Хозяйка

Потом она взывала в сердце своем, к святому Улаву. О нем Кристин слышала так много, что будто сама была с ним знакома, когда он жил здесь, и видела, как он ходил по земле. Он был невысок, склонен к полноте, но статен и красив, в золотой короне и с сияющим венчиком вокруг золотистых кудрявых волос, с рыжей курчавой бородой, окаймляющей суровое, знакомое с непогодами и смелое лицо. Но глубокий и пламенный взор его глаз пронзал людей: никто не смел глядеть ему в глаза, если был грешен. Кристин тоже не смела, она только опускала взор перед его взглядом, но не боялась, – вот так точно бывало и в детстве, когда она поступала нехорошо и должна была опускать глаза перед отцовским взором. Святой Улав смотрел на нее – строго, но не сердито, – ведь она же обещала исправить свой образ жизни. Ей так страстно хотелось получить возможность сходить в Нидарос и преклонить колени у его святыни. Эрленд обещал ей, когда они прибыли сюда, что в Нидарос они съездят очень скоро. Но поездка была отложена. А теперь Кристин знала, что Эрленд едва ли захочет поехать: он был пристыжен и боялся людской молвы.

* * *

Как-то вечером, когда они сидели за столом со своими домочадцами, одна из девушек, молодая служанка, помогавшая в доме, сказала:

– Мне думается, хозяйка, не лучше ли будет, если мы теперь же займемся шитьем пеленок и детского белья, а уж потом начнем эту ткань, о которой вы говорите?

Кристин сделала вид, будто не слышит, и продолжала говорить об окраске. Но девушка начала снова:

– А может, вы привезли детские вещи с собой из дому? Кристин улыбнулась и опять обратилась к другим. Когда немного спустя она бегло взглянула на девушку, та сидела с пунцовым лицом и боязливо поглядывала на хозяйку. Кристин снова улыбнулась и заговорила через стол с Ульвом. Тут девчонка принялась реветь. Кристин посмеялась, а та плакала все пуще и пуще, пока не начала сморкаться и хлюпать носом.

– Ну, перестань же, Фрида! – сказала наконец Кристин спокойно. – Раз ты поступила сюда взрослой сенной девушкой, так не веди же себя, словно ты маленькая девчонка!

Девушка захныкала: она не хотела надерзить, и Кристин не должна на нее гневаться.

– Я и не гневаюсь, – сказала Кристин, по-прежнему улыбаясь. – Ну, ешь теперь и не плачь больше. У всех у нас тоже столько ума в голове, сколько нам дал его Господь Бог.

Фрида выскочила из-за стола и выбежала из горницы, громко рыдая.

Немного погодя Ульв, сын Халдора, разговаривая с Кристин о работе, которую нужно было сделать на следующий день, вдруг рассмеялся и сказал:

– Эрленду следовало бы посвататься к тебе лет десять назад, Кристин! Тогда его дела шли бы сейчас гораздо успешнее во всех отношениях.

– Ты думаешь? – спросила она, улыбаясь, как прежде. – Тогда мне было от роду девять зим. Что же, по-твоему, Эрленд сумел бы дожидаться столько лет своей невесты-ребенка?

Ульв рассмеялся и вышел.

Но ночью, лежа в постели, Кристин плакала от заброшенности и унижения.

Потом, за неделю до Рождества, приехал Эрленд, и Орм, сын его, ехал рядом с отцом. Кристин кольнуло в сердце, когда он подвел мальчика к ней и велел ему поздороваться с мачехой.

Это был очень красивый ребенок. Таким представляла она себе его, того сына, которого носила. По временам, когда она осмеливалась радоваться, верить, что ее дитя родится здоровым, а не калекой, и мечтать о мальчике, который будет подрастать около ее колен, именно таким выглядел он в ее воображении – до такой степени похожим на своего отца!

Быть может, Орм был немного мал для своего возраста и хрупок, но хорошо сложен, с изящными руками и ногами и прекрасным лицом, смугл и темноволос, но с большими голубыми глазами, алым, слабым ртом. Он вежливо поздоровался с мачехой, но выражение лица у него было суровое и холодное. Кристин не пришлось подольше поговорить с мальчиком. Но она ощущала на себе его взгляд, что бы она ни делала, куда бы ни шла, и чувствовала, что походка у нее становилась как бы еще неувереннее, а тело тяжелее, когда она знала, что ребенок не спускает с нее взора.

Она не замечала, чтобы Эрленд много разговаривал с сыном, но знала, что это сам мальчик сторонится его. Кристин заговорила с мужем об Орме, сказав, что он красив и выглядит умным. Своей дочери Эрленд не привез с собой – он счел, что Маргрет слишком мала для такого далекого путешествия в зимнее время. Она еще красивее, чем ее брат, сказал он с гордостью, когда Кристин спросила его о девочке, и гораздо живее; она обернула своих приемных родителей вокруг мизинчика. У нее золотистые кудри и карие глаза.

Значит, она похожа на мать, подумала Кристин. Помимо ее воли ревность жгла Кристин. А что, если Эрленд любит дочь так же, как ее отец любил ее? В голосе Эрленда слышались такая нежность и теплота, когда он говорил о Маргрет.

Кристин поднялась с места и вышла из дому. На дворе было так темно и шел такой дождь, что не видно было ни месяца, ни звезд. Однако Кристин подумала, что, должно быть, уж скоро полночь. Она взяла фонарь в сенях, зашла в горницу и зажгла его. Потом накинула на себя плат и вышла под дождь.

– Во имя Христа, – прошептала она и трижды перекрестилась, очутившись в ночной темноте.

В дальней части двора стоял дом священника. Он пустовал теперь. Хотя с Эрленда и сняли отлучение, но в Хюсабю в домовой церкви священника еще не было. Время от времени сюда наезжал один из подручных священников из Оркедала и служил обедню, а новый священник, назначенный сюда, проживал за границей с магистром Гюннюльфом: они были школьными товарищами. Их ждали домой еще с лета, но теперь Эрленд считал, что они приедут в Хюсабю не раньше конца весны. В юности Гюннюльф страдал болезнью легких, и потому он едва ли отправится в путешествие в зимнюю пору.

Кристин отворила дверь, вошла в пустой, холодный дом и взяла ключ от церкви. Потом постояла немного. Было очень скользко, темно, как в могиле, ветрено, дождливо. Отчаянно с ее стороны выходить из дому в ночное время, да еще в ночь под Рождество, когда всякая нечисть носится в воздухе. Но отступления нет: ей нужно пойти в церковь.

– Пойду во имя Господа Всемогущего, – шепнула Кристин в ночную непогоду. Светя себе фонарем, она осторожно ставила ноги туда, где из-под ледяной коры торчали пучок травы или камень. В темноте дорога в церковь казалась очень длинной. Но в конце концов Кристин ступила на каменную плиту перед дверью.

В церкви стоял жгучий холод – было гораздо холоднее, чем на дворе под дождем. Кристин прошла вперед, к арке алтаря – и склонила колени у распятия, которое едва можно было различить в темноте.

Прочитав молитвы и снова поднявшись на ноги, Кристин постояла немного. Казалось, она ждала, что с ней что-нибудь случится. Но ничего не произошло. Ей было холодно и страшно в темной заброшенной церкви.

Кристин тихонько пробралась к алтарю и осветила иконы. Они были старые, уродливые и грубо выполненные. Самый алтарь был просто голым камнем – она знала, что покровы, книги и церковная утварь были заперты на замок в ящике.

В церкви вдоль стены шла скамья. Кристин опустилась на нее, поставив фонарь на пол. Плащ на ней вымок, обувь промокла, ноги ныли от холода. Она попробовала было подложить под себя ногу, но сидеть было неловко и больно. Тогда она хорошенько укуталась в плащ, стараясь сосредоточить свои мысли на том, что вот опять настает час той святой ночи, когда Иисус Христос соизволил родиться в Вифлееме от девы Марии.

«Verum саго factum est et habitavit in nobis…[9 - И слово стало плотью и обитали с нами… (лат.)]»

Ей вспомнился глубокий и звонкий голос отца Эйрика. И Эудюн, старый дьякон, который так на всю жизнь им и остался. И церковь там у них, дома, где Кристин стояла рядом с матерью, слушая обедню в день праздника Рождества. Каждый-то год слушала она обедню. Кристин пыталась вспомнить хоть что-нибудь из священных слов, но могла думать только о своей церкви и обо всех знакомых лицах. Впереди всех, на мужской стороне, стоял ее отец, устремив недвижный взор на ослепительный поток света, лившийся с хоров.

Просто нельзя постичь, что их церкви уже больше нет. Она сгорела дотла. Вспомнив об этом, Кристин разразилась рыданиями. И вот она сидит в эту ночь одна во тьме, когда все крещеные люди собираются с радостью и ликованием в Божьем доме. Но так и должно быть: ее нельзя пустить на празднование рождения сына Божьего от чистой и целомудренной девы.

…А родители, верно, справляют это Рождество в Сюидбю. Но в часовне сегодня не служат; она знала, что из Сюндбю ездили на Рождество слушать богослужение в приходскую церковь в Ладалме.

Впервые за всю свою жизнь, насколько она могла припомнить, она не была на рождественской службе. Должно быть, она была еще совсем маленькой, когда родители взяли ее с собой в первый раз. Она помнит, что ее засовывали в мешок из овчины мехом внутрь, и отец держал ее на руках. Была ужасно морозная ночь, и они ехали через лес – факелы из сосновых сучьев лили свет на отяжелевшие от снега ели. Лицо отца было пурпурно-красным, а меховая опушка на его капюшоне белела от инея. Время от времени отец наклонялся к ней и кусал ее за кончик носика, спрашивая, чувствует ли она, а потом со смехом кричал, оборачиваясь через плечо к матери, что Кристин еще не отморозила себе носа. Должно быть, это было, когда они еще жили в Скуге, – вероятно, ей могло быть всего три зимы. В то время ее родители были еще совсем молодыми людьми. И даже сейчас она помнит голос своей матери в ту ночь – громкий, веселый, полный смеха, когда она окликала мужа и спрашивала о ребенке. Да, у матери был тогда молодой и свежий голос…

«…Вифлеем, толкуемо на норвежский язык, место хлеба. Ибо там был дан человекам хлеб, питающий нас для жизни вечной…»

Это во время поздней обедни на первый день Рождества отец Эйрик восходил на кафедру и толковал Евангелие на народном языке.

В перерыве между церковными службами люди рассаживались в гильдейском помещении у северной стены церкви. Все привозили с собой напитки, и чаши пускались вкруговую. Мужчины заходили в конюшни взглянуть на лошадей. Но летом в часы ночных бдений прихожане собирались на церковной лужайке, и тогда молодежь танцевала в свободное между двумя службами время.

«…И присноблаженная дева Мария спеленала сына своего ризкой. Положила она его во ясли, откуда привыкли есть волы и ослы…»

Кристин крепко прижала руки к телу:

– Сынок мой, милый мой, мой собственный сын! Господь Бог сжалится над нами ради своей преблагословенной матери. Пресвятая Мария, ты, ясная звезда морей, ты, утренняя заря вечной жизни, помоги нам! Ребеночек мой, что с тобой сегодня, что ты так неспокоен? Чувствуешь ли ты там, под самым сердцем моим, что я так страшно замерзла?..

Прошлым Рождеством, в день поминовения младенцев вифлеемских, отец Эйрик повествовал о невинных детях, зарезанных жестокими воинами на руках у матерей. Но Бог избрал этих мальчиков, чтобы они вступили в Царствие Небесное впереди всех прочих святых мучеников. И это было знамением, что таковых есть Царствие Небесное. И он взял маленького парнишку и поставил между ними. «Если не преобразуетесь вы по их подобию, не войдете вы в покои Царствия Небесного, дорогие братья и сестры. И пусть будет это во утешение всякому человеку, мужчине или женщине, оплакивающему смерть юного дитяти…» И Кристин заметила, как взгляды ее отца и матери встретились посреди церкви, а она опустила глаза, поняв, что это не для нее…

Это было в прошлом году. Первое Рождество после смерти Ульвхильд. О!.. Но только не мое дитя! Иисусе, Мария! Дайте мне сохранить моего сына!..

В прошлом году отец не хотел участвовать в скачках в день святого Стефана, но в конце концов мужчины уломали его, и он согласился. Скакать надо было от церковного пригорка у их дома до слияния рек у Лоптсгорда; там участники состязания встречались с людьми из долины Отты. Кристин вспомнила, как отец промчался мимо на своем золотистом скакуне: он поднялся на стременах, пригнувшись к шее коня, и с гиканьем гнал вперед жеребца, – все остальные всадники с шумом и грохотом скакали за ним.

Но в прошлом году он приехал домой рано и был совершенно трезв. Обычно же мужчины возвращаются в этот день домой поздно и бывают здорово пьяны. Ведь им приходится заезжать во все дворы и пить то, что им там подносят, за Христа и святого Стефана, который первым увидел звезду на востоке, когда вел жеребят царя Ирода на водопой на реку Иордан. В этот день и лошадям давали пиво для того, чтобы они были дикими и неукротимыми. В день святого Стефана крестьянам полагалось заниматься конными играми до самой вечерни, нельзя было заставить мужчин думать или говорить о чем-либо, кроме как о лошадях…

Кристин вспомнилось одно Рождество, когда у них в Йорюндгорде было устроено большое пиршество в складчину. И отец пообещал одному священнику, бывшему среди гостей, что тот получит рыжего жеребенка, сына Гюльдсвейна, если сумеет удержать его и вскочить на него, пока тот будет бегать по двору неоседланным.

Это было давно уже… еще до несчастья с Ульвхильд. Мать стояла перед дверью дома с маленькой сестричкой на руках, а Кристин, немного испуганная, держалась за ее платье.

Священник со всех ног погнался за лошадью, ухватился за недоуздок, подпрыгнул так, что полы его длинной рясы взметнулись вокруг него, и все же упустил дикое животное, взвившееся на дыбы.

– Коняшка, коняшка… Стой, коняшка, стой, сынок! – выкрикивал он нараспев, подпрыгивая и приплясывая, словно козел.

Отец и какой-то старый крестьянин стояли обнявшись, лица у них совершенно расплылись от смеха и опьянения.

Должно быть, священник выиграл Рыжего или же Лавранс все-таки ему подарил его, потому что Кристин помнит, что он уехал из Йорюндгорда на нем. К этому времени все были уже довольно трезвы. Лавранс почтительно держал священнику стремя, а тот на прощание благословил его тремя перстами. Вероятно, священник этот был из людей уважаемых…