Чужая женщина

Чужая женщина
Ульяна Павловна Соболева

После того как жена ушла от меня к любовнику, я считал измену самым грязным поступком, а мужчин, которые спят с чужими женщинами презренными подонками… А потом встретил ее и закрутилось. Это была дьявольская страсть, помешательство, дикость какая-то… а оказалось, жизнь жестоко посмеялась надо мной и женщина, в которую я до безумия влюбился – чужая. И не просто чужая, а жена моего школьного друга.

В оформлении обложки использована фотография автора ArturVerkhovetskiy (Artur Verkhovetskiy), ресурс depositphotos. Лицензия #128994998

Содержит нецензурную брань.

Ульяна Соболева

Чужая женщина

Глава 1. Олег

У предательства довольно своеобразный вкус… вкус битого стекла на зубах. Бывает, челюсти сжимаются, а во рту скрипит, хрустит, язык режет и хочется прочистить горло. Там как ком из лезвий застрял, и никак не проглотить, и не выплюнуть даже спустя время. Но я все же сплюнул и сунул руки в карманы короткого черного пальто, предварительно подняв воротник повыше. Холодно. До костей пробирает. Все из-за ветра проклятого и мелкого дождя, отвратительного, колючего, моросящего уже который день. Вроде бы сентябрь, а кажется, что конец октября, настолько резко похолодало. Редкие прохожие снуют по тротуару, старательно перешагивая через лужи, раскрывая зонты, когда дождь усиливается. Унылая опостылевшая серость, какая-то обреченность, плывущая по водостокам опавшими листьями цвета мертвого солнца и тонущая в водоворотах человеческого океана без надежды на спасение. Как и я в мареве оцепенения. Под вечным наркозом. Иду куда-то в поисках чего-то. Зачем? И сам не знаю. Бессмысленность властвует в моей жизни, как инфантильная старая царица в серых, унылых одеяниях, и теперь она со мной последнюю партию в шахматы доигрывает. А вдруг продует, дряхлая, и просвет какой-то заблестит в моем мраке. Где-то в висках ослабевшим набатом пульсирует слово «надо». У меня так всегда – через «не хочу» и «не могу», гранитное «надо». И плевать на все остальное. Поднял голову, машинально загладил пятерней влажные волосы назад и, посмотрев на стильную вывеску заведения, ухмыльнулся, бросая окурок в лужу щелчком пальцев. Как символично, вашу мать – «Опиум», могли б и «Героином» назвать, вряд ли это было бы преувеличением. Всего лишь месяц назад бывший опер Громов пришел бы сюда совсем по другому поводу и снес бы эту дверь к херам собачьим со словами «всем мордой в пол, руки за голову», устроил бы обыск под визг полуголых шлюх, цокающих на разноцветных «ходулях» по сцене, и под вопли обдолбанных мажорчиков, нервно пытающихся выудить смартфоны и набрать предков-толстосумов, которые спонсируют своих чад, наверное, чтобы они закинулись очередной дозой и, не дай Бог, не учились и не вкалывали. А сейчас я сам пришел сюда работать. Если возьмут, конечно. И, черт меня раздери, надо, чтоб взяли, иначе и этот раунд я суке-бессмыслице проиграю, а проигрывать осточертело настолько, что уже хотелось башкой о стены биться.

Всего лишь два дня назад вошел в «Опиум» впервые, а кажется, это было где-то в прошлой жизни, и я вижу сам себя, толкающего дубовую дверь с безвкусным львом на железной круглой ручке, и оказываюсь в прохладном помещении с ядовитым флуоресцентным освещением. Кислотным фоном играет совершенно бездарная электронная музыка, которую музыкой можно было назвать, только если никогда в жизни таковой не слышал. Но мне было плевать и на музыку, и на освещение. Особенно в тот день. Если меня не возьмут на работу, то встречи с детьми не светят, и тогда серая тварь обретет чудовищные размеры и вынесет мне смертный приговор.

Даже не оглядываясь по сторонам, я пошел к барной стойке. Мент во мне уже отсканировал помещение и запомнил малейшие детали интерьера. Нужно было выпить. Немедленно. Хотя бы глоток. Тело слегка знобило от начинающегося абстинентного синдрома, и я смахнул едва выступившие капли пота со лба. Всего лишь глоток… маленький глоточек, и сразу полегчало бы, и даже уверенность в себе появилась бы. А так трясло и свалить хотелось к дьяволу. Не привык я на работу проситься и задницу кому-то лизать. Привык сам, своими силами. А на поклон к бывшему урке, у которого с начальником Громова, подполковником Ермолаевым старая дружба имелась, идти не хотел, но выбора особо не было. Жизнь – она такая непредсказуемая сволочь, что, как говорится, «от тюрьмы и от сумы».

«И от предательства» ехидно хохотнула Бессмыслица, увеличиваясь в размерах и ставя мне очередной шах.

«– Гром, только не пей перед встречей. Охотник терпеть не может, когда при исполнении. И носом не верти. Я его редко о чем-то прошу. Сам знаешь, не пересекаемся мы, но ради тебя…

– Вы предупредили его?

– Еще вчера. Сейчас с работой паршиво. Сезон закончился. Он не обещал… но я расхвалил тебя, послужной список озвучил. В общем, не подведи. И попустись немного. Гонор свой убавь.

– Да ладно. Может, и не возьмет.

– Возьмет-возьмет. Если, конечно, перегаром нести от тебя не будет. Ты… это. Ты не злись на меня, майор, приказ сверху пришел. Не мог я ничего сделать, да и накосячил ты так, что… прости.

– Знаю я. Все нормально, Петр Андреич. Я уже переварил.

Я врал. Ни черта я не переварил. Смотрел на подполковника Ермолаева, и всю эту богадельню спалить хотелось дотла. И Ермолаеву в рожу плюнуть, потому что трусливой псиной оказался. Пожилой, морщинистой, толстой псиной, которой стыдно стало, и решил хотя бы как-то смягчить удар в спину и по протекции куда-то устроить, в то же время ни черта не обещая. Вроде как и помог, но сам не при делах. Вот тебе и Ермолаев, который за своих будто горой, а на самом деле – до тех пор, пока не прижмут хвост.

Мне уже под сорок, и я, мент по призванию, вдруг понял, что ни хрена не знаю людей. Притом никого: ни тех, с кем имел дело по работе, ни тех, кого считал родными. Мрази, продажные за разную цену, но продажные. Если задумываться об этом, хочется приставить табельный ствол к виску и щелкнуть затвором, но это было бы слишком просто. Да и табельного оружия у меня уже нет. А ведь я был хорошим ментом. Правильным. Честным. Фанатично любил свою работу. Знал, почему поперли, и не в алкоголе и превышении полномочий дело – сынок генерала Прохорова трахает мою жену (уже бывшую) около года, вот и выперли меня при первом же удобном случае, как и обещал желторотый ублюдок, пока в ногах ползал и кровью плевался. Об этом все знали. Самая любимая, топовая сплетня в отделении. Особенно после того, как последнему я сломал челюсть и несколько ребер, когда тот пытался помешать мне с детьми поговорить. Я бы и мозги ублюдку вынес одним выстрелом между глаз, но в последнюю минуту жена бывшая выскочила (твою ж мать, как же это естественно оказывается – называть ее бывшей), чуть ли не собой ублюдка прикрыла и орала, чтоб я убирался и это ее выбор. При детях, дрянь, при соседях, которые у дверей затаились послушать, и при кудахтающей теще.

«Выбор, да?… Сука продажная» – в лицо ей процедил и пальцы в кулак сжал, чтоб не ударить. Никогда в жизни на женщину руку не поднимал, а сейчас не просто хотелось – чесалась ладонь и зудела. И это не ревность, это какая-то дикая пустота и понимание, что вся моя жизнь – какой-то гнилой блеф, и даже дома ложь и лицемерие процветали под самым носом. Там, где тыл, и ты свято веришь, что надежней места нет, мне рыли могилу.

Омерзительно до дрожи во всем теле и рвотных спазмов в горле. Особенно когда понял, что они давно. Не вчера и не позавчера, а долбаные десять месяцев трахаются в нашем доме, на нашей постели, да и не только на постели. Все это напоминало дешевую мелодраму. Она ко мне в больницу пирожки носила и на стуле у постели сидела, рассказывая о детях, о том, что Сашка принес двойку по физике, и Таша не слушается бабушку, что надо дочери новые кроссовки купить, а я денег у Геры занял и ей отдал на следующий день, как оказалось, не на кроссовки, а на новые туфли для нее самой, в которых она на свидание со своим пошла, пока я валялся под капельницами.

Застал их лично. С больницы сбежал на выходной, а там, как в лучших традициях анекдотов про рогоносцев, на супружеском ложе совокуплялись моя жена и какой-то молокосос со спущенными до колен рваными джинсами и серьгой в ухе, которая подпрыгивала в такт каждому толчку. И сука эта подвывала под ним, точь-в-точь как выла подо мной неделю назад на этой самой постели. Я к стене прислонился и сигарету в рот сунул, глядя остекленевшим взглядом на порнопредставление. Они меня заметили, когда в комнате сигаретным дымом завоняло. Жена жалко и растеряно поскуливала, лихорадочно заворачиваясь в простынь, а мудак ее все никак ширинку застегнуть не мог под моим пристальным взглядом. Потом футболку искал долго, пока я ему не кивнул головой на пол у прикроватной тумбы. Но едва тот захотел уйти, прищелкнул языком и ствол на него наставил. Ирина вскрикнула и заплакала, а ублюдок начал деньги предлагать, за что схлопотал по физиономии с козлиной бородкой ремнем и по ребрам железной бляхой. У меня рука тяжелая и удар точный, сокрушительный. Пару зубов выбил и челюсть сломал мрази. А ей тогда и слова не сказал. Смотреть на нее не мог. Только козлу ее молодому процедил презрительно, пока тот на четвереньках у моих ног шатался и плевался кровью на пол:

– Я все понимаю, мужик. Член не всегда можно удержать в штанах. Но, блядь… чужую женщину трахать – это как за кем-то объедки дожирать и кости обгладывать. Не по-мужски это. По-мудачьи. По-гнидовски. Давай, вали отсюда, пока я тебе яйца не отстрелил.

– Олеженька-а-а, прости. – тогда она еще прощения просила. Я следом за ублюдком уходил из дома, а жена за мной бежала. Видать, растерялась. Даже на шею пыталась вешаться.

– Пошла вон, шалава. – оттолкнул в сторону и выскочил на лестничную клетку. Ирина ушла сама и детей забрала уже на следующий день после нашего разговора утром. Потом она скажет, что я ее избил и выгнал. Потом. На суде. Чтобы окончательно меня добить и детьми наказать. Трусливая и жалкая, общеизвестная предсказуемая бабская война. Дети – как амбразура и ядерное оружие одновременно. А тогда еще оставались остатки совести. Какие-то жалкие крохи, которые ее мама окончательно вывела, как грязные пятна с белья. Через несколько дней жена начала активно делить имущество и требовать алименты.

Наверное, я бы ее понял, если бы она пришла и сказала, что это конец и что опостылел ей со своей гребаной работой, ночными дежурствами, неожиданными выездами и огромными психологическими проблемами после того случая со взрывом в метро. Пришла б и честно сказала, что любит другого, мол, так и так, давай разведемся по-человечески. Да, я бы понял. Всегда старался людей понять – работа такая. Но она по-сучьи, по-блядски мне врала. Раздвигала ноги перед обоими мужиками и лгала изо дня в день. Готовила любимые гребаные пирожки с капустой, стирала мои вещи, звонила на работу спросить, как я там, а на самом деле узнать, скоро ли вернусь домой, чтобы успеть потрахаться с гондоном своим желторотым. Волчонок – так она его называла, мать ее, пока он ее драл на супружеском ложе.

«Давай, Волчонок, глубже… дааа»

С-с-сука! Как вспомню, и тянет блевать. Я и блевал тогда. Нажрался водки до чертей наяву и выблевывал свои кишки и свою идиотскую наивность в унитаз в доме у Геры. Потом, уже утром, домой пьяный пришел и заставил ее, тварь паршивую, говорить. Смотреть в глаза и говорить. Как? Когда? Почему? А потом истерически хохотать над собственным идиотизмом и ничтожеством, когда она испуганно бормотала о том, что влюбилась и что больше так не может, и что нам надо развестись, что со мной невыносимо, и мои депрессии с запоями ей надоели, что я женщину в ней никогда не видел. Я свое отражение иногда в зеркале неделями не видел, не то что её. Да и что об этом думать – поступила, как поступила, сам себя не жалел, я просто понять не мог, как нож из-под лопатки достать и не сдохнуть. Только рука не дотягивалась. Смотрел на нежное и миловидное лицо женщины, прожившей со мной больше десяти лет, и не мог понять, когда оно стало чужим? В какой момент меня стали ненавидеть в этом доме и не ждать после работы, где я рисковал жизнью, а принимать в это время своего любовника, спихнув детей к матери. Что и в какой момент я недопонял в этой жизни? В каком месте был таким наивным лохом?

Ира кричала, что давно уйти хотела, но жалела меня, убогого, и, пока я наливал себе водки в стакан, сдерживаясь чтобы не ударить ее головой о стену, она собирала вещи. В комнате тихо плакала пятилетняя Таша, а двенадцатилетний Сашка ушел ночевать к другу еще вечером, мамаша отпустила. Меня продолжало знобить: при дочке, тварь. Даже не постеснялась. Ташу я так и не смог успокоить, а она руки ко мне тянула, когда Ирина к двери шла с сумками. И меня застопорило. С места сдвинуться не мог. Мне вдруг показалось, что от меня с мясом вот прямо сейчас отодрали кусок души. Сначала обгадили все внутри, дерьмом измазали, а потом на куски порвали и куски эти с собой унесли, чтоб я вечно кровью истекал.

После того, как съехала к матери вместе с детьми, я каждый день по двести раз тело мочалкой тер и боролся с тошнотой, вспоминая, как молокосос на нашей кровати мою жену имел. Спать я там больше не стал, на диване обычно, в гостиной дремал после ее ухода. Смотрел на бывшую, когда к детям приходил, и понять не мог, как прожил с этим человеком тринадцать лет. А ведь любил. Наверное. Я вообще редко употреблял это слово – «любовь». Считал его слишком потасканным и пафосным. Мы расписались, когда я с армии пришел. Она меня ждала. Не потому что просил ждать, а потому что была влюблена еще с седьмого класса, а мне это льстило и нравилось, ведь Ира была самая красивая девочка в школе. Предложения не делал – она забеременела, и я честно женился. Никто не удивился этой свадьбе. «Ирка и Гром со школы вместе». «Красивая пара» – говорили про нас. И все было хорошо до тех пор, как… до те пор, как я впервые не встретил смерть лицом к лицу. Встретил и увидел, как она утаскивает с собой тех, кого должен был спасти и не смог. Здесь наш брак и дал трещину. Я – в запой, а она – под другого мужика. Вот и вся любовь. В жизни все не красиво и не логично случается. Оказывается, жить с психом, орущим по ночам от бесконечных кошмаров, никто не хочет, как и терпеть его маленькую ментовскую зарплату.

«Олеженька, я так тебя люблю. Так люблю. Никогда не брошу. Я ведь дождалась тебя. Неужели ты меня оставишь? Никто тебя не будет любить так, как я. У нас ребеночек скоро появится, и мама на свадьбу нам денег даст».

Как вспомню голос ее приторный, так и раздражение накатывает. Мягко стелила, по-медовому, и врала, тварь. Кроме Сашки и Наташки, нет смысла в завтрашнем дне. Ради них я по утрам просыпался. Заставлял себя умыться, погладить рубашку, побриться раз в три-четыре дня и идти на работу, на которой тоже царствовала та самая бессмыслица, как и во всей моей жизни.

Ирина говорила о том, что меня не бывало дома сутками, а я думал о том, чтоб денег домой принести больше. Хотел в звании чтоб повысили, чтоб льготы всякие, чтоб ее на море свозить. Вот так банально. «Да лошара ты последний, майор Громов. Ее е***рь в Италию повез, а ты – Сочи. Кому нужен, на хер, твой Сочи, на который ты год впахивал и бабки честно откладывал в конвертик? Кому нужны твои депрессняки и проблемы с психикой? Особенно если рядом мажор с увесистой пачкой денег, и он колечко подогнал с брюликом и шмотки новые».

Они, оказывается, познакомились на дне рождении его отца, куда пригласили всех сотрудников, в том числе и меня с женой. Потом случайно в городе встретились, и как-то все произошло. Мило, блядь, и романтично трахнулись у него в машине.

«– Мне надоело с тобой в кровати одно и то же каждый раз… надоела вечная гонка за деньгами. Надоели драные колготки. Все опостылело. Ты даже не замечаешь, что у меня причёска новая!

– И поэтому ты решила потрахаться с другим мужиком?

– Да! Решила! Тебя сутками дома нет! А я молодая, я жить хочу! И трахаться хочу где-то, кроме постели!

– Так сказала бы, я б тебя в прихожей отодрал или на лестничной площадке.

– А ты бы лучше сам додумался.

– Где он еще тебя трахал?

– Везде, где не трахал ты!»

Когда она это сказала, я не удержался и дал ей пощечину – избил, так сказать. Ирина именно это и говорила в суде об этой пощечине.

Конечно, в плане бурного секса все было сложно последние годы, особенно если по ночам работал. Когда от усталости не то что член не стоит, но даже пальцем пошевелить не можешь, так как засыпаешь сам, стоя, как лошадь. Но спустя тринадцать лет брака мне казалось, что все у нас зашибись в постели, видать, не так трахал и не там. А может, и правда не смотрел на нее, как раньше. Не знал, как смотреть нужно… не умел пока еще, и лучше бы так и оставалось. Права она, наверное. Могла бы, конечно, поговорить… могла бы попытаться. Я даже не знал, что у нас, оказывается, были проблемы с сексом. Проверил в тот же вечер, насколько они серьезные с продавщицей из супермаркета – вроде все нормально: та стонала и кончала, как заведенная, еще и в глаза заглядывала, застегивая блузку на подвисшей большой мясистой груди и спрашивая, когда ждать повторения. Повторение последовало на следующий день. Я после развода как с цепи сорвался – все, что движется, отымел. Даже не знал, что бабы на меня так реагируют. Потому что не смотрел на других, ведь раньше меня своя устраивала.

Я даже вроде как простил жену… потом… спустя полгода. Но чувство гадливости осталось. В себя прийти оказалось совсем непросто, мне теперь по ночам снились не только покорёженное и обугленное железо вперемешку с человеческими частями тел, но и трахающаяся посреди этого апокалипсиса Ирина со своим сосунком лет на десять моложе. Я так и видел, как в ухе сына генерала сережка в такт толчкам качается и клацает, а вместе с ней – петли на ржавых поручнях сгоревшего вагона.

Я обычно просыпался посреди ночи в холодном поту, иногда один, иногда с какой-то очередной девкой, шел на кухню в полной темноте. Мыл граненый стакан и наливал ледяной водки. Выпью до дна, поставлю стакан обратно в раковину и сажусь на пол, чтобы курить в тишине, поблескивая оранжевым зрачком сигареты, и смотреть в светящиеся глаза коту, который в День Освобождения Жилплощади Ириной Сергеевной Громовой просто исчез и объявился лишь тогда, когда она съехала. Кот оказался более верным, чем его хозяйка. Хотя это с какой стороны посмотреть – потому что принесла его Ирина, и он всегда считался ее зверем. Но трехцветный блохастый засранец, видимо, решил иначе.

– Вась, ты это зря. – кажется, его именно так жена звала, – Она лучше кормит и за ухом чесать будет, и хахаль ее когтеточку тебе купит или как эта мура называется. И консервы. Завтра отловлю и к ней отвезу. Царапаться можешь до посинения, но тут ты не останешься.

Кот боднул меня в лодыжку. Потерся цветной мордой о тапки и улегся у моих ног. На следующий день он поймал муху и принес мне трофей, положил на подушку.

– Ну это, Вась, уже коррупция. За такое сам знаешь…

Шерстяной запрыгнул на диван, свернулся клубком совсем рядом с мухой и заурчал, когда я его между ушей почесал.

– Ладно, оставайся. Только не жалуйся потом. Я предупреждал. И мух не жри.