». Наверное, это было ближайшее место, где они смогли раздобыть кусок парусины. Дерендингер, должно быть, упал здесь внезапно, оступился и рухнул, или инфаркт, нет, не инфаркт, от него не истекают кровью, а просто оседают на землю.

Ни то, ни другое. Там было не одно, а несколько сообщений, от прохожих, которые случайно шли мимо и не упустили возможности тоже поиграть в репортёров. «Упал с Линденхофа», – в этом все они сходились. Один якобы даже видел падение своими глазами, воображала, такие всегда находятся при любом несчастном случае, но следы казались однозначными. Появилось уже и суждение городской полиции: «Предположительно самоубийство». Потерпевший, как считалось, поднялся на стену наверху, на Линденхофе, и спрыгнул оттуда вниз. О его мотивах ничего не известно.

Поднялся на стену так, что этого никто не заметил? Это не подходило к тому впечатлению, которое осталось у Вайлемана от вчерашнего посещения Линденхофа. Да, Дерендингер ушёл в ту сторону, мимо источника Святой Хедвиги, но там было полно народу, главным образом туристы, и все они непрерывно фотографировали. Сам Вайлеман со своей парковой скамьи не мог просматривать пространство до стены, но был уверен, что уж там-то то они тем более теснились; снимать панораму набережной Лиммата сверху, от Линденхофа, входило в обязательную программу любой городской экскурсии. И, несмотря на это, Дерендингеру якобы удалось сделать это, никем не замеченным? И даже если так: хотя бы на одном из этих туристических снимков его прыжок запечатлелся бы, да что там на одном, на дюжине, ведь эти люди начинали снимать уже за завтраком в отеле и отключали свои аппараты только ложась в постель. Не говоря уже о камерах видеонаблюдения, которые в городе охватывают каждый квадратный метр, поначалу были даже протесты против такой системы, но сопротивление потом как-то усыпили – может, потому, что камеры стали меньше и не так бросались в глаза, или просто потому, что люди увидели бесполезность сопротивления. Если на какой-нибудь отдалённой улочке кто-то бросит на землю окурок, на следующий же день по мейлу придёт уведомление о штрафе, а тут вдруг не оказалось ни одного снимка скандального самоубийства? «Полиция проводит следственные действия», это, конечно, было только колебание воздуха, Вайлеман за годы своей профессиональной работы начитался таких отчётов и больше не попадался на эту формулу. «Проводит следственные действия» означало: «Чего мы будем носиться сломя голову? Есть на свете дела и поважнее мёртвого старика».

Кальвадос из Тургау обжигал глотку, подделка была не очень удачной, но Вайлеман налил себе ещё один стакан. Было свинством, что полиция не восприняла этот случай всерьёз, для выписывания штрафов у них людей хватает, любой пьяница, не сумевший добраться до ближайшей туалетной кабинки, был им важен, важнее мёртвого Дерендингера. Если бы Вайлеман ещё работал в газете, он бы тут же сел и написал пламенную статью против такой дикой диспропорции, но написать такой же текст для интернета, где он стал бы одним из сотен тысяч склочников и придир, какие и без того уже плотно населяют его – на это у него не было охоты. Там нет читателей, по крайней мере настоящих; с тех пор, как достаточно нажатия кнопки, чтобы мигом опубликовать на весь мир любой мозговой пук, все они были слишком заняты тем, что пишут сами.

Ещё один стакан. Завтра он проснётся с головной болью, но плевать на это, такой некролог он при необходимости напишет и в коме. И без того было чистой наглостью заказать ему такое, тысяча знаков, этого хватило бы для собаки, раздавленной посреди дороги, но не для Дерендингера, который как-никак был кем-то вроде старшины журналистского цеха; точную биографию он бы выудил из сети. Дерендингер однажды несколько лет проработал в Германии, но Вайлеман хоть сдохни не мог вспомнить, то ли в Цайт, то ли в Вельт. Наверное, в Цайт, ему это больше подходило.

Неважно. Завтра.

Кухонный пол холодил его босую левую ступню, неудивительно, когда ходишь в одном тапке. В его прежней хорошей квартире при реновации встроили обогрев пола, кухню декорировали мрамором, а туалет, наверное, кристаллами Сваровски. Они прислали ему проект с подло-дружелюбным письмом, с ударением на «подло», мол, если он после перестройки снова хочет арендовать эту квартиру, то он, разумеется, будет приоритетным съёмщиком. При этом они точно знали, что он не мог себе это позволить. А где, собственно, жил Дерендингер? Вот так, знали друг друга целую вечность, а хватишься – не знаешь о человеке ничего, кроме того, что касалось профессии. Перечислить газеты, в которых работал Дерендингер – и всё, для большего места уже не хватит. Журналистскую премию он тоже один раз получал – или даже дважды? Это тоже надо перепроверить. Но личное? Ошибка индикации. «Ведь вы его ещё знали». Нет, на самом деле он его не знал, ведь не напишешь же, что Дерендингер был никудышный шахматист, а к старости ещё и свихнулся. Но ведь он был из старой гвардии, следующий на очереди, пожалуй, будешь ты сам, последний из могикан, и когда они будут искать кого-то, кто тебя ещё знал, они не найдут никого. Конец древка.

Не такой уж и отвратительный вкус у этого кальвадоса, когда к нему привыкнешь.

5

Такое ему ещё в детстве снилось, а потом не раз повторялось, некоторые вещи не меняются. Он мог летать, нет, парить – более точное слово, зависать на пару сантиметров над землёй таким человеком на воздушной подушке и летать по незнакомым улицам, а иногда – без всякого усилия – возноситься вверх по лестнице, это всегда было самое лучшее. Чувствовал себя при этом таким лёгким. И потом вдруг…

Он не знал, что именно его так внезапно вырвало из полёта.