Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

. Чтобы польстить Бенуа, он положительно высказывается о приобретенных им работах немецких художников Ганса Германа и Людвига Дилля, хвалит акварель самого Бенуа, но под конец не может удержаться, чтоб не раскритиковать в пух и прах русские работы из коллекции Тенишевой: «Здесь мы сталкиваемся с убийственной скукой, с совершенно ненужной раскрашенной бумагой, смысла существования которой совсем не понимаешь». Далее там же он пишет: «Мы должны от всей души посоветовать княгине М. К. Тенишевой, если она серьезно желает, чтобы коллекция ее стала действительно одной из первых в Европе, совсем бросить собирать нашу акварельную живопись в теперешних ее проявлениях до совершенного и коренного ее обновления и пополнить свою коллекцию образцами западного творчества, где художеству служат ради художества, а не ради публики и материальных выгод»

. В российском художественном мире, где царило самодовольное представление о превосходстве русского искусства над западноевропейским и повсеместно торжествовала вера в утилитаристские идеалы, подобные высказывания не могли не вызвать шок. Да и сама Тенишева вряд ли была рада узнать о том, что бо?льшая часть ее коллекции, собранной огромными усилиями, представляет собой «ненужную раскрашенную бумагу»!

Выставка Дягилева должна была открыться в феврале. Когда выяснилось, что большинство выставочных залов недоступно, он согласился устроить выставку в не слишком удобных комнатах дворца Тенишевой, но за две недели до запланированного открытия сумел договориться о просторном и гораздо более подходящем выставочном помещении: великолепном зале только что построенного музея барона Штиглица, с двумя уровнями, круговыми колоннадами и купольной крышей из цветного стекла. Дягилев, не откладывая, сообщает Тенишевой, что вынужден «отказаться от мысли устроить мою выставку в вашем симпатичном доме»

.

Этому первому своему серьезному предприятию Дягилев дает название: «Выставка английских и немецких акварелистов», при том, что на ней, конечно, были выставлены не только акварели, да и Англия, как ни странно, была представлена работами шотландцев Патерсона и Остин-Брауна да одного американца – Вистлера. Основу экспозиции составили работы немецких художников из Мюнхена, с которыми Дягилев и Бенуа к тому времени были лично знакомы: Бартельса, Ленбаха, Дилля и некоторых других. Если бы эта выставка проходила сегодня, то она бы привлекла внимание разве что двадцатью работами Менцеля, несколькими полотнами Бёклина и рядом пастелей и акварелей Вистлера. Впрочем, через неделю после открытия Дягилев опубликовал в «Новостях» отзыв на свою выставку, в котором были и критические ноты, подписав его инициалами С. Д.

Впервые современники Дягилева столкнулись с энергией и амбициями молодого юриста, недавно окончившего курс. Всего за пару месяцев он сумел подготовить выставку из 250 работ, вывезенных им из-за границы. Он разместил их во впечатляющем новом выставочном зале и умело привлек прессу для рекламы своего предприятия.[81 - Подробнее на эту тему читайте переписку Дягилева с журналистом Вакселем. Приводится по: Зильберштейн, Самков, 1982. Т. 2. С. 18–19.] Все это он сделал без каких-либо помощников. Все документы и даже контракты с охраной и гардеробщицами составлены и подписаны его рукой

. И хотя выставке заметно не хватало единого подхода (что, безусловно, объяснялось недостатком времени на подготовку), эта небольшая экспозиция оказалась одной из самых представительных и богатых в художественном отношении выставок зарубежного искусства, когда-либо проводившихся в России. Примечательно, что всё с начала и до конца было продумано и осуществлено двадцатичетырехлетним юношей, едва вступившим на арену общественной жизни.

Росли самосознание Сергея и его вера в себя. В этот период окончательно сформировался имидж, который он избрал для себя примерно год назад. С тех пор он – театральный реформатор, денди, сочетающий черты утонченного эстета и лихого гусара, – образ, который останется его визитной карточкой до конца его дней.

Бенуа невероятно злился. После того как Сергей посетил его в Париже в период подготовки выставки, он написал Косте Сомову:

«Здесь был дня три Сережа […] Он произвел на меня неприятное впечатление, хотя сначала я был чрезвычайно рад его видеть. Его адское самодовольство, его до дерзости великолепный вид, его фатоватая поза… а главное, его оскорбительное меценатство, столь далеко стоящее от истинного, меценатство на подкладке откровеннейшего и подлейшего честолюбия, проституция искусства с целью играть блестящую роль – все меня так злило, что мы чуть-чуть не поругались […] я не люблю Сережу, который единственный из нас, мне кажется, способен из своих целей решиться на самые гадкие вещи.

Итак, я его забросал грязью, быть может, это только так, под влиянием той злобы, которая couvait en moi[82 - Таилась во мне (фр.).] эти три дня, во время которых мне приходилось выслушивать все теории, его разные мнения, а главное, любоваться его великолепием, но, быть может, это и справедливо. К сожалению, я так болезненно мнителен, что часто вижу там зло, где оно и не думает быть […] Но мне кажется, что относительно Сережи я не ошибаюсь. Как ты думаешь?»

И хотя Бенуа не афишировал перед Дягилевым свое мнение о нем, излияния, подобные этим, разумеется, не могли долго оставаться тайной в тесном дружеском кругу. Вскоре Бенуа написал аналогичное письмо Нувелю, и как-то раз на дружеской вечеринке этот вечный шут и провокатор прочел его вслух в присутствии Сергея с «ликующей и язвительной интонацией». Уязвленный Дягилев попросил у Бенуа объяснений и стал неловко оправдываться: «Я знаю, что моя натура и деятельность (если ее можно так назвать) не бог знает как глубоки, я натура совсем не философская и мало склонная к этой густой атмосфере скептицизма. Но единственное, что я ценю и люблю в окружающих меня людях, c’est quand on me prend au serieux,[83 - Это когда меня принимают всерьез (фр.).] и именно этого я не нахожу у тех немногих, к которым привыкла душа»

.

Бенуа, скорее всего, послал Дягилеву длинное и не лишенное остроумия письмо, в котором, не скрывая, говорил о том, что его раздражает и бесит в поведении Дягилева и его характере. Данное письмо Бенуа не сохранилось, но ответ Дягилева известен – это самое прекрасное из писем, которые он когда-либо написал. Сверху над обращением Бенуа сделал приписку: «Портрет Сережи».

«Милый человек Шура,

Как тебе могло взбрести на ум, что я стал врагом твоим после твоего славного и искреннего письма? Такие письма может писать не всякий, так же как не всякий может тонко чувствовать их.

Я все-таки […] нестерпимо люблю дружбу, откровенность, искренность, семейственность, словом, самую буржуазную простоту без внешней сложности. Когда я и Дима прочли твое письмо, мы не сговариваясь сказали, что Валичка[84 - Валичка или Валечка – принятое в дружеском кругу прозвище Вальтера Нувеля. (Прим. пер.)] до гроба не сумеет найти в разговоре того тона, с которым ты меня обличаешь. У меня от твоего письма было ощущение чего-то приятного, какого-то сближения, какой-то “ласки”, а меня давно уже никто не ласкал. Я, конечно, не совсем согласен с тобою и нахожу, что ты слишком ищешь форму, внешность. В сущности все твое письмо заключается в том, что тебе не нравится моя оболочка, начиная с платья и кончая тем часто неискренним тоном, которым я говорю об тебе в печати. Кстати, вся твоя рацея об отношениях твоих к твоим доброжелателям и врагам хотя немного цинична, но до бесконечности верна и мила по искренности…

Экстравагантничать я, конечно, не буду, но менять свой облик считаю слишком мелочным и недостойным. Буду, как был, и все тут. Нужда заставит – и в лохмотьях буду ходить. Что касается до впечатления, которое я произвожу на окружающих, то этот вопрос несколько сложнее, и тут прошу верить каждому моему слову, так как я плачу тебе такой же искренностью. Всю мою жизнь, начиная с 16 лет, я делал все наперекор всем. Сначала бунтовала семья, близкая мне и доставлявшая мне много сложных и драматических, а однажды почти трагического моментов, затем началась война с мириадом дальнего родства, меня осуждали за каждый поступок, меня ругали и не выносили, затем знакомство с вами, начавшееся также с бесчисленных издевательств и «непризнания» меня.

Припомни, сколько времени я вам казался внутренним гусаром. Затем начались нападки общества на мою пустую внешность, напыщенность, фатовство. Теперь, наконец, дошли до того, что все меня считают пролазой, развратником, коммерсантом, словом, черт знает чем, я знаю все это, как пять пальцев, и все-таки с тем же бриллиантным видом вхожу в Дворянское собрание. Ты скажешь, что это только бравада. Нет. Тут есть совмещение двух чувств. Во-первых, чисто человеческое чувство неприязни к этому миру недоброжелателей, в великой дозе смешивающееся с презрением к ним, и, во 2-х, большая вера в то, что эта фаза пройдет, если в жизни моей будет успех. Успех, он один, батюшка, спасает и покрывает все. Семья теперь на меня не надышится, родственники чуть ли не хвастают, в обществе уже начали с серьезным видом поговаривать: “Да это совсем приличный человек, tres bien habillе,[85 - Очень хорошо одетый (фр.).] точно иностранец”. И это те, кот. издевались над моим шикареньем. Будет успех у меня как у проводителя известных идей, соберется у меня партия и, конечно, успехи – я лучше всех на свете. Tout est l?, mon ami.[86 - Все заключается в этом, мой друг (фр.).]

[…] У меня есть известная душевная наглость и привычка плевать в глаза, это не всегда легко, но почти всегда полезно. И вот тут-то я останавливаюсь. У меня есть маленькая, маленькая кучка лиц, пред которыми я теряю всякую смелость и с наклоненной головой жду их суда. Это Дима, ты, редко Валичка и по некоторым житейским вопросам Саша Ратьков. Пред вами я становлюсь человеком без всякой воли и свободы действий.

Мне даже кажется, что все, что я делаю, я делаю именно для вас или, лучше сказать, из-за вас: как вы присудите, так и будет. И потому вы для меня – второй я. Что касается лично тебя, то раньше у меня к тебе было чувство ужасно уязвленного самолюбия, так как ты и вправду много показывал мне, что не любил меня раньше. После же твоей женитьбы у тебя произошел необыкновенный поворот к лучшему, вся твоя серьезность и простота date de lа.[87 - Начались с тех пор (фр.).]

[…] В общем я люблю тебя, дорожу тобой, надеюсь на тебя и на многое смотрю через твои очки […]

Ну, прощай. Устал писать. Целую ручку Анне Карловне.[88 - Супруга А. Бенуа. (Прим. пер.)] Напиши скорее.

Твой Сережа Дягилев»

.

Реакция Бенуа осталась нам неизвестной. Разумеется, это письмо тоже давало достаточно поводов для раздражения своим вызывающим самомнением и отсутствием скромности, но на Бенуа не могла не произвести впечатления щедрость самораскрытия Сергея, а также сердечность, оригинальность и свежесть характера, которые проявились в его длинном послании.

До конца жизни Бенуа испытывал к Дягилеву периодами то симпатию, то резкую антипатию. Временами его друг, который был на два года его моложе, становился для него своего рода идеей фикс. В марте того же года он еще раз пишет Нувелю: «Сережами движется человечество, и честь им и слава…»

Но когда в августе, по-прежнему из Парижа, он обращается в письме к Константину Сомову, он снова сомневается в их дружбе:

«Что же касается Сережи, то он должен завтра приехать сюда и должен был прожить несколько дней. Сие пребывание его здесь меня очень волнует, так как это будет для меня решительная и окончательная проба человека: друг он мне или недруг! До сих пор не знаю […]. Я бы хотел любить его, так как ненависть к такому человеку отравила бы существование мое. Через неделю будет ясно»

.

Визит прошел удачно, все дни они были неразлучны, с удовольствием ходили вместе в оперу, одним словом, Дягилев снова сумел обворожить Бенуа. 3 ноября Бенуа писал Нувелю: «А Сережа, как хочешь, человек необыкновенный, и ему кланяюсь»

.

К. Сомов. Рисунок А. Бенуа

Из их компании только один человек на самом деле не любил Сергея, не мог побороть своего отвращения к нему – это был Константин Сомов. Впрочем, принадлежа к кругу Дягилева, он постоянно изливал кому-нибудь душу на его счет. То он жаловался, что Дягилев ему просто не нравится, то говорил, что Дягилев «нахален до отвратительности» или «такой гранд сеньор, что прямо тошно»

. Как ни странно, именно Вальтер Нувель, который так любил потешаться над Дягилевым, в конце концов сблизился с ним больше, чем все остальные, и стал ему верным товарищем. Эти двое знали друг друга, разумеется, очень хорошо, так как вместе музицировали. Они либо играли в четыре руки, либо Нувель аккомпанировал Дягилеву, когда тот пел. Важно также, что Нувель, с его трезвым и несколько нелюдимым характером, первый окончательно примирился со своей сексуальной ориентацией. Нувель пытался ухаживать за одной женщиной, но так и не смог ни по-настоящему увлечься ею, ни увлечь ее собой. «Это была, – как писал позднее Бенуа, – последняя […] попытка нашего друга проникнуть в Венерин грот, после чего он от подобных попыток отказался совсем и превратился в того “убежденного” гомосексуалиста, которым он остался до старости»

. Примерно в то же время Дягилев писал своей матери: «Я хочу немного пуститься в monde,[89 - Мир (фр.).] поискать себе невесту. Это труднее, чем устроить выставку»

. Но даже если он когда-либо брался за подобные поиски, они его ни к чему не приводили. Вскоре вслед за тем он пишет матери, что пока не намерен жениться

, и потом уже никогда не возвращается к этой теме. Задумывался ли Дягилев когда-либо всерьез о женитьбе, трудно сказать. О его невестах мы ничего не знаем, не считая замечания, брошенного вскользь Бенуа. В 1898 году Бенуа писал Философову, что «одно время Сережа в шутку мечтал жениться на Софье Паниной. Очевидно, она умела даже притягивать педерастов?»

Замечание Бенуа симптоматично, как раз из-за небрежного тона, которым оно было брошено. Похоже, что уже в 1898 году в тесном дружеском кругу не считалось чем-то зазорным назвать Сергея педерастом. Это слово даже более точно, чем гомосексуалист, определяет сексуальные пристрастия Дягилева: всю жизнь юноши привлекали его больше, чем мужчины.

Правда ли то, что Дягилев лишь «в шутку» говорил о своих планах жениться на графине Софье Паниной, опять-таки неизвестно. В принципе Панина была для него вполне подходящей кандидатурой. Во многом похожая на его любимую тетку Анну, очень богатая, в политике придерживающаяся крайне левых взглядов и чрезвычайно активная (оказывала помощь политическим подпольщикам), она была дружна с Львом Толстым, состояла членом центрального комитета партии кадетов Керенского и в дальнейшем сыграла важную роль в подготовке Февральской революции 1917 года. Когда к власти пришли большевики, она эмигрировала из России

. Таких женщин, как она, активных, идейных, самостоятельных, Дягилев высоко ценил. Такими были и лучшие его подруги поздних лет: Мисиа Серт и Коко Шанель.

В этом контексте примечательно посещение Дягилевым Оскара Уайльда в мае 1898 года. Дягилев задумал купить работы недавно скончавшегося графика Обри Бёрдсли. Этот художник снискал себе скандальную славу своими мрачноватыми эротическими гравюрами. Через Уайльда, хорошо знавшего Бёрдсли, Дягилев хотел познакомиться с коллекционерами, которые владели работами этого художника. Вскоре после встречи с Дягилевым Уайльд написал несколько строк своему издателю Лео Смитерсу. По этой записке заметно, что Дягилев сумел произвести благоприятное впечатление на Уайльда. Он заслужил такие эпитеты, как «крупный коллекционер» и «богач». Эти два определения требуют, по крайней мере, некоторой нюансировки:

«Есть ли у тебя копия рисунка Обри, на котором он изобразил мадемуазель де Мопен? Тут один молодой русский, большой поклонник Обри, очень бы хотел его иметь. Он крупный коллекционер, к тому же богач. Ты мог бы прислать ему копию и назначить цену, а также поторговаться с ним насчет рисунков Обри. Его имя – Серж Дягилев, отель Сен-Жэм, рю Сен-Оноре, Париж»

.

Много лет спустя Дягилев описал Борису Кохно свою встречу с Уайльдом. Рассказ этот – несомненный апокриф, но он так хорош, что его жалко было бы опустить. Будто, когда они с Оскаром Уайльдом шли по Гран-бульвар, уличные проститутки взбирались на стулья, чтобы лучше видеть, как скандалист и негодник Уайльд шествует с каким-то молодым красавцем с седой прядью в темных волосах. Это было прямо-таки незабываемое зрелище – Дягилев под руку с Уайльдом гордо шествуют мимо изрыгающих оскорбления шлюх.[90 - Авторский пересказ на основе интервью Б. Кохно, взятого Р. Баклом. Приводится по: Buckle R. Diaghilev. L., 1979. P. 38.]

VIII

«Я полон грандиозных планов!»

1897–1898

После открытия первой большой выставки в музее барона Штиглица Дягилев лихорадочно берется за дело. По поручению И. П. Балашова (коллекционера и заместителя председателя «Общества поощрения художеств») он начинает подготовку выставки работ современных скандинавских художников, главной достопримечательностью которой должны были стать работы таких сложившихся мастеров, как Андерс Цорн и Фриц Таулов. В Петербурге проявляли живой интерес к скандинавским художникам и писателям, в них видели представителей «северных народов», которые считались родственными русскому. Для подготовки этой выставки Дягилев летом 1897 года посещает Кристианию (нынешний Осло), Стокгольм и Хельсинки. Выставка открылась 11 октября, а 26-го Дягилев устраивает для Цорна в Москве роскошный банкет, на котором собирается вся элита российского художественного мира, вместе с представителями прессы – журналисты должны были на следующий день осветить происходившее в газетах. Эта выставка упрочила положение Дягилева в артистических кругах, но не принесла удовлетворения ему самому. Выставленные работы вряд ли можно было назвать прогрессивными, да и в финансовом отношении выставка не добилась успеха: Дягилеву пришлось из личных средств покрывать недостающую сумму в 285 рублей

.