Джейн Эйр

Джейн Эйр
Шарлотта Бронте

Живая классика (ДетЛит)
Джейн Эйр – выпускница пансиона и очень милая юная особа, напоминающая эльфа или фею, а не типичную англичанку первой половины XIX века. Она мечтательна, хорошо образована и одарена: прекрасно рисует, изучает иностранные языки, музицирует. Непростые обстоятельства жизни заставили мисс Эйр уехать на другой конец страны и устроиться на работу гувернанткой к маленькой девочке Адель.

Джейн, как и все восемнадцатилетние девушки, хочет быть счастливой и найти истинную любовь. Но как понять, где оно – счастье и кто ее половинка? Может быть, это почти святой пастор Сент-Джон Риверс? Или загадочный хозяин замка Торнфилд мистер Эдвард Рочестер? Какую жизнь выберет Джейн? Служение в христианской миссии в Индии или сложные, наполненные эмоциями отношения с Эдвардом? Поймет ли героиня книги – кто ее истинная пара и в чем смысл ее жизни?

Для старшего школьного возраста.

Шарлотта Бронте

Джейн Эйр

© Станевич В. О., наследники, перевод, 1955

© Трофимова А. В., Трофимов К. К., стихи перевод, 2024

© Трофимов К. К., предисловие перевод, 2024

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2024

Предисловие автора

У. Теккерею, эсквайру, с глубочайшим уважением посвящает автор эту книгу

Для начала мне хотелось бы лично поблагодарить людей, причастных к изданию моей книги «Джейн Эйр».

Безусловно, я благодарен моим читателям за то, что благосклонно приняли эту историю и я получил хорошие отзывы на нее.

Кроме публики и читателей я искренне благодарен издателям, взявшим на себя риски печати неизвестного автора. Спасибо всем сопричастным за тактичность, силы и энергию, потраченные на мою книгу, доброжелательность и всё то новое, что я узнал при работе с печатниками.

Моя благодарность литературным критикам – искренняя и от всей души. Для новичка получить лестные отзывы в начале пути – важнейшая поддержка и радость! Спасибо за одобрение и ваше великодушие. Я готов еще раз повторить: «Господа, вас благодарю от души!»

Про тех же, кому не нравятся книги, подобные «Джейн Эйр», я, пожалуй, также напишу несколько строк. Ведь эти люди есть, однако, насколько мне известно, их не так уж и много. Что же еще досадно? То, что они не видят различий между ханжеством, религиозностью и истинной верой. Они не хотят ничего нового, не видят, что мир наш меняется, думают, что все новое – это заведомо плохо. Они лицемерные судьи, фарисеи, покусившиеся на терновый венец, и не видят они, где порок, а где добродетель, путают то, чего путать нельзя.

Хочу еще напомнить, что внешнее не следует принимать за истину. Ведь есть то, что глубже. Стоит помнить, что узкие человеческие доктрины не должны подменять учение Христа, искупившего грехи всего мира. Человек склонен возвышать и возвеличивать немногих, но мы должны понимать – что по природе хорошо, что плохо. Этому должны учиться все.

Миру, возможно, не захочется видеть эти идеи разделенными, ведь люди привыкли смешивать их; находя удобным выдавать внешний вид за безупречную ценность – позволить простым беленым стенам казаться чистотой святынь.

Мир может ненавидеть того, кто посмеет исследовать и обнажит, снимет позолоту и явит всем, что не добродетель это, не золото, а неблагородный металл.

Хочу объяснить здесь же, почему свою книгу посвящаю мистеру Теккерею, обаятельному и остроумному человеку с блистательным юмором – но в то же время и серьезному его гению. Для меня он равен великим мира сего, ведь ум его гораздо более глубок и уникален, чем сознают современники. Понравится ли ему «Джейн Эйр»? Не знаю. Лишь надеюсь…

    21 декабря 1847 года.
    Каррер Белл
    (псевдоним Шарлотты Бронте)

Глава I

В этот день нечего было и думать о прогулке. Правда, утром мы еще побродили часок по дорожкам облетевшего сада, но после обеда (когда не было гостей, миссис Рид кушала рано) холодный зимний ветер нагнал угрюмые тучи и полил такой пронизывающий дождь, что и речи не могло быть ни о какой попытке выйти еще раз.

Что же, тем лучше: я вообще не любила подолгу гулять зимой, особенно под вечер. Мне казалось просто ужасным возвращаться домой в зябких сумерках, когда пальцы на руках и ногах немеют от стужи, а сердце сжимается тоской от вечной воркотни Бесси, нашей няньки, и от унизительного сознания физического превосходства надо мной Элизы, Джона и Джорджианы Рид.

Вышеупомянутые Элиза, Джон и Джорджиана собрались теперь в гостиной возле своей мамы: она полулежала на диване перед камином, окруженная своими дорогими детками (в данную минуту они не ссорились и не ревели), и, очевидно, была безмятежно счастлива.

Я была освобождена от участия в этой семейной группе; как заявила мне миссис Рид, она весьма сожалеет, но приходится отделить меня от остальных детей, по крайней мере до тех пор, пока Бесси не сообщит ей, да и она сама не увидит, что я действительно прилагаю все усилия, чтобы стать более приветливой и ласковой девочкой, более уживчивой и кроткой, пока она не заметит во мне что-то более светлое, доброе и чистосердечное; а тем временем она вынуждена лишить меня всех радостей, которые предназначены для скромных, почтительных деток.

– А что Бесси сказала? Что я сделала?

– Джейн, я не выношу придирок и допросов; это просто возмутительно, когда ребенок так разговаривает со старшими. Сядь где-нибудь и, пока не научишься быть вежливой, молчи.

Рядом с гостиной находилась небольшая столовая, где обычно завтракали. Я тихонько шмыгнула туда. Там стоял книжный шкаф; я выбрала себе книжку, предварительно убедившись, что в ней много картинок. Взобравшись на широкий подоконник, я уселась, поджав ноги по-турецки, задернула почти вплотную красные штофные занавесы и оказалась, таким образом, отгороженной с двух сторон от окружающего мира.

Тяжелые складки пунцовых драпировок загораживали меня справа; слева оконные стекла защищали от непогоды, хотя и не могли скрыть картину унылого ноябрьского дня. Перевертывая страницы, я время от времени поглядывала в окно, наблюдая, как надвигаются зимние сумерки. Вдали тянулась сплошная завеса туч и тумана; на переднем плане раскинулась лужайка с растрепанными бурей кустами, их непрерывно хлестали потоки дождя, которые гнал перед собой ветер, налетавший сильными порывами и жалобно стенавший.

Затем я снова начинала просматривать книгу – это была «Жизнь английских птиц» Бьюика. Собственно говоря, самый текст мало интересовал меня, однако к некоторым страницам введения я, хоть и совсем еще ребенок, не могла остаться равнодушной: там говорилось об убежище морских птиц, о пустынных скалах и утесах, населенных только ими; о берегах Норвегии, от южной оконечности которой – мыса Линденеса – до Нордкапа разбросано множество островов:

Где волны океана Ледяного
Бурлят у диких и пустынных берегов,
Соединяются на Севере далеком
Атлантика и шторм с Гебридских островов…
Тогда мы с тобой там бродили,
Давно… И мы счастливы были…

Не могла я также пропустить и описание суровых берегов Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, «всего широкого простора полярных стран, этих безлюдных, угрюмых пустынь, извечной родины морозов и снегов, где ледяные поля в течение бесчисленных зим намерзают одни над другими, громоздясь ввысь, подобно обледенелым Альпам; окружая полюс, они как бы сосредоточили в себе все многообразные козни сильнейшего холода». У меня сразу же сложилось какое-то свое представление об этих мертвенно-белых мирах, – правда туманное, но необычайно волнующее, как все те еще неясные догадки о вселенной, которые рождаются в уме ребенка. Под впечатлением этих вступительных страниц приобретали для меня особый смысл и виньетки в тексте: утес, одиноко стоящий среди пенящегося бурного прибоя; разбитая лодка, выброшенная на пустынный берег; призрачная луна, глядящая из-за угрюмых туч на тонущее судно.

Неизъяснимый трепет вызывало во мне изображение заброшенного кладбища: одинокий могильный камень с надписью, ворота, два дерева, низкий горизонт, очерченный полуразрушенной оградой, и узкий серп восходящего месяца, возвещающий наступление вечера.

Два корабля, застигнутые штилем в недвижном море, казались мне морскими призраками.

Страничку, где был изображен Сатана, отнимающий у вора узел с похищенным добром, я поскорее перевернула: она вызывала во мне ужас.

С таким же ужасом смотрела я и на черное рогатое существо, которое, сидя на скале, созерцает толпу, теснящуюся вдали у виселицы.

Каждая картинка таила в себе целую повесть, подчас трудную для моего неискушенного ума и смутных восприятий, но полную глубокого интереса, – такого же, как сказки, которые рассказывала нам Бесси зимними вечерами в тех редких случаях, когда бывала в добром настроении. Придвинув гладильный столик к камину в нашей детской, она разрешала нам усесться вокруг и, отглаживая блонды на юбках миссис Рид или плоя щипцами оборки ее ночного чепчика, утоляла наше жадное любопытство рассказами о любви и приключениях, заимствованных из старинных волшебных сказок и еще более древних баллад или же, как я обнаружила в более поздние годы, из «Памелы» и «Генриха, герцога Морландского».

И вот, сидя с книгой на коленях, я была счастлива; по-своему, но счастлива. Я боялась только одного – что мне помешают, и это, к сожалению, случилось очень скоро.

Дверь в маленькую столовую отворилась.

– Эй, ты, нюня! – раздался голос Джона Рида; он замолчал: комната казалась пустой.

– Куда, к чертям, она запропастилась? – продолжал он. – Лиззи! Джорджи! – позвал он сестер. – Джоаны нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала под дождик… Экая гадина!

«Хорошо, что я задернула занавесы», – подумала я, горячо желая, чтобы мое убежище не было открыто, впрочем, Джон Рид, не отличавшийся ни особой зоркостью, ни особой сообразительностью, ни за что бы его не обнаружил, но Элиза, едва просунув голову в дверь, сразу же заявила:

– Она на подоконнике, ручаюсь, Джон.

Я тотчас вышла из своего уголка; больше всего я боялась, как бы меня оттуда не вытащил Джон.