Светорада Янтарная

Воин-тритон был очарован, его невероятно светлые глаза жадно засветились. Он отступил туда, где лежал его темно-красный сагион, расстелил его на берегу, лег на спину и протянул к ней руки:

– Подойди!

Это было сказано призывно и властно. Светорада подчинилась, ибо хотела подчиниться.

Он поймал ее за тонкие запястья и прижал к себе, затем чуть подвинулся, укладывая ее рядом. И опять все было нереально и ошеломляюще – теплый плащ под спиной, сильно влажное тело рядом, требовательные и покоряющие поцелуи. Порой он приподнимался и смотрел на нее – серьезно, внимательно и восхищенно. А как он ее целовал… Ловил ртом ее приоткрытые уста, то верхнюю губу, то нижнюю, едва ощутимо покусывал, скользил языком в рот, касаясь кончика ее языка.

Потом его поцелуи стали более сильными, глубокими, его руки убирали мокрые пряди с ее лица, оглаживали напрягшуюся грудь. Их еще влажные тела быстро согревались благодаря солнцу и легкому бризу, а также жару, исходящему изнутри. У Светорады зашумело в голове, сердце билось почти болезненно, тело начало выгибаться. Она сама раскрылась, развела бедра, чувствуя, что ее тритон уже готов, что он задыхается и нетерпеливо вздрагивает, накрывая ее своим худощавым, жилистым телом. Его кожа была гладкой как шелк, она чувствовала, как под ее жадными руками перекатываются его мышцы, и сама тянула его к себе. Он вошел в нее столь легко, что она только слабо ахнула, поняв, что они уже едины. И вздрогнула, наслаждаясь этим ощущением страсти, желания и единения.

Волнообразные движения, согласные в своей тяге тела, жаркие уста, сплетение рук и ног… Порой Светорада сквозь ресницы видела, что он не перестает смотреть на нее, серьезно и сосредоточенно. Он уже не улыбался, он брал ее так, словно это было для него неимоверно важно, и даже не отвечал на ее слабые покорные улыбки. Потом, когда она начала погружаться в собственную глубинную негу, незнакомец приподнялся на руках, его движения стали более мощными, толчки более сильными, но он опять-таки не переставал глядеть на нее. И только когда по ее телу прокатилась волна дрожи, когда с ее уст сорвались слабые стоны, которых невозможно было сдержать, он что-то произнес, как молитву, почти благоговейно, и стал целовать ее исступленно, с благодарностью, а потом… Потом она уже почти ничего не понимала. Но знала одно: они вместе и это – чудо!

Откуда-то из слепящего света до нее донесся его далекий радостный вскрик, и она едва не заплакала от счастья. Так она и лежала, когда он смог наконец приподнять свою еще тяжелую голову, и смотрела перед собой невидящими, полными слез глазами. Потом он тоже всхлипнул, приник лбом к ее лбу, прошептав:

– Как давно у меня не было так…

«У меня тоже», – хотелось ей ответить. Но ничего не сказала.

Она уже возвращалась в реальный мир. Это восхитительно, но… Она забеспокоилась, представив, чем может обернуться для нее это полное безрассудной чувственности утро.

Светорада медленно поднялась на еще слабых ногах. Он же остался лежать, только повернулся и теперь смотрел на нее снизу, подперев голову рукой. Светорада знала, что в Византии, где царят столь строгие нравы, нагота тела считается чем-то почти кощунственным. Но сейчас ей нравилось, как он разглядывает ее. И в то же время она понимала, что теперь ей надо скорее уйти. Ей не хотелось разговоров с ним, не хотелось, чтобы реальная жизнь разрушила это почти волшебное состояние, подаренное ей в рассветно золотящейся воде моря и на согретом солнцем берегу среди скал.

– Я ухожу.

– Зачем? Давай я возьму тебя с собой.

– Нет.

Он медленно сел и, чуть заслонившись рукой от солнца, продолжал смотреть на нее.

– Мне не говорят «нет». – В его голосе послышались обида и удивление. Но когда Светорада повернулась к нему и насмешливо улыбнулась, он покорно склонил голову. Однако через миг сказал: – Я многое бы мог сделать для тебя.

Светорада подумала, что он принял ее за какую-нибудь простолюдинку, ушедшую с виноградника, чтобы поплавать в море, ибо знатные византийские женщины вряд ли бы решились купаться нагими. Это с их-то строгим христианским воспитанием и суровыми правилами! Но ей не хотелось, чтобы ее прекрасный незнакомец догадался, кто она.

– Пусть мой тритон остается для меня морским божеством. Это как подарок богов.

Она осеклась, сообразив, что высказалась, как язычница, верящая в многобожие. Однако он только улыбнулся, поняв из ее слов что-то свое.

– С тобой я словно попал в мир древних, моя наяда! Во времена, когда женщины еще не прятали свою красоту и не боялись любить. Так любить!..

Светорада смотрела на своего негаданного любовника с грустью, оттого что должна была уйти. Она ведь и так задержалась дольше обычного: солнце успело встать над морем, колокола в Пантелеймоновской обители уже отзвонили, а ее Дорофея скоро встревожится и направит раба-охранника Силу разыскивать хозяйку. Да, Светораде пора возвращаться к человеку, с которым она уже пять лет живет как жена, пора возвращаться к сыну.

Она отвернулась, направилась к морю, но когда уже вошла по колено в воду, молодой любовник нагнал ее.

– Приходи сюда завтра в этот же час! Я буду ждать. И пусть море вновь соединит нас.

Светорада была благодарна ему за эти слова и порывисто обняла. Он держал ее крепко, словно не желал отпускать. Но она все же высвободилась из его рук.

– Я приду. На рассвете.

Она чувствовала, как он смотрит, когда она уплывала. Но понимая, насколько нежелательно, чтобы любовник догадался, откуда она прибыла, Светорада набрала побольше воздуха и глубоко нырнула. Она долго плыла под водой, дабы ее Тритон (таким именем она его наградила) не проследил, где ее убежище. Потом она припала к камню у своей бухточки и замерла, вслушиваясь, как где-то за скалой раздаются звуки удаляющихся шагов.

Только тогда Светорада вышла на берег, взобралась на свой камень и стала торопливо одеваться. Оглянувшись, она увидела, что на воде уже белеют паруса рыбацких суденышек. Что ж, она вернулась в реальный мир и сейчас пойдет к ожидавшим ее слугам. У Светорады была хорошо налаженная, спокойная и благополучная жизнь, и она не желала в ней ничего менять. Даже ради того смятения чувств, в какое ее ввергла странная встреча с незнакомцем Тритоном.

Глава 2

Ни одно большое имение в византийской провинции Пафлагония[6 - Пафлагония – византийская провинция (в северо-восточной части современной Турции на берег Черного моря).] не строилось без того, чтобы в нем не было собственной церкви. Была церковь и в богатом имении Оливий. В особо торжественные дни сюда на богослужение приходило много окрестных жителей, а в обычные, как этот, дни здесь собиралась семья патрикия Ипатия Малеила, его домочадцы и слуги.

По окончании утренней литургии, когда иеромонах Пантелеймоновского монастыря Симватий, причастив хозяина и его людей, уже складывал священные сосуды в сумку, патрикий Ипатий вышел из часовни и неспешно двинулся вдоль галереи усадьбы в сторону сада. На повороте он оглянулся на усыпанную цветным гравием аллею, прямо уходившую между рядов кипарисов к воротам. Какое-то время патрикий глядел на дорогу, ожидая, когда же появится двуколка его возлюбленной Светорады, но, не дождавшись, направился к оливковым зарослям.

Там, под густой блестящей кроной деревьев, в прохладной тени виднелись колонны выполненной в античном стиле беседки. По окружности беседки на каменной скамье были разложены желтые замшевые подушки, а в центре стоял столик с выложенной мозаикой столешницей, на которую проследовавший за Ипатием слуга предупредительно поставил миску с творогом и высокий стеклянный кубок с сывороткой. Патрикий Ипатий посмотрел на еду едва ли не с отвращением. С некоторых пор его стали мучить боли в боку, и лекарь посоветовал ему по утрам есть творог. Ипатий же его терпеть не мог. Да вот умница Светорада додумалась добавлять в творожную массу немного сушеных абрикосов и меда, так что есть стало более-менее приятно. Она вообще у него золото – Светорада Золотая, Светорада Медовая, Светорада Янтарная, как прозвали ее тут, в Византии. Ипатий мысленно поблагодарил Бога и Его Пречистую Матерь за то, что они дали ему насладиться жизнью подле столь замечательной женщины.

Ипатий проглотил ложку творога, запил сывороткой и глубоко вздохнул. Несколько лет назад он пережил свой пятидесятилетний рубеж и сразу стал ощущать, как исчезают силы, подводит здоровье. И хотя для своего возраста он еще был достаточно крепким, тем не менее понимал, что не такой муж должен был достаться столь молодой и полной жизни женщине, как русская княжна. Да и был ли он ей мужем? Ипатий справедливо надеялся, что однажды по закону обвенчается со Светорадой и тогда сможет отправить гонцов на ее родину, чтобы сообщить, что сестра смоленского правителя стала благородной патрикией в богохранимой Византии. Ах, его милой славяночке от этого была бы такая радость – получить весточку с берегов Днепра!..

Но не вышло. Ибо много лет назад, когда Ипатий был молод, он обвенчался с аристократкой Хионией из города Фессалоники. В то время этот брак для Ипатия считался очень выгодным. Хиония родила ему сына Варду, а сам он сумел возвыситься благодаря приданому жены. Однако с годами их отношения с Хионией совсем разладились, они все больше отдалялись друг от друга, пока наконец их семейная жизнь не превратилась в обременительную обязанность. Хиония была очень религиозна, плотскую близость едва терпела и, решив, что ее долг выполнен после рождения сына, полностью посвятила себя благотворительности. Пока не заболела проказой…

По византийским законам муж мог расторгнуть брак, если его жена тяжело заболела и не способна выполнять супружеские обязанности. Тем не менее Ипатию не удалось получить развод. Поэтому русская княжна вот уже пять лет жила с ним на правах обычной сожительницы. Во грехе – так говорили об их союзе.

Ипатий грустно вздохнул, отодвинул почти съеденный творог и утер платочком тонкие губы. Что ж, годы идут, а он по-прежнему остается полувдовцом из-за этой разлагающейся заживо покойницы Хионии и полусупругом, так как брак с любимой княжной все откладывается. Однако многие из его знакомых уже свыклись с тем, что он живет невенчанным, а после того, как Светорада приняла крещение и стала христианкой Ксантией, отношение к ней его знакомых стало вполне благожелательным.

Ах, чего бы только Ипатий ни сделал для нее! Она ведь так добра к нему. Но не любит… Может, был миг, когда ему казалось, что в ее душе пробуждаются чувства, но потом он понял, что Светорада просто свыклась со своим положением и испытывает к нему лишь уважение и признательность. Он же любит ее. Но все чаще ощущает, как годы берут свое…

Ипатий старался гнать мысли о разнице в возрасте между ними. Для своих лет он и впрямь недурно выглядел. Он всегда держался с величием и достоинством, старался аккуратно и элегантно одеваться. Сейчас он был в легкой одежде – белой, чистой; одна пола собранного в красивые складки светлого плаща, расшитого темными узорами, закинута на левое плечо, правая рука голая. Худощавый (только в последнее время он стал несколько сутулиться), с шапкой кучерявых волос, еще темных, хотя и обильно присыпанных сединой, с густыми черными бровями, которые выделялись на тонком породистом лице, патрикий выглядел вполне достойно. Но под карими глазами стали набрякать мешки, резче обозначились морщины в уголках тонкогубого рта, заметнее проступили жилы на старческой шее, и все чаще ломят суставы и ощущается слабость. Однако Светорада никогда даже не намекала Ипатию, что ее что-то не устраивает. Она всегда заботлива, предупредительна, мила, всегда покорно предоставляет ему свое крепкое молодое тело… когда у него возникает желание. Правда, в последнее время это происходит не часто, ну да у проживших вместе пять лет супругов чувства не должны проявляться так же бурно, как ранее. Кроме того, в Византии излишние плотские желания считаются греховными. Но Светорада не была рождена христианкой, в ней живет неспокойный языческий дух, силы так и бурлят в ней, придавая его Янтарной госпоже столь пленительное очарование.

Ипатий никогда и ни в чем не ставил Светораде препоны. Хочется ей принимать гостей – на то ее воля. Не пожелала по жаре ехать на молебен в Пантелеймоновскую обитель – он тоже не едет. Не противится патрикий и в том случае, если бойкой Светораде вдруг вздумается устроить в имении Оливий танцы с местными девушками или поехать кататься верхом на целый день. Ну а если ей желательно по утрам ездить купаться в море – Ипатий и тут согласен отпускать ее. Хотя ни одна византийская матрона не решилась бы на подобные игры с волнами, а этой только дай поплавать. Наставница Дорофея всегда ворчит по поводу утренних купаний в одиночестве, боится чего-то. Но подле Светорады постоянно сильный раб-древлянин, на его преданность и смелость можно положиться – он позаботится о госпоже, если что.

Ипатий опять посмотрел в сторону подъездной аллеи, невольно прислушался, но вместо жены (храни Бог, но он все равно считал Светораду-Ксантию супругой) увидел своего старшего брата Зенона, идущего вдоль розария. Важный придворный, препозит[7 - Препозит – высокий чин придворного сановника, распорядителя дворцового церемониала. Обычно подобная должность доставалась евнухам.] императорского двора, он редко покидал Священный Палатий[8 - Палатий – императорский дворец в Константинополе.], но на этот раз все же приехал и теперь не дает Ипатию покоя, требуя его скорейшего возвращения в Константинополь.

Зенон был евнухом. В Византии был широко распространен обычай «посвящения» Богу одного (реже нескольких) из сыновей, выражавшийся в оскоплении. Хотя оскопляли нередко и пленных, внебрачных сыновей или лиц, провинившихся перед властями. Но благородные евнухи почитались особо, считались чистыми людьми, не подверженными мирским страстям, и у них было больше возможностей возвыситься как на духовной стезе, так и на светском поприще. Вот и Зенон Малеил подвергся оскоплению, как более здоровый ребенок в семье – слабенькие тяжелее и мучительнее переживали подобную операцию. Потом их отец смог устроить старшего сына-евнуха на службу в Священный Палатий, где Зенон дослужился до весьма высокого поста. И не жалел, что некогда подвергся оскоплению.

Зенон подошел к беседке, где сидел Ипатий, и придерживая полу своей светлой далматики[9 - Далматика – длинная византийская туника.], поднялся по округлым ступеням и сел, отдуваясь от жары. Как большинство евнухов, Зенон страдал от тучности, хотя и боролся с этим путем воздержания.

Братья Малеилы в чем-то были схожи – оба с выбеленными возрастом кучерявыми волосами и контрастировавшими с ними темными бровями, оба кареглазые. Но насколько Ипатий с возрастом стал худощав, настолько Зенон сделался тучен, а его подрумяненные щеки обвисали, как у ожиревшей старухи.

– Тихо-то как, – первым начал разговор Зенон, перебирая в пухлых руках кипарисовые четки, которые свесил между колен. – Только пчелы жужжат.

– Они собирают для моей пасеки нектар с цветов, – чуть улыбнулся уголком рта Ипатий.

Зенон машинально кивнул.

– Да, твоя пасека, твои виноградники, твои стада, твои оливковые рощи на склонах…

– Оливки – это идея Светорады. Она практичная женщина и считает, что персики и абрикосы быстро сходят, а правильно собранные и обработанные оливки хранятся весь год. К тому же цена на них никогда не падает.

– Она у тебя хорошая хозяйка, – согласился Зенон.

– Но все еще не жена мне.

В последних словах Ипатия слышался упрек, и Зенон чуть нахмурился. Он не лукавил, когда говорил, что делает все, чтобы помочь младшему брату развестись с Хионией, однако положение Ипатия, назначенного хлопотами Зенона при дворе на высокий пост миртаита[10 - Миртаит – высокий дворцовый чин.], требовало от него безупречности во всем. То, что он был женат на прокаженной, не считалось грехом, а вот развод воспринимался как дело позорное. К тому же Хиония, известная всем, как пострадавшая за свою благотворительность, считалась два ли не святой, а Ипатий прослыл предателем, отрекавшийся от благочестивой жены ради молоденькой блудницы.