Кто ты, Билли Притти?

Я собираюсь продолжить свой путь, когда он спрашивает:

– А тебя?

– Билли.

– Ты куда?

Я медлю с ответом. Не люблю говорить, куда иду, ведь потом меня смогут найти.

– В парк.

– Можно с тобой?

Мне хочется ответить «нет», но это не так просто. Что-то внутри меня мешает мне говорить то, что я на самом деле думаю, и я не говорю, чтобы никого не обидеть. Секунду я пристально смотрю на него. Темные волосы торчат во все стороны, глаза не отрываются от моих, футболка в полоску и кроссовки такие, будто обошли весь мир.

– Я приехал на каникулы к тете, – добавляет он.

– К даме, которая играет на пианино?

– Да. И варит литры супа.

– Мне нравится пианино.

Я снова бросаюсь вниз по лестнице. Через три ступеньки оборачиваюсь.

– Ну что, ты идешь?

* * *

Я вскакиваю на скейт, Максим идет рядом. Я немного замедляюсь, но не слишком. В конце концов, это он захотел пойти со мной. Мальчик ничего не говорит, поначалу это меня устраивает, но потом начинает раздражать. Вдвоем молчать труднее.

– А можно мне? – отвлекает меня от моих мыслей Максим.

– Что?

– Покататься на твоем скейте.

– А…

Я подкатываю скейт к нему. Максим ставит ногу на доску, и та сразу уезжает в сторону. Я медленно иду за ней к дереву, на которое она наткнулась, и снова ставлю перед ним, ничего не комментируя. Максим опять пытает счастья, но сценарий повторяется. Я хочу ему сказать, что надо сначала найти равновесие, а потом уж пробовать ехать, но ничего не говорю, и Максим в третий раз ставит ногу на деревянную доску, которая лучше катится без него.

– Моя мама ненавидит всё с колесами, – говорит он наконец. – У меня был велосипед, когда я был маленький, но я упал, и она его продала. С тех пор у меня гитара.

– …

– С гитары я еще не падал, – добавляет он, пристально глядя на меня.

Я нахожу его забавным, но все равно как каменная. Мне нужно время, чтобы начать смеяться или плакать перед людьми, которых я не знаю.

Он пробует четвертый раз. Дрожит всем телом, но скейт остается на месте. Он спускает левую ногу на землю и тихонько отталкивается. И едет. Я иду следом на небольшом расстоянии. Доехав до того дерева, до которого скейт сначала трижды докатился сам по себе, он спускается с доски и поворачивается ко мне с улыбкой, такой широкой, что я застываю на месте. Что-то подпрыгивает у меня в груди. Я счастлива, что он счастлив, но нет таких слов, которыми можно было бы это выразить.

* * *

Я забыла. Думала только о своем дне рождения и совсем забыла, что сегодня суббота и Эрнест не работает. Я пришла в парк с этим мальчиком, который мне нужен как собаке пятая нога, и вдруг на душе становится очень пусто. Песни нет. Нет ритма, нет радости, нет смысла.

Придется опять бродить по магазинам и делать вид, будто рассматриваю вещи, на которые мне плевать, с единственной целью услышать хоть одну ноту музыки. Все это меня злит, я зла на целый свет, особенно на Марселя, который тратит все деньги на товары по акциям и не может купить простое радио. Я пинаю камешки, попадающиеся мне на дороге, пинаю лист, пинаю конфетный фантик, пинаю траву, пинаю пустоту. Максим наверняка не понимает этой перемены настроения, но ничего не говорит. Просто идет за девочкой, которую скорее всего находит чудно?й. Идет следом, почти физически ощущая странное противоречие: ему хочется и одновременно совсем не хочется оказаться сейчас в другом месте.

– Ненавижу выходные на каникулах. Они бесполезные. Как кепка под зонтом или зажженная днем лампа.

Максим вдруг начинает говорить очень быстро. Я понимаю, что он понимает не все, но немножко все-таки понимает. Он умеет распознавать разочарование, потому что сотни раз испытывал его сам, после фраз, произнесенных его мамой. «Нет, ты не пойдешь играть к Венсану», «Насчет велосипеда посмотрим на будущий год», «Ты не поверишь, но в команде регби не осталось свободных мест». Он всегда собирался что-то сделать, но кончалось тем, что не делал ничего, потому что мама каждый раз ударялась в панику и отменяла все планы в последнюю минуту. Он ненавидел последние минуты.

Так что на эту неделю каникул у тети он даже не надеялся. Неделя на расстоянии, неделя свободы, неделя, в которую он будет что-то делать, а не собираться что-то сделать. Неделя, которая стала возможна благодаря множеству «Брось, Шанталь…» его отца, и трудно сказать, что там бросила Шанталь, но Максим был здесь, один, в двухстах семидесяти километрах от дома, впервые в жизни.

– Идем смотреть на поезда?

Теперь я отвлекаю Максима от его мыслей. Это даже не вопрос, и Максим просто идет за мной, ускоряя шаг. В трехстах метрах от парка есть мостик над железнодорожными путями. Ржавые перила вставлены в бетон, но между ними и мостом достаточно места, чтобы просунуть ноги. Я смотрю на свои старенькие красно-синие часики:

– Через минуту появится парижский поезд. Ты должен задержать дыхание на все время, пока он будет проходить, от первого вагона до последнего. Иначе умрешь. Понял?

– Э-э, ладно.

– Уже идет… Ты готов?

Он даже ответить боится, только энергично кивает головой. Поезд идет, и я вижу, что Максиму уже не хватает воздуха. Вагоны проносятся под нами, и когда последний выезжает из-под моста, мы переводим дыхание, как будто вынырнули из морской глубины.

– В девять сорок семь всегда длинный!

Я смотрю на него, не мигая, и добавляю:

– Неплохо для первого раза. Ты откуда?

– Из Нанта.

– А кто твои родители?

– Папа инженер. Он строит плотины. Мама работает в страховой компании. Но чаще всего она беспокоится.

– У тебя есть братья или сестры?

– Брат. Младший.

– Почему я тебя раньше никогда не видела?

Максим пожимает плечами, и я хмурю брови.

– Обычно тетя приезжает к нам. Мама не любит, чтобы мы все находились в одном… э-э… средстве передвижения.

Мои брови медленно расхмуриваются. Я вспоминаю «ситроен» Марселя, серые велюровые сиденья, которые так по-особому пахнут, смесью прошлого и настоящего, пыли и летней жары. Мне разрешается сесть впереди, но только при условии, что пристегну ремень, потому что для пассажиров передних сидений это давно обязательно.