Из Лондона в Австралию

– Да, два совсем скрылись из вида; а с этими мы разошлись сегодня ночью.

– И это тебя огорчает, потому что на одном из них твой отец?

– Да, сэр, очень.

Аскот помолчал. – расскажи мне про свою жизнь. В каких школах ты учился?

– В школе, в городе Кути. Вы верно и названия такого не знаете?

– Знаю, – сказал Аскот. – Нас заставляли ужасно зубрить географию. Учителя звали воробьем, – мы-таки вдоволь его помучили.

– Мучили? – переспросил Антон.

– Да ведь и вы наверное, не отпирайся.

– Я – никогда, – защищался Антон. – Правда, у нас был один, который нарочно, когда все в классе молчали, потихоньку выкрикивал одно слово, а учитель ужасно сердился, потому что никак не мог поймать виновного, его, конечно, не выдавали.

– Еще бы! – решил Аскот, красивое лицо которого сияло веселостью, – А, какое слово?

– А – beis! Это он на половину говорил, а на половину распевал.

Аскот весело расхохотался. – Когда учитель поворачивал спину, – правда?

– Конечно. И никак нельзя было его поймать.

– А наш воробей был глуховат, – рассказывал Аскот. – Что бы ни говорили ему мальчики, он на все отвечал воркотней, и фразы его потом ходили по всему классу. Когда я явился к нему в первый раз, несколько голосов закричали: «Не так!» А когда я громче повторив только что сказанные слова, те же голоса закричали: «Это будет задано»! и я, конечно, рассмеялся. Воробей не расслышал, в чем дело, повернул голову и закричал: «Что вы там такое бормочете? – Болван! выкладывай старое и новое!» Все это были его излюбленные словечки, но у него кроме того были еще очень неприятные замашки. Напр., у него была греческая грамматика, которая держалась только на нескольких нитках; когда он хотел кого-нибудь поймать, он подходил, делая вид, что очень внимательно читает ее, а потом сразу раздвигал обе половины и ловил ученика на месте преступления, а потом отнятыми трофеями запускал ему в голову.

Антон вздохнул. – Ведь это было все-таки счастливое время, – сказал он тихо. – Почему вы убежали из пансиона, сэр? Разве вы так сильно тосковали по родине?

– Я? нисколько. Только мне невыносимо смотреть на все с мрачной и тяжелой стороны. Постоянно работать, вечно вздыхать и ходить, повеся голову, не пользоваться никакими удовольствиями и делать добрые дела. Это мой отец называет жизнью. Ему такая жизнь нравится, и он того же требует от окружающих. Он, напр., никогда не дает мне денег, это он находил излишним. Молодые люди должны приучаться к бережливости, должны ценить каждый пфенниг.

– То же говорит и мой отец.

– А я с этим не согласен и не желаю этому следовать. Мне всегда всякий поверят и в долг.

Антон быстро вскинул на него глаза. – О сэр! Вы делаете долги?

– Конечно. Ведь моя лодка стоит шестьдесят фунтов. Хочет не хочет, а уж заплатить за нее моему старику придется.

Антон покачал головой. – Это нехорошо, сэр. Простите за мои смелые слова, но вы не должны бы так поступать.

– Это почему? Разве это какой-нибудь грех, иметь лодку?

– Само, по себе, конечно, нет, но, ведь; вы должны…

– Быть послушным, не правда-ли? И не подумаю! Для меня нет более противного слова, как послушание.

И Аскот опять отправился прогуливаться, рассерженный более, чем когда-нибудь.

Над кораблем носились чайки, в волнах большие рыбы гонялись друг за другом, а у него не было никакого оружия; не было среди океана и лавок, где, именем папаши, можно было бы купить все, что угодно. Ведь этот корабль, – это сущая тюрьма.

Аскот бросился на свою койку и закрыл глаза. Ни кондитера, ни виноторговца, даже у бочки с водой, и то стоит караульный. Отвратительно! Если б он это предвидел, так право лучше было остаться в пансионе. Там, по крайней мере, у пасторши была кладовая, куда, сговорившись, можно было делать иногда набеги.

Пока Аскот предавался этим невеселым размышлениям, Антон продолжал чистить свои подсвечники, потом, до самого ужина, исполнял разные другие работы, а затем, засел за книгу с описанием путешествий, которую получил от лейтенанта Фитцгеральда. Только теперь он впервые почувствовал, как много нужно ему учиться и, со всем рвением юности, набросился на изучение истории, которую Мармадюк старался делать ему понятной, переводя на немецкий язык. А прекрасный образ Аскота неотступно стоял перед его внутренним взором, – этот все знал, все мог, и, шутя, усваивал все, что другим оставалось недоступным. С английским языком дело шло довольно сносно, – ведь нужда – самая превосходная учительница. Антон, по крайней мере, понимал уже все и сам мог говорить довольно свободно.

Перед сном он еще раз мысленно побывал на том корабле, где, вдали от него, находился его отец. К вечеру ветер усилился; гонимые им тучи бежали по звездному небу, волны катились быстрее и выше. Антон вздохнул. Удастся-ли завтра видеть ему тот корабль? Шторма ждать нельзя, это он знал из разговоров со вторым рулевым, но на необозримом пространстве океана флотилия могла разъединиться и никогда больше не встретиться.

Волны раскачивали корабль и высоко обрызгивали пеной его бока. А какая суматоха подымалась там, вверху, в тюрьме. Слышны были громкие голоса, возгласы и крики, некоторые из арестантов даже ломились в железные двери, а другие гремели цепями. «Пустите! Мы хотим на воздух! Мы задыхаемся!»

Караульные не обращали никакого внимания на эти неистовые крики. К жалобам оробевших и больных относились с таким же равнодушием, как и к проклятиям возбужденных.

Около одиннадцати часов ночи все заснуло, даже вахтенные караульные, даже те из новобранцев, которые от страха не могли успокоиться и с ужасом прислушивались к завыванию ветра в снастях и с минуты на минуту ждали, что корабль пойдет ко дну.

На потеху своих привычных к морю товарищей, они громко вскрикивали каждый раз, когда «Король Эдуард», под напором волн, клонился на бок. О, это было поистине ужасно! Вырваны из безопасного убежища у себя, в Лондоне, и брошены в открытое обманчивое море!

Но, наконец, и среди этих злосчастных затихли громкие крики, и на корабле водворилась полная тишина, даже караульные на вахте прислонившись к чему-нибудь, закрывали на мгновение веки, и только офицер, делая обход, находил их каждый раз в положении, предписанном дисциплиной. На корабле не было ничего необычного.

Действительно ничего.

Лейтенант стоял, прислушиваясь. – Ефрейтор Моррис! Идите-ка сюда поскорее!

– Что прикажете, сэр?

– Вы ничего не слышите? Мне кажется, где-то шумит вода.

Оба прислушались. – Да, сэр, да, – сказал после короткого молчания ефрейтор. – На корабле течь.

– Так будите людей.

Поднялся беспорядочный звон, смятение, которое на несколько минут охватило весь корабль. Слышались свистки боцманов, повсюду разносились слова команды, в арестантской стоял оглушительный шум. – Откройте, откройте, мы не хотим умирать в цепях. Ломай двери, высаживай ее!

– Вода! – раздался отчаянный крик из спальни под палубой. – Вода! Корабль дал течь!

Начала действовать водокачка; капитан появился на палубе и старался убеждениями успокоить перепуганных людей; повсюду, забегали офицеры, отыскивая то место, где прорвалась вода, но даже на поверхностный осмотр потребовалось не менее десяти минут. В трюме вода стояла на обычном уровне, следовательно, повреждение было не здесь. Течь должна быть где-нибудь в стене.

Антон слышал голос, резко выдававшийся из всех остальных; это был Торстратен, который ломился в железную решетку, как освирепевший зверь. – Мы хотим вон отсюда! Вон! Я не присужден к смертной казни, я, имею право бороться за свою жизнь.

За этими словами следовал вой, рев и дикий шум, способные потрясти самые крепкие нервы. Запертые в узком пространстве люди кричали, как безумные, вцеплялись ногтями и зубами один в другого, испуская то пронзительные, то глухие вопли, вне себя от страха, который лишал их рассудка. Крики эти заглушали голос капитана, а когда произносимые им угрозы были поняты, то поднялось шиканье. «Пушки? – кричали арестанты. – Пушки? Стреляйте, сколько угодно, лучше умереть сразу, чем так, через час по ложке». И некоторые из самых отчаянных, скрестив руки, становились перед самыми пушками.

– Стреляйте, стреляйте! ведь сила на вашей стороне.

– Нет, нет, – кричали другие, – может быть, еще есть спасение. Не стрелять! Бога ради, не стрелять!

По знаку капитана, появились пожарные, было пущено в ход сильное успокоительное средство. В тюрьму направили громадную струю воды и поливали во все стороны до тех пор, пока арестанты, приникнув головами к полу, трясясь от ледяного душа, начали жалобно просить о помиловании.

– Молчать! – приказал капитан; – Чтоб не единого слова!

– Выпустите! Это бесчеловечно, заставлять нас умирать с цепями на руках и на ногах. Корабль тонет. Тонет!